Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

— Какой там театр! Бывает, телевизор пойду посмотрю, да и то муж ругается.

— А где же тут телевизор?

— Здесь рядом, у соседки.

— Как же ей удалось приобрести телевизор?

— Да у нее такой… на батарейках, с антенной в комнате.

— А муж ее чем занимается?

— Плотник он. Работает за границей.

— Понятно. Видно, присылает ей деньги, вот…

— Пока еще ничего не прислал.

— Нет? Значит, и здесь неплохо зарабатывал, плотники везде нужны.

— Они никогда не нуждались. Ездили, куда хотели, и к себе в деревню тоже.

— Они, верно, с севера?

— Да, из Миранделы. Будь у меня клочок земли, стала бы я тут торчать, да ни за что на свете!

— А вы откуда родом? Из Траз-оз-Монтес?

— Я из Сан-Мартиньо-де-Анта в Траз-оз-Монтес.

— Где же ваша деревня расположена?

— Между… ну, недалеко от Саброзы. Это наш округ.

— А-а, понятно…

— От Саброзы мы — в сторону Пиньона. Невестка моя из Брагансы, та, что во Франции, а та, что здесь, — из Миранделы.

— Скажите, а книги вы иногда читаете?

— Я не умею читать. Мне сын читает.

— Вот оно что! А газеты он вам читает?

— Никогда, только «Боло»[113].

— Но вы, конечно, слушаете последние новости по радио?

— Только по радио я и узнаю, что делается на свете, больше неоткуда. Муж у меня из Порто, ему только Порто и интересно.

— Это естественно…

— Известное дело. Если купит газету, так только чтобы прочесть, как там дела у команды «Порто».

— Он ходит на стадион по воскресеньям?

— Кто? Сын или муж?

— Ваш муж.

— Да нет. Разве что раз в год. Как пойдет в Баррейро направить пробойник, зайдет в Кампо-де-Арройос, там рядом, а так все дома сидит, бедняга.

— Вы сказали «направить»? Что направить?

— Ну, когда песет свой инструмент к кузнецу в Поте-де-Агуа, а там рядом Кампо-де-Арройос, вот он там и смотрит футбол. А так чтоб из дома пойти — нет.

— Вы хотите сказать, что и воскресные дни он проводит дома?

— Да, никуда не уходит. Придет от кузнеца, завалится на кровать и задает храпака. А вот и он, принес наконец продукты.

Муж.

— Добрый день… Не беспокойтесь, пожалуйста, я не из префектуры, хочу только поговорить по душам о вашем житье-бытье. (Хозяйка дома знакомит нас друг с другом.)

— Да наша нищета вся тут, у вас на виду. И сын мой болеет потому, что кругом гниль и дерьмо.

— Ваша жена уже рассказала.

— Мы думаем, что больше не из-за чего.

— Тут от одной вони… Когда я пришел сюда тринадцать лет тому назад, мне отвели участок. Здесь уже стояло с десяток домов, мне указали место, и безобразия такого тут еще не было. Не знаю, то ли из-за моей болезни, то ли из-за болезни сына, только мне все это осточертело. Надо что-то делать, идти с жалобой или еще что, я же не бродяга какой-нибудь, я плачу за аренду, а жить здесь сил нет. Просто стыд и позор! Во все щели снаружи прет дерьмо! А ведь тут есть люди, у которых и на выпивку всегда найдется, средства позволяют, они прекрасно могли бы купить себе участок и построить дом, а вот им-то префектура и предоставляет жилье, иначе бы зачем этим сеньорам здесь селиться. Беднякам это жилье выходит боком, поверьте моему слову. Если уж начнется зараза, так тут у нас…

— Может, холера?..

— Как знать, я уж говорил священнику в нашей церкви… Не раз и не два… А тот мне: «Нет, наша беда в нас самих…» И в самом деле, как тут не родиться болезням! А виноваты те, кто допускает, чтобы мы вот так жили, в грязи и бедности. Не затыкай мне рот, жена! У меня это все накипело.

— Да хоть не ори ты так!

— Они-то мне ничего на это ответить не смогли. В том-то и штука! Ну, пусть наша зараза идет и к ним, в богатые кварталы, но там ей и крышка, ее там десять раз протравят и прочистят! И я, слава богу, сообразил, что сказать: «Это не так, сеньор!», а потом вежливо, честь по чести говорю: «Разрешите?» — «Просим, ваше слово, сеньор!» Я им все и выложил как есть.

— Неужто все?

— А как же! Без этого я бы и участка не получит, а потом я еще сочинил заявление, чтобы мне дали домик, а то этот шалаш, того и гляди, обвалится.

— Правильно…

— Префект позвонил в Пальяван, а там ему сказали, что домов третьей категории нет.

— Они строят только доходные дома, чтоб получать пять — семь конто, им-то дешевые дома не нужны.

— Вы правы, но если получать полтораста эскудо в день, а за дом платить больше, так откуда брать деньги?!

