Уистан Оден - Стихи и эссе

• Название: Стихи и эссе
• Автор: Уистан Оден
• Жанр: Публицистика

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (WYSTAN HUGH AUDEN; 1907–1973) — англо-американский поэт, драматург, публицист, критик. С 1939 года жил в США. Лауреат Пулицеровской и других литературных премий. Автор многих поэтических сборников, среди которых «Танец смерти» («The Dance of Death», 1933), «Гляди, незнакомец!» («Look, Stranger!», 1936), «Испания» («Spain», 1937), «Век тревоги» («The Age of Anxiety», 1947), «Щит Ахилла» («The Shield of Achilles», 1955), «Избранные стихи» («Collected Shorter Poems», 1968).

---

ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ[236]

Он хотел совершенства особого рода добиться,
И поэзию он изобрел, где просты и понятны все строки;
Знал, как складки ладони, людские сердца и пороки,
И доклады любил о военно-морском комитете;
Когда он улыбался — сияли сановников лица,
А когда горевал — умирали на улицах дети.

If I could tell you, Wystan Hugh Auden[237]

Покажет время цену словесам,
И счет за все предъявит у порога,
Я все скажу, когда узнаю сам.

Так что ж нам плакать под шутов бедлам,
Сойти с ноги от скоморохов рога?
Покажет время цену словесам.

Свою любовь не доверяй устам.
Пророчества не стоят слишком много.
Я все скажу, когда узнаю сам.

Откуда ветры — знают небеса,
И для гнилья причина есть у Бога;
Покажет время цену словесам.

Возможно розам нравятся леса,
А миражам — жить вечно на дорогах.
Я все скажу, когда узнаю сам.

Что если вдруг поверить чудесам:
И нету львов, ручьев, солдат, острогов;
Покажет время цену словесам?
Я все скажу, когда узнаю сам.

АВГУСТ 1968[238]

На что способен Людоед,
То Человек не сможет, нет.
Но Людоеду не облечь
Рычанье в человечью Речь
О завоеванной стране
И учиненной там резне.
Он шествует, тверда пята,
Грязь изрыгая изо рта.

БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ[239]

Ветер промозглый над вереском, бля,
Вши под туникой и нос весь в соплях.

Дождь проливной заливает за шлем,
Пост на Стене — непонятно зачем.

Серый туман поднимается, блин,
Милка в Тангрии, а я сплю один.

Олус там трется у девки крыльца,
Сам, как дикарь, и лицо подлеца.

Писо крестился, всё рыба ему,
Ни поцелуев, ни баб — не пойму.

Милки кольцо я продул, обормот,
Девку хочу я и плату за год.

Эх, ветераном без глаза бы стать:
Небо сверли и на всех наплевать.

Похоронный блюз[240]

Тут надо сказать несколько слов.

Когда читаешь cтихи, посвященные похоронам друга, где герой просит, чтоб аэропланы со стоном нацарапали на небе надпись "Он умер" и при этом не забывает позаботиться о рычащей собаке и сахарной косточке, — тогда закрадывается подозрение, что такой текст нельзя читать с сумрачным видом и похоронным настроением. Что-то тут не так. А потом наталкиваешься на совсем уж одесскую строку "Он был мой Север, мой Юг, мой Восток и мой Запад" — тогда становится совершенно ясно, что автор смеется. Что стихотворение написано "with tongue-in-cheek".

Надо заметить, что похороны в англо-американской традиции совсем не лишены элементов юмора. Я вспоминаю, например, что на похоронах Президента Рейгана первый Президент Буш рассказывал такую шутку: — Ну как прошла Ваша встреча с архиепископом Туту? — спросил Рейгана Буш. — So-so, — ответил Рейган.

Вообще, я наблюдаю отношение к похоронам, по крайней мере в американских сериалах, скорее в стиле похорон из старого советского фильма "Веселые ребята", чем в стиле древних трагедий.

Подстрочный перевод стихотворения Одена на русском языке звучит, пожалуй, даже более по-хулигански, чем на английском. Сам повелительный строй стиха неизбежно напоминает Козьму Пруткова "Дайте силу мне Самсона, дайте мне Сократов ум". Да тут еще, как я уже говорил, вспоминается опереточное "Ну как у вас дела насчет картошки". Помните?

Ну, как у вас дела насчет картошки?
Насчет картошки? Насчет картошки!
Она себе становится на ножки!
Ну, слава Богу! Я-таки рад за вас!
Север, юг, восток и запад.
Север, юг, восток и запад.

