Франц Меринг - История войн и военного искусства

• Название: История войн и военного искусства
• Автор: Франц Меринг
• Жанр: История

---

Насколько различны были методы войны фридриховского и наполеоновского войска, настолько тождественна была тактика русских при Цорндорфе и при Эйлау. Массивные, чрезвычайно глубокие построения, поддержанные многочисленной артилле­рией и укреплениями, чудовищные вследствие глубины построе­ния потери, достигавшие в обоих названных нами боях почти половины армии, — но при всем этом в последнем счете оказыва­лось непреодолимое сопротивление. Сражение при Цорндорфе считается прусской военной историей победой Пруссии. Но, как часто бывает, о победе тут можно говорить только в очень огра­ниченном смысле. Великолепный образ этого сражения дал один современный дипломат, сравнивший его с сильной оплеухой, от которой человек «переворачивается кругом, но продолжает ос­таваться на ногах». Русские войска продолжали стоять, а король отступил, чтобы в следующем году от тех же самых русских по­терпеть поражение при Куннерсдорфе — самое страшное пора­жение из испытанных прусской армией до Йены. Наполеон, из­влек мудрый урок из опыта под Эйлау и заключил под его впечат­лением Тильзитский мир, который в некотором роде, конечно, имел для него роковое значение.

В чем заключалась сила русского войска? Во всем, в чем французская армия в 1806 г. превосходила прусскую армию, она превосходила также и современную русскую армию. Кро­вавая дисциплина, позорное издевательство над солдатами, пло­хое вооружение и снабжение, подкупная и бестолковая адми­нистрация, бессмысленное увлечение парадами, помешатель­ство на гвардии — все это находило себе место в русской армии в такой же мере, если не в большей, как в прусской, а неспособ­ностью своих офицеров русская армия далеко превзошла даже свой прусский образец. В зимний поход 1806 — 1807 гг. рус­ским главнокомандующим был фельдмаршал Каменский, в бук­

вальном смысле слова безумный человек, который в один пре­красный день просто бежал с театра военных действий. Его пре­емником был генерал Бенигсен, командовавший при Эйлау. Своим местом он был обязан не военным талантам, которые у него полностью и целиком отсутствовали, но тому обстоятель­ству, что царь Александр боялся его как главного убийцы свое­го отца, царя Павла. Как мало русский генеральный штаб, если о таковом можно говорить, стоял на уровне современной стра­тегии и тактики, видно из того, что царь Александр принял гене­рала Пфуля, одного из главных виновников йенского разгрома, после сражения при Йене к себе на службу и держал его в каче­стве самого выдающегося специалиста до 1812 г.

Однако в одном существенном пункте русская армия отли­чалась в 1806 г. от прусской. В то время как эта последняя почти наполовину состояла из чужестранцев солдат, русская армия рекрутировалась из уроженцев страны. Было бы ошибочно де­лать отсюда вывод, что это было национальное войско, отли­чавшееся сильным национальным духом. Об армии, сражавшей­ся при Цорндорфе и Эйлау, говорит один русский военный пи­сатель: «Русский не знает более ужасной участи, не представляет себе ничего более страшного, чем участь солда­та... Самая страшная и самая действительная угроза, которой помещик пугал своих крепостных, была угроза сдачи в солда­ты». Правительство не делало никакой тайны из того, какой суровой считало оно само участь солдат, наказывая 25-летней солдатской службой за самые тяжелые преступления. Так же, как и в прусском наемном войске, удлинение срока службы рас­сматривалось как тяжелое дисциплинарное наказание, ничем не отличавшееся от наказания шпицрутенами. Когда в сраже­нии при Аустерлице один пехотный полк на глазах царя побе­жал, он был наказан тем, что всем солдатам срок службы был удлинен с 25 до 30 лет. За исключением одного Суворова, ста­рая русская армия не выдвинула ни одного «национального ге­роя», каких имела в довольно значительном количестве старая прусская армия в лице Дерфлингера, Шверина, Цитена, Зейдлