Франц Меринг - История войн и военного искусства

• Название: История войн и военного искусства
• Автор: Франц Меринг
• Жанр: История

---

Когда конфликт между Англией и Францией из-за Америки обострился, Фридрих пригласил в один прекрасный день, вес­ной 1755 г., французского посла из Берлина в Потсдам и сказал ему в преднамеренно лаконически-резком тоне: «Знаете ли, су­дарь, какое я принял бы при существующем положении реше­ние, если бы я был французским королем? После того как анг­личане своим поведением на Средиземном море показали свою враждебность к Франции, я отправил бы в Вестфалию значи­тельный корпус войск, чтобы бросить его затем непосредствен­но в герцогство Ганновер. Это единственное средство заставить Англию сделаться посговорчивее». Сказав это, он оставил сму­щенного посланника, который в своем донесении в Версаль представил джентльменские эпитеты, которыми король щедро наградил своего английского дядюшку. Так как это не имело действия, то прусским королем была издана инструкция, пред­писавшая прусскому послу в Париже предложить «от себя» французскому правительству поход в Ганновер.

Правда, на основании этого нельзя думать, что, не руко­водствуясь национальными мотивами, приписываемыми ему Ранке и Зибелем, король выступает в худшем свете. Если бы он действовал по этим мотивам, что исключается фактичес­ким положением вещей, он был бы Дон-Кихотом своего вре­мени. Наоборот, то, что он делал в действительности, делает честь его политической прозорливости: он пошел по един­ственному пути, которым можно было помешать возникно­вению из пламени войны, загоревшейся в американских ле­сах, европейского пожара.

До начала Семилетней войны европейское равновесие удер­живалось между тройственным союзом — Англия, Австрия, Россия — и двойственным — Пруссия, Франция.

Просматривая дипломатические акты того времени, попада­ешь вначале в такую непрерывно переплетающуюся сеть интриг и предательств, в которой, кажется, почти невозможно найти ка­кую-нибудь связывающую нить, но, в конце концов, приходишь к тому, что все эти слухи и шпионские выслеживания, все хозяйни­чанье фаворитов и фавориток, все большие и малые дворцовые перевороты взаимно уничтожают друг друга, и исторические ус­ловия существования государств выступают на сцену с несокру­шимой силой. Между прочим, это взаимное уравнивание осо­бенно резко проявилось на персоне русского канцлера Бестуже­ва, который с поразительной беспринципностью позволял подкупать себя всем иностранным державам и именно поэтому мог делать лишь то, что диктовалось ему русскими интересами.

Россия была тогда теснейшим образом связана с Австрией теми же самыми интересами, которые в настоящее время сдела­ли их смертельными врагами. Оттоманская империя закрывала еще выход к нижнему Дунаю и к Черному морю. Она все еще одерживала победы над христианским миром, и Россия и Авст­рия лишь совместными силами могли держать ее под угрозой и даже временами совсем подавлять. С Англией Россия была свя­зана тем, что получила оттуда почти все индустриальные и ко­лониальные товары, в то время как для Англии, владевшей тог­да жалкими колониями в Америке и не имевшей Индии, восточ­ная торговля была вопросом жизни. Наконец, Англия и Австрия, соединенные огнем и кровью за время многолетней совместной борьбы против французского господства, сдела­лись такими близкими союзниками, что Австрия называлась и британскими историками, и в парламентских речах не иначе как «старой союзницей». Почти целую четверть столетия, лишь с незначительными перерывами, т. е. от 1689 до 1713 г., они боролись плечо к плечу против Людовика XIV; в войнах за австрийское наследство 1741 — 1748 гг. они совместно отра­жали от Австрии французские нападения.

Франция все еще занимала первое место в Европе. Она мно­гое потеряла, и признаки внутреннего упадка выступали уже так явственно, что лорд Честерфильд смог еще в 1753 г. сказать ши­роко известные слова: «Все признаки, которые в прежней исто­рии являлись предвестниками великих революций, замечаются

теперь во Франции и увеличиваются с каждым днем». Но могуще­ство Франции было еще велико. В Индии и Канаде она оказывала сильное противодействие вожделениям Англии. Она довольно чувствительно била по лапам русского медведя везде, где он стре­мился продвинуться со своими завоевательными планами: в Шве­ции, где еще действовал союз Ришелье с Густавом-Адольфом; в Польше, где в порядке дня стояли выборы в короли французского принца; в Турции, где больше всего действовали французский дипломат и французский купец. В Италии дом Бурбонов стоял, по крайней мере, на одной высоте с габсбургско-лотарингским домом, а в Германии он даже превосходил его.

С давних пор политический и религиозный протестантизм укреплялся здесь с помощью Франции, а когда попытка Франции раздавить во время войны 1741 — 1748 гг. с помощью немецких князей Австрию не удалась, она создала Австрии нового ужасно­го врага — Пруссию, державшую венский двор в постоянном стра­хе и беспокойстве. Лишь с французской помощью удалось коро­лю Фридриху завоевать Силезию, лишив дом Габсбургов бога­тейшей провинции; сам Фридрих считал свой союз с Францией до такой степени нерасторжимым, что сравнил Эльзас-Лотарин­гию и Силезию с двумя сестрами, из которых одна выдана замуж за французского короля, а другая за прусского. Таковы были про­тивостоящие друг другу союзы: тройственный — Англия, Рос­сия, Австрия — и двойственный — Франция, Пруссия.

Со времени завоевания Силезии Пруссия считалась пятой ве­ликой державой. Не потому, что по количеству своего народона­селения или земельной площади при своих разорванных грани­цах она могла быть приравнена к другим великим державам. Каж­дая из них в этом отношении превосходила Пруссию по крайней мере в 3 раза. Чтобы это понять, надо обратить внимание на со­став ничтожного самого по себе населения в 4 200 000 чел.; в то время как 10 000 чел. солдат на миллион жителей считалось тогда высшим пределом военных возможностей, Пруссия со­держала постоянное войско в 150 000 чел., т. е. приблизитель­но в 4 раза больше того количества, которое считалось в то время допустимым с точки зрения способности населения.

И это войско более, чем какое-либо другое, было приспо­соблено для войны. Когда началась Семилетняя война, в прус­ской военной кассе находилось более 16 000 000 талеров, чего, по мнению короля, было достаточно для 3 походов. Для каждо­го пехотинца имелся в резерве один комплект обмундирования; артиллерийских снарядов было заготовлено на 2 похода. При том громадном значении, которое имело тогда магазинное снабжение, было заготовлено такое громадное количество зерна и муки, постоянно при этом освежавшихся, что им могло снаб­жаться 100 000 чел. в течение 18 месяцев. Для того чтобы эти запасы могли доставляться быстро и без труда, магазины были расположены на больших реках и в крепостях. Крепости имели при тогдашнем методе ведения войны несравненно большее значение, чем в современной войне. Фридрих сравнивал их с громадными гвоздями, которыми приколачивались провинции к государству. Особенно охранял он этими крепостями Силезию: Козель, Нейсе, Глац, Швейдниц — в первой линии, Бриг, Бреслау и Глогау — во второй. Силезские крепости защищали новые завоевания от враждебных нападений; они представля­ли, кроме того, крепкие опорные пункты при собственном на­ступлении на Богемию и Моравию.

Таким образом, самая юная и самая малая из великих держав могла в течение 6 дней — дольше прусская мобилизация не про­должалась — поднять на ноги такое войско, равное которому в такое же время и в такой же исправности не могла противопос­тавить ни одна старшая и несравненно более сильная великая держава. Король совсем не преувеличивал, сказав своим гене­ралам: «То, что генерал в других странах делает из смелости, у нас он делает, поступая по обязательным для него правилам. Он умеет все, что только может уметь человек. Наши войска в та­ком прекрасном состоянии и так подвижны, что они за одну ночь могут быть приведены в боевой порядок; они почти не мо­гут быть атакованы врагом, так как их передвижения очень быс­тры и энергичны. Взять хотя бы наше огнестрельное оружие: какое войско может открыть такой сильный огонь, как мы? Враг говорит, что находиться под огнем нашей пехоты все равно, что быть в адском пекле. Если же вы пожелаете, чтобы наша пехота пошла в атаку с одними штыками,— какая пехота сможет без колебаний сильным ударом броситься на врага лучше, чем наша?» И так далее. Но как ни справедливо гордился прусский король своим войском, этот расположившийся посредине Евро­пы военный лагерь, ежеминутно готовый к бою, вполне понятно, действовал на своих соседей совсем иным образом. Для них это был постоянный источник беспокойства.

Геттингенский историк Макс Леманн, основательный знаток прусской истории, говорит по этому поводу: «Можно ли удив­ляться, что соседи испытывали такое странное смешанное чув­ство уважения, страха и негодования?» В самой Германии это чувство доходило до открытого отвращения. Сам Трейчке отме­жевывался от тех, кто, приукрашивая истинное положение, утверждал, что «глубокая ненависть нации» против прусского ми­литаризма якобы не что иное, как скрытая любовь. «Лишь гроз­ные шаги потсдамской исполинской гвардии, резкая команда офи­церов и вопли дезертиров, прогоняемых сквозь строй, разноси­лись по стране из глухой тишины большой тюрьмы». Классическими свидетелями против этой системы являются как раз наши классики: Гердер и Клопшток были прусскими военны­ми дезертирами; Лессинг, как известно, заявлял о «самой раб­ской стране» в Европе, и даже Винкельман говорил о «прусском деспотизме», заставлявшем его содрогаться с головы до ног.