Уистан Оден - Стихи и эссе

• Название: Стихи и эссе
• Автор: Уистан Оден
• Жанр: Публицистика

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (WYSTAN HUGH AUDEN; 1907–1973) — англо-американский поэт, драматург, публицист, критик. С 1939 года жил в США. Лауреат Пулицеровской и других литературных премий. Автор многих поэтических сборников, среди которых «Танец смерти» («The Dance of Death», 1933), «Гляди, незнакомец!» («Look, Stranger!», 1936), «Испания» («Spain», 1937), «Век тревоги» («The Age of Anxiety», 1947), «Щит Ахилла» («The Shield of Achilles», 1955), «Избранные стихи» («Collected Shorter Poems», 1968).

---

Март 1939

ТОТ, КТО ЛЮБИТ БОЛЬШЕ[205]

     Гляжу я на звезды и знаю прекрасно,
     Что сгинь я — они будут также бесстрастны.
     Из зол, равнодушие меркнет, поверь,
     Пред тем, чем страшит человек или зверь.

     Что скажем мы звездам, дарующим пламя
     Любви безответной, немыми устами?
     Так если взаимной любви нет, то пусть
     Быть любящим больше мне выпадет грусть.

     Смешной воздыхатель, я знаю отлично,
     Что если звезда так ко мне безразлична,
     Я вряд ли скажу, что ловлю ее тень
     И жутко скучаю за нею весь день.

     А если случится всем звездам исчезнуть,
     Привыкну я видеть пустующей бездну,
     И тьмы торжество я учую душой,
     Хоть это и требует срок небольшой.

Сентябрь 1957?

ВОЛЬТЕР В ФЕРНЕ[206]

     Он, оглядев имение, был счастлив в этот миг:
     Изгнанник-часовщик взглянул неуловимо,
     Знакомый столяр шел на стройку мимо,
     Туда, где госпиталь, как саженец всходил.
     Почти все принялись — садовник известил.
     Сверкали Альпы белизной. И было лето. И был он так велик.

     В Париже желчью изошли враги,
     Ругая нравственность сидящей в грозном кресле
     Слепой старухи, ждущей смерти и письма.
     Он рек: "Нет слаще жизни!" Так ли? Да, весьма.
     Борьба за правду, справедливость стоит жизни, если
     Добавить садоводство к ней и острые мозги.

     Лесть, брань, интриги… Будучи умней,
     Он, все же, предпочел иные средства
     В войне с посредственностью, например, смиренность,
     По надобности, хитрость — атрибуты детства,
     Двусмысленный ответ, порой, неоткровенность.
     И терпеливо ждал паденья их Помпей.

     Не сомневался он, как Д'Аламбер, что победит.
     Один Паскаль — достойный враг, другие ж, Боже,
     Отравленные крысы; а впереди еще так много дел,
     Рассчитывать придется на себя — таков удел.
     Дидро — тот просто глуп и делает что может,
     Руссо всплакнет и первенство простит.

     В ночи ему вдруг вспомнились подруги. Вожделенье —
     Великий педагог; Паскаль — дурак.
     Эмилию влекли и звезды, и постель. Пимпетта — клад,
     Его любила так же, как скандал, и он был рад.
     Отдав Иерусалиму скорби дань: итак —
     Несправедливым ненавистно наслажденье.

     Ему не спится, будто часовому. Покоя нет
     В ночи. Землетрясенья, казни: смерть тоже на часах.
     По всей Европе нянечкам-вампирам
     Не терпится сварить своих детей. И только лира
     Его их остановит. За работу! А звезды в небесах,
     Не ведая забот, слагали песнь, бесстрастную, как свет.

Февраль 1939

ПАМЯТИ ЗИГМУНДА ФРЕЙДА (умер в сентябре 1939 г.)[207]

Когда нам стольких нужно хоронить,
когда скорбим публично, на виду,
когда эпохи целой пересуды
пытают хрупкость совести и мук,

о ком нам говорить? Ведь ежедневно
от нас уходят те, кто был к нам добр,
кто ведая, что труд их — капля в море,
надеялись жизнь улучшать по капле.

Таким был доктор. В восемьдесят лет
желал он знать о бытие, чье непокорство
угрозой с лестью звали к послушанью
так много юных вероятных перспектив.

В желании отказано, и он закрыл глаза
в последней, столь привычной всем нам сцене:
в кругу проблем, стоящих, как родня,
ревниво озадаченная смертью.

