Уистан Оден - Стихи и эссе

• Название: Стихи и эссе
• Автор: Уистан Оден
• Жанр: Публицистика

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (WYSTAN HUGH AUDEN; 1907–1973) — англо-американский поэт, драматург, публицист, критик. С 1939 года жил в США. Лауреат Пулицеровской и других литературных премий. Автор многих поэтических сборников, среди которых «Танец смерти» («The Dance of Death», 1933), «Гляди, незнакомец!» («Look, Stranger!», 1936), «Испания» («Spain», 1937), «Век тревоги» («The Age of Anxiety», 1947), «Щит Ахилла» («The Shield of Achilles», 1955), «Избранные стихи» («Collected Shorter Poems», 1968).

---

КОДА:[199]

     Из археологии одну,
     по крайней мере, извлечем мораль,
     а именно, что все

     учебники нам лгут.
     Тому, что мы Историей зовем,
     на самом деле, вовсе нечем хвастать,

     лишь порождение
     всего дурного в нас —
     лишь наша доброта в веках пребудет.

Август 1973

CODA:

From Archaeology

one moral, at least, may be

drawn,

to wit, that all

our school text-books lie.

What they call History

is nothing to vaunt of,

being made, as it is,

by the criminal in us:

goodness is timeless.

August 1973

АВГУСТ 1968[200]

     Людоед творит, похоже,
     То, что Человек не может,
     Одного не одолеть —
     Связной речью овладеть,
     По истерзанной долине,
     По слезам и мертвечине
     Он, ступая руки в боки,
     Льет беcсмыслицы потоки.

Сентябрь 1968

ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА[201] (умершего в январе 1939 года)

I

     Он растворился в смерти, как в зиме,
     Замерз ручей, пусты аэропорты,
     Неразличимы были статуи под снегом,
     У гибнущего дня во рту тонула ртуть,
     О, всем согласно измерительным приборам,
     День его смерти был и холоден, и мрачен.

     Вдали от мучавшей его болезни
     Бежали волки через лес вечнозеленый,
     Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;
     И языки скорбящих о поэте
     Смерть отделили от его стихов.

     Но для него то был последний, как и сам он, день,
     День медсестер и слухов;
     Переферии тела подняли мятеж,
     На площадях сознанья было пусто,
     И в пригороды вторглась тишина,
     Остановились токи чувств:
     Он стал одним из почитателей своих.

     Теперь рассеян он по сотне городов
     И отдан незнакомым ощущеньям,
     Чтоб счастье обрести в иных лесах,
     И быть наказаным по коду чести чужеземцев.
     Слова умершего
     Теперь воплощены в наитие живущих.

     Но в шуме и значительности Завтра,
     Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,
     Где бедняки так свыклись со страданьем,
     И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,
     Об этом дне припомнит тысяча-другая,
     Как чем-то необычный в жизни день.
     О, всем согласно измерительным приборам,
     День его смерти был и холоден, и мрачен.

II

     Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;
     Богатых прихожанок, физический распад,
     Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.
     Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,
     С поэзией в порядке все: она пребудет
     В долинах своих слов, куда чиновники
     не вздумают совать свой нос; она течет на юг
     От пастбищ одиночества, где заняты все горем,
     В сырые города, которым верим, умирая; она переживет
     возникновения источник — рот.

III

     Прими, Земля, достойно гостя,
     Уильям Йейтс сложил здесь кости:
     Упокой ирландца тут,
     Выпитый стихов сосуд.

     Время, что так нетерпимо
     К душам смелым и невинным,
     Чье недолго уваженье
     К красоте телосложенья,

     Чтит язык лишь, всем прощая,
     кем он жив и насыщаем;
     Даже трусам и убогим
     Честь свою кладет под ноги.

     В своем странном снисхожденье
     Киплингу простит воззренья
     И Клоделю, под предлогом,
     тем, что пишет дивным слогом.

     Ужасы во тьме витают,
     Псы по всей Европе лают,
     Прячась в ненависть, народ,
     затаившись, что-то ждет;

     Тупость расцвела на роже
     В каждом встречном и прохожем.
     Скованным лежит во льдах
     Море жалости в глазах.