— А теперь еще вот что: сносят наши дома якобы для того, чтобы построить многоэтажные дома для бедных. Черта с два! Только не для нас!

— Конечно, не для нас!

— Видел я один такой дом в Мадре-де-Деос, говорили, что, мол, для бедных (как же, держи карман!), что сеньор такой-то… Да эти богачи только на хребте бедняка и держутся, только за наш счет и жиреют, но никто об этом не говорит! Коль ты бедняк, тебя все пинают, кому не лень!

— А богачи-то… Не они ведь строят дома: не они замешивают раствор, кладут кирпичи, выводят дом под крышу… Не они роют котлован, и остальное не они делают, а все те же бедняки!

— Разве не может быть по-другому? Видно, не может. (Размышляет вслух.) Но хоть бы признали, что мы тоже имеем право отдохнуть у себя дома, чтоб дом был как у людей, заплатил деньги — и пожалуйста, мы бы хоть не так чувствовали свою нищету. А тут я и выспаться-то как следует не могу!.. Только уснешь — кап тебе на лоб! Кап… кап… кап… — и пошло, и пошло!.. Ночью и то покою нет.

— Мне приходится класть на крышу лист жести над плитой, а то заливает везде и всюду.

— Непременно подам жалобу… заявление напишу… Приходил тут санитарный надзор, да толку все равно никакого. Постановили — сыпать в канаву хлорку. Сколько денег на это ушло! Каждую неделю приходили и сыпали, сыпали… А для чего, спрашивается? Сделали бы так: река недалеко, проложили бы трубы, поставили уборные, туда никто не будет бросать мусор, иначе трубы забьешь, кто же станет бросать… А внизу стояли бы мусорные баки для всяких отходов, а так — куда их девать? Некуда. Когда десяти лет от роду я начал работать на окраине Саброзы, там и то не было такого безобразия…

— Это верно, не было.

— Если бы не лили все в канаву! Наступает вечер, и часов в десять — хоть беги из дома! Поганые ведра к вечеру полны до краев, и в десять часов… ну, в общем, сами понимаете. Мы скоро все тут передохнем от заразы!

— Так куда же их выливают?

— Да в канаву! Вот в эту самую канаву, что под дверью нашей кухни!

— В доме все провоняло, все!

* * *

Команда в программе вычислительной машины содержит код операции и два адреса. В человеческом мозгу разобраться намного трудней.

Как-то зимой мне до смерти надоело разбираться в сложной паутине людских отношений, и я бежал на взморье. В это время года мне без особого труда удалось снять дом (скажем, домишко) в районе, почти не освоенном туристами, между Азеньяс-до-Мар и Магойто. С собой я набрал кучу книг для перевода. Там я, по крайней мере, был хозяином своей «антисовести». В глазах общества я выглядел дурно воспитанным. Я переживал стадию тщеславного отчуждения от человечества. Не имея состояния, расставшись с многими занятиями, где по неспособности, где из-за отвращения к бюрократизму, сдобренному тупостью, я укрылся в призрачном убежище культа моей собственной личности, как это случается со всеми неудачниками, разочарованными в жизни. Я без труда произносил: «будьте добры», «спасибо», «добрый день», «спокойной ночи», «ради бога», «пожалуйста», но этими словами мое общение с людьми и ограничивалось. По-моему, такое отношение раздражает кого угодно больше, чем откровенная враждебность.

Иногда приходилось слушать и делать вид, что сочувствуешь, например, в лавке доны Леополдины. Она лишилась мужа. Бедняжка! Я искренне говорю «бедняжка», мне действительно ее жаль, но всякие другие слова были бы неуместны, я ведь не знал покойного. Для нее кончилась любовь, вдовьи слезы горьки, — но что я ей могу предложить, кроме сочувственного молчания?

Здесь меня не любят. В окне одного из домов я часто вижу девушку. Она улыбается мне. А я разучился улыбаться. Я переживаю этап «выщелачивания», ничего более. Земля под ногами кажется зыбкой, даже когда я иду по скалистой тропе. Это пройдет. Должно пройти. Не глядя в зеркало, я знаю, что желт, как лист, тронутый первыми холодами. И меня не влекут местные красотки, что собираются лунными вечерами поболтать у фонтана.

Зато, когда мне осточертевают переводы, я спускаюсь в ущелье Аркан, прыгаю с камня на камень по крутым тропкам Агуды, вступаю в борьбу с четырехметровыми океанскими валами, увенчанными пенными гребнями, с чертовым течением, что тянет в открытое море, — тут я не боюсь ничего.

Под конец осени здесь на божий свет выползают заплесневелые старушонки с задубевшим лицом и такими руками, будто они рисуют углем и пишут маслом (это от возни с овощами). Говорят, есть тут несчастная девушка, которую мать запирает на ключ и оставляет без еды, если она перекинется словом с кем не следует. Но поет вода. И сосны в туман тоже поют. И колокола поют. И первые дожди. Девушку не спрячешь в четырех стенах, как улитку в собственной раковине, придавив камнем.