С ним остававшиеся до конца объекты
его исследований: фауна ночей
и тени, ждавшие черед войти
в светящийся чертог его вниманья,

разочарованы, рассеялись вокруг,
как только был оторван он от дела,
чтоб в Лондоне вернуться вновь на землю
евреем важным, умершим в изгнанье.

Была лишь ненависть довольна, расширяя
былую практику средь темной клиентуры,
что верит в исцеление убийством
и в пепел обращенными садами. Они всё живы,

но уже в том мире, который изменил
он, глядя в прошлое без ложных сожалений,
используя всего лишь память старца
и искренность наивного ребенка.

Умен он вовсе не был, убеждая
несчастное Сегодня наизусть
читать Вчера, как заданный стишок,
пока вдруг не запнется на строке,

где Прошлого таятся обвиненья,
и не узнает вдруг, кто вынес приговор,
как полноценна жизнь была и как глупа,
как умиротворенно безмятежна,
способная быть с Будущим на "ты"
без гардероба лишних оправданий
и без набора масок прямоты
или смущения от фамильярных жестов.

Не удивительно, что дряхлые культуры
тщеславия предвидели в ученье
о нестабильности и низверженье принцев,
и выгодных им комплексов расстройства.

И коль он прав, то почему не стали
все жить похоже? Почему, как прежде,
монолитно государство, и не могут
противники его объединиться?

Конечно же, они взывали к Богу,
он — продолжал свой путь к зловонным рвам,
к Пропавшим вместе с Данте, вниз
к влачащим жизнь отверженных калекам.

Он показал, что зло, как нам казалось,
не наказуемый поступок, а безверье,
бесчестное стремленье к отрицанью,
и вожделенье угнетателя. И если

все атрибуты позы деспотизма,
отцов запреты, коим он не верил,
сквозят в его словах и поведеньи,
то это мимикрия лишь того,

кто долго жил среди врагов, и часто,
будучи неправ, порой абсурден,
казался нам уже не человеком,
но целым климатом разнообразных мнений,

в котором мы растим все наши жизни:
он только за и против, как погода;
гордыне возгордиться чуть сложнее,
но все ж возможно. Желание тирана

расквитаться растает в равнодушье.
Он окружает нас в привычках роста,
он достигает немощных в забытых
богом дальних княжествах, калек

ликующих, почуяв рост костей.
Дитя несчастное в игрушечной вселенной,
очаг, покинутый свободой, улей,
сочащий мед из страха и тревог,

теперь спокойнее в надежде уцелеть.
Сокрытые от нас травой забвенья,
давно забытые названья и объекты,
в сиянии его воодушевленья

вернулись к нам в их драгоценном блеске:
все игры, что бросаем мы, взрослея,
смешившая нас непристойность звуков,
в уединеньи корчимые рожи.

Он хочет большего от нас: свобода —
суть одиночество; он бы сложил чужие
половинки, на что нас разбивает
в благих намерениях наша справедливость,

развил бы остроумие и волю —
имущество прилаженное нами
лишь для бесплодных диспутов, сынам же
вернул бы гамму чувств их матерей.
Но более всего ему хотелось
в нас вызвать жажду к тайнам темноты,
не только из-за игр воображенья,
что с легкостью дарует ночь; ей наша

нужна любовь: с печальными глазами
ее гонимые прелестные исчадья
в немой тоске нас ждут и умоляют
их в будущее повести с собой,

что в нашей власти. Им была бы радость,
как он, служить на ниве просвещенья,
превозмогая крик толпы: "Иуды!",
как он терпел, и терпят все, кто служит.

Умолк глас разума. Над дорогой могилой
одето в траур Импульса семейство:
скорбит о нем градостроитель Эрос,
рыдает анархистка Афродита.

Ноябрь 1939

МЫ ВЫРОСЛИ СЕГОДНЯ[208]

Сегодня выше мы; напомнил этот вечер
Прогулки по безветренному саду,
Где в гравии вдали от ледника бежит ручей.

Приносят ночи снег, и воют мертвецы
Под мысами, в их ветренных жилищах,
Затем, что слишком легкие вопросы
Задал Противник пустоте дорог.

Мы счастливы теперь, хоть и не рядом,
Зажглась долина огоньками ферм;
На мельнице замолкли молотки,
И по домам расходятся мужчины.

Рассветный шум кому-то даст свободу, но не
Этот мир, что не оспорить птицам: преходящий,
Но в данный миг в согласии с тем, что
Свершилось в этот час, в любви иль поневоле.

КАНОНИЧЕСКИЕ ЧАСЫ[209]