Теперь, надеюсь, понятно, что я не мог переводить это стихотворение влоб, как безутешный плач по ушедшему другу.

Похоронный блюз

Остановите время, порвите с миром связь
И псине, чтоб не гавкал, заткните костью пасть,
И позовите теток, пусть воют у крыльца.
Глушите барабаны, выносим мертвеца.

И пусть аэропланы со стоном чертят на
Угрюмом сером небе "Он умер. Плачь страна".
Публичная голубка пусть в трауре гулит,
Пусть мусор в черных крагах движение рулит.

Он был мой Юг, мой Север, мой Запад, мой Восток,
Труды и дни, а в праздник — пивка в ларьке глоток,
Он был луна и полночь, мы пели втихаря.
Любовь, я думал, вечна. Как оказалось — зря.

Зачем мне эти звезды, дурацкий хоровод.
Забейте солнце, месяц и весь небесный свод.
Сливайте сине море, сметайте зелен лес.
Осточертело все мне, утерян интерес.

"Как полагается, тайное, наконец, стало явным. "[241]

Как полагается, тайное, наконец, стало явным.
Так секрет, вызревая, внезапно становится главным
предметом беседы с другом за чашкой чая, зачином
сплетни: "в тихом омуте" или "нет следствия без причины".

Привидение в поле, утонувший в бассейне парень,
она, танцующая в кабаре, он, выпивающий в баре,
приступ мигрени, усталость, выражение скуки, вздох
суть одна сторона медали из двух, трех, четырех

и т. д. Голос девушки в церковном хоре,
запах сирени и бузины, гравюры в холле,
рукопожатие, поцелуй, кашель, игра в крокет
заключают в себе загадку, до срока таят секрет.

Апрель 1936

ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ[242]

За что он стоял — так это за совершенство (в своем роде).
Им введенный стиль: простота — залог успеха.
Хорошо разбираясь в людской породе,
Он беспокоился преимущественно об армейских частях.
Когда он смеялся, государственные мужи лопались от смеха.
Когда он плакал, младенцы толпами гибли на площадях.

ТОТ, КТО ЛЮБИТ БОЛЬШЕ[243]

Звезды на небе видали меня в гробу.
Что ж, не посетую, не прокляну судьбу.
Эта беда не беда, мой друг, поверь,
Коль равнодушны к тебе человек и зверь.

Только представь себе: страстью вспыхнет звезда,
Ты же вдруг не сможешь ответить "да"…
Нет уж, если поровну любить нельзя,
Тем, кто любит больше, пусть буду я.

Вечный поклонник (мне по плечу эта роль)
Звезд, для которых я — место пустое, ноль,
Снова и снова взгляд устремляя вверх,
Нет, не скажу, что одна мне милее всех.

Если же все звезды погасит смерть,
Я научусь в пустое небо смотреть.
Тьмы всеохватной я полюблю торжество.
Надо привыкнуть — только-то и всего.

"О жатвах слыша, гибнущих в долинах,"[244]

О жатвах слыша, гибнущих в долинах,
Нагие видя в устье улиц горы,
За поворотом упираясь в воду,
Прознав про смерть отплывших к островам,
Мы зодчих чтим голодных городов,
Чья честь — овеществленье нашей скорби.

Которой не узнать себя в их скорби,
Приведшей их, затравленных, к долинам;
Провидя шум премудрых городов,
Коней осаживали, взмыв на горы,
Поля, как шхуны пленным с островов,
Зеленый призрак возлюбившим воду.

У рек селились, и ночами воды
Под окнами им умеряли скорби;
Им грезились в постелях острова,
Где танцы ежедневные в долинах,
Где круглый год в цветущих кронах горы,
Где страсть нежна вдали от городов.

Но вновь рассвет над ними в городах,
Не встало диво, разверзая воды,
И золотом не оскудели горы,
И голод — главная причина скорби;
Вот только сельским простакам в долинах
Паломники твердят про острова:

"Нас боги навещают с островов,
В красе и славе ходят в городах;
Оставьте ваши нищие долины
И с ними — в путь по изумрудным водам;
Там, подле них, забудьте ваши скорби,
Тень, что на вашу жизнь бросают горы".

Так много их ушло на гибель в горы,
Карабкаясь взглянуть на острова;
Так много пуганых под игом скорби
Остепенилось в грустных городах;
Так много кануло безумцев в воды,
Так много бедных навсегда в долинах.

Что им развеет скорби? Эти воды
Взойдя, озеленят долины, горы,
Где в городах не сниться островам.

Пусть телефон молчит, стоят часы.[245]