Уистан Оден - Стихи и эссе

• Название: Стихи и эссе
• Автор: Уистан Оден
• Жанр: Публицистика

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (WYSTAN HUGH AUDEN; 1907–1973) — англо-американский поэт, драматург, публицист, критик. С 1939 года жил в США. Лауреат Пулицеровской и других литературных премий. Автор многих поэтических сборников, среди которых «Танец смерти» («The Dance of Death», 1933), «Гляди, незнакомец!» («Look, Stranger!», 1936), «Испания» («Spain», 1937), «Век тревоги» («The Age of Anxiety», 1947), «Щит Ахилла» («The Shield of Achilles», 1955), «Избранные стихи» («Collected Shorter Poems», 1968).

---

NONES

То, что нам кажется невозможным,
   Хоть время от времени и предсказываемое
Одичавшими отшельниками, шаманами, сивиллами,
   Невнятно бормочущими в трансе,
Или явленное ребенку в случайной рифме
   Вроде быть-убить, приходит и исчезает,
Прежде чем мы осознаем его: мы удивлены
   Непринужденности и легкости наших действий
И встревожены: только три
   Пополудни, кровь
Нашей жертвы уже
   Подсохла на траве; мы не готовы
К молчанию так внезапно и скоро;
   День слишком жаркий и яркий, слишком
Недвижим и вечен; умерший — слишком ничто.
   Что делать нам, покуда ночь падет?

Сорвался ветер и мы перестали быть толпой.
   Безликое множество, которое обычно
Собирается в момент, когда мир рушится,
   Взрывается, сгорает дотла, лопается,
Валится, распиленный пополам, разрублен, разорван,
   Расплавлен: ни один из тех, кто лежит,
Растянувшись в тени стен и деревьев,
   Не спит спокойно,
Невинный, как ягненок, он не может вспомнить
   Зачем и о чем кричал так громко
Сегодня утром на солнцепеке;
   Все, вызванные на откровение, ответили бы:
"— Это было чудовище с одним красным глазом,
   Толпа, наблюдавшая его смерть, не я." —
Палач ушел умыться, солдаты — перекусить;
   Мы остались наедине с нашим подвигом.

Мадонна с зеленым дятлом,
   Мадонна фигового дерева,
Мадонна у желтой плотины,
   Отворачивая добрые лица от нас
И наших проектов в процессе созидания,
   Глядят только в одном направлении,
Останавив взгляд на завершенной нами работе:
   Повозка для штабелей, бетономешалка,
Кран и кирка ждут быть задействованными вновь,
   Но как нам все это повторить?
Отжив свое деяние, мы есть там, где мы есть,
   Отверженные, как нами же
Выброшенные за ненужностью предметы:
   Порваные перчатки, проржавевшие чайники,
Покинутые узкоколейки, изношенные, покосившиеся
   Жернова, погребенные в крапиве.

Изувеченная плоть, наша жертва,
   Слишком обнаженно, слишком ясно объясняет
Очарование аспарагусового сада,
   Цель нашей игры в мелки; марки,
Птичьи яйца уже не те, за чудом
   Буксирной дорожки и затонувших морских путей,
За восторгом на винтовой лестнице,
   Мы теперь всегда будем знать,
К чему они ведут,
   В мнимой охоте и мнимой поимке,
В погоне и борьбе, во всплесках,
   В одышке и смехе
Будут слышаться плач и неподвижность
   Неотвратимо следующие за ними: где бы
Не светило солнце, не бежали ручьи и не писались книги,
   Там также будет присутствовать эта смерть.

Вскоре холодный заальпийский ветер смешает листья,
   Магазины вновь откроются в четыре,
Пустые голубые автобусы на безлюдных розовых площадях
   Заполнятся и отъедут: у нас есть время
Искажать, прощать, отрицать,
   Мифологизировать, использовать это событие,
Пока под гостиничной кроватью, в тюрьме,
   На неверных поворотах его значение
Ожидает наши жизни: быстрее, чем хотелось бы,
   Хлеб расплавится, вода сгорит,
И начнется великая резня, Абаддон [223]
    Установит свои тройные козлы
У наших семи ворот, жирный Белиал [224]
   Заставит наших жен вальсировать голыми; тем временем,
Самое лучшее — пойти домой, если есть дом,
   В любом случае полезно отдохнуть.

Нашей грезящей воле кажется возможным избегнуть
   Этот мертвый покой, блуждая взамен
По острию ножа, по черно-белым квадратам,
   По мху, байке, бархату, доскам,
По трещинам и буграм, в лабиринтах
   Сквозь шеренги раскаивающихся конусов,
По гранитным скатам и сырым тропинкам,
   Сквозь ворота, которые не запрешь,
И двери с надписью Посторонним Вход Воспрещен, столь желанные для Мавров
   И затаившихся грабителей,
К враждебным поселкам в изголовьях фьордов,
   К темным замкам, где ветер рыдает
В соснах и звонят телефоны,
   Приглашая беды в комнату,
Освещенную одной тусклой лампочкой, где сидит наш Двойник
   И пишет, не поднимая головы.

Пока мы таким образом отсутствуем, наша грешная плоть
   Может спокойно работать, восстанавливая
Порядок, который мы же стараемся разрушить, ритм,
   Который сбиваем со злости: клапаны с точностью закрываются
И открываются, железы выделяют секреции,
   Сосуды сужаются и расширяются
В нужный момент, необходимые жидкости
   Растекаются, чтобы обновить истощенные клетки,
Почти не зная, что случилось, но напуганная
   Смертью, как и все живое,
Она сейчас обозревает это место, как орел, глядящий сверху,
   Не мигая, как самодовольные куры,
Проходящие мимо и клюющие по рангу,
   Как жук, чье поле зрения ограничено травой,
Или олень вдалеке,
   Робко выглядывающий из звенящего леса.

VESPERS

Несмотря на то, что холм, возвышающийся над нашим городом, всегда был известен как Могила Адама, только с наступлением сумерек ты можешь увидеть возлежащего гиганта, с головой повернутой на запад и правой рукой опирающегося на ляжку Евы [225]
по тому, как горожанин смотрит на эту вызывающую пару, ты можешь определить, что он реально думает о своем гражданстве,
также, как сейчас ты можешь услышать в кошачьем концерте пьяницы его мятущуюся печаль, рыдающую по родительской дисциплине, а в его похотливых глазах ощутить безутешную душу, отчаянно высматривающую под проплывающими мимо конечностями след ее безликого ангела, который в том далеком прошлом, когда желание могло помочь, соорудил ее и исчез:
Ты можешь снабдить Солнце и Луну соответствующими масками, но в этот час гражданских сумерек все должны носить свои собственные лица.
И это означает, что наши два пути пересекаются.
Оба одновременно узнаем свои Антиподы: то, что я из Аркадии [226] и что он из Утопии [227].
Он с презрением смотрит на мой живот Водолея: я замечаю, в ужасе, его Скорпионов рот.
Он хотел бы видеть меня, чистящим отхожие ямы: я бы хотел, чтобы он убрался к другим планетам.
Оба молчим. Каким опытом нам делиться?
Разглядывая абажур на витрине, я замечаю то, что он спрятан от глаз покупателя: он же рассматривает его, как слишком дорогую покупку для крестьянина.
Проходя мимо рахитичного ребенка трущоб, я отворачиваюсь: он отворачивается, проходя мимо круглолицего крепыша.
Я надеюсь, что наши сенаторы уподобятся святым, подразумевая, что они обойдут меня лично реформами: он надеется, что они будут вести себя как baritoni cattivi, и, когда в Цитадели горят поздние огни, я (который никогда не видел полицейский участок изнутри) потрясен и раздумываю: "Если бы город был так свободен, как они о нем говорят, то после захода солнца все его конторы превращались бы в огромные черные камни":
Он (которого лупили несколько раз) совершенно спокоен, но тоже подумывает: "В одну прекрасную ночь и наши ребята будут там работать".
Теперь ты видишь, почему между моим Эдемом и его Новым Иерусалимом ни о каком договоре не может быть и речи.
В моем Эдеме человек, не любящий Беллини [228], обладает достаточно хорошими манерами, чтобы не родиться: в его Новом Иерусалиме человек, не любящий работать, пожалеет о том, что родился.
В моем Эдеме есть несколько коромысловых двигателей, локомотивов с седлами, водяных колес и немного других образцов устарелой техники для потешных игр: в его Новом Иерусалиме даже хладнокровные, как огурцы, повара интересуются машинами.
В моем Эдеме единственный источник политических новостей — слухи: в его Новом Иерусалиме издавался бы ежедневный вестник с упрощенным правописанием для слабо владеющих языком.
В моем Эдеме каждый исповедует принудительные ритуалы и суеверные табу, но никак не мораль: в его Новом Иерусалиме опустеют храмы, но, при этом, все будут исповедовать рациональную добродетель.
Одна из причин его презрения — это то, что стоит мне закрыть глаза, свести железный мостик к переправе, пройти на барже через короткий кирпичный тоннель, и я снова в моем Эдеме, где рожками, доппионами и сордумами [229] приветствуют мое возвращение веселые шахтеры и староста Кафедрального (римского) Собора Св. Софии (Die Kalte) [230]:
Одна из причин моей тревоги — то, что когда он закрывает глаза, то прибывает не в Новый Иерусалим, но в один из августовских дней насилия, в котором дьяволята прыгают в разрушенных гостинных комнатах, и потаскухи вмешиваются в дела Парламента или
в одну из осенних ночей обвинений и казней через утопление, когда раскаившиеся воры (включая меня) уже взяты под стражу, и те, кого он ненавидит, начинают ненавидеть самих себя.
Таким образом, отводя взгляд, мы перенимаем позы друг у друга; уже удаляются наши шаги, ведущие каждого из нас, неисправимых, к своей трапезе и к своему вечеру.
Было ли это (как это может показаться любому богу перекрестков) просто случайным пересечением жизненых путей, лояльных и не очень выдумок
или, также, рандеву сообщников, которые, вопреки самим себе, не могут отказаться от встречи,
чтобы напомнить другому (оба ли, в глубине души, желают знать правду?) о том, что половина их секрета, о котором каждый из них мечтает позабыть,
заставляет обоих на долю секунды вспомнить свою жертву (но для него я мог бы позабыть кровь, а для меня он позабыл бы невинность),
на приношении которой (назови ее Авелем [231], Ремом [232], кем угодно, все одно Приглашение к Греху), одинаково основаны аркадии, утопии и дорогой нам старый мешок демократии:
Без цемента крови (обязательно человеческой, обязательно невинной) не выстоит ни одна светская стена.

COMPLINE