     Так держать, поэт, пусть прочат
     Путь твой к самой бездне ночи.
     Убеди непринужденно
     Жизни радоваться денно;

     Вырасти на поле строф
     Виноградник бранных слов.
     О несчастье пой в экстазе
     Горя, бедствия и грязи;

     Пусть из сердца — из пустыни
     Жизнь фонтаном бьет отныне.
     Научи из стен темницы —
     Как свободному молиться.

Февраль 1939

БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ[202]

     Над вереском ветер уносит росу,
     Под туникой вши и простуда в носу.

     Дождь мерно стучит в барабаны войны,
     Не знаю зачем, но я — воин Стены.

     Здесь серые камни туманы застелят,
     Подружка в Тангрии; один я в постели.

     Аулус повадился к ней на крыльцо,
     В нем все ненавистно: манеры, лицо.

     Пизо — христианин: рыбешка — их бог,
     Запрет целоваться бы ввел, если б мог.

     Продул я кольцо, что дала она, где-то,
     Хочу я девчонку мою и монету.

     Когда одноглазым уйду в ветераны,
     Глядеть буду в небо, зализывать раны.

Октябрь 1937

ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ[203]

     Своего рода совершенства достичь всю жизнь мечтал.
     Он изобрел поэзию доступную народу,
     Как пять своих же пальцев знал он глупости природу.
     Считал он армию и флот важней всего на свете.
     На смех его, от хохота дрожал Сенатский зал,
     Под плач — в людском водовороте улиц гибли дети.

Январь 1939

БЛЮЗ БЕЖЕНЦЕВ[204]

     Миллионов десять в этом городе мира
     Душ, живущих в особняках и дырах.
     Нам же пристанища нет, дорогая, пристанища нет.

     Была у нас тоже когда-то страна.
     Взгляни-ка на карту, она там видна.
     Но нельзя нам туда, дорогая, вернуться назад.

     Старый тис рос на сельском церковном дворе.
     Он весной обновлялся листвой на коре.
     Но не паспорт, моя дорогая, просроченный паспорт.

     Консул бил по столу и сказал под конец:
     "Если паспорта нет, вы, формально, — мертвец".
     Но мы живы, моя дорогая, мы все еще живы.

     В Комитете я вежливый встретил народ,
     Усадив, попросили придти через год.
     Но куда нам сегодня идти, дорогая, куда нам идти?

     А на митинге некто пророчил беду:
     "Если впустим их, тотчас наш хлеб украдут."
     Он имел нас с тобою в виду, дорогая, меня и тебя.

     Над Европою гром продолжает реветь —
     Это Гитлер о том, что должны умереть
     Мы с тобой, дорогая, должны умереть, мы с тобой.

     Видел пуделя в кофте с блестящей застежкой,
     Видел двери, распахнутые перед кошкой.
     Но они не евреи, моя дорогая, евреи Германии.

     Спустился к заливу, сковавшему воду.
     В ней рыбы резвились, играя в свободу.
     Лишь в нескольких футах, моя дорогая, лишь в футах от нас.

     В тенистых лесах птицы ищут приют.
     Политиков нет — вот они и поют.
     Они, ведь, не люди, моя дорогая, не люди они.
     Во сне видел дом я, в котором по тыще
     Окон, этажей и дверей. Но не сыщещь
     В них наших окон, дорогая, и наших дверей.

     Я стоял на плацу. Скрыл меня снегопад.
     Десять тысяч прошло мимо в марше солдат.
     Нас искали с тобой, дорогая, тебя и меня.

Март 1939

ТОТ, КТО ЛЮБИТ БОЛЬШЕ[205]

     Гляжу я на звезды и знаю прекрасно,
     Что сгинь я — они будут также бесстрастны.
     Из зол, равнодушие меркнет, поверь,
     Пред тем, чем страшит человек или зверь.

     Что скажем мы звездам, дарующим пламя
     Любви безответной, немыми устами?
     Так если взаимной любви нет, то пусть
     Быть любящим больше мне выпадет грусть.

     Смешной воздыхатель, я знаю отлично,
     Что если звезда так ко мне безразлична,
     Я вряд ли скажу, что ловлю ее тень
     И жутко скучаю за нею весь день.

     А если случится всем звездам исчезнуть,
     Привыкну я видеть пустующей бездну,
     И тьмы торжество я учую душой,
     Хоть это и требует срок небольшой.

Сентябрь 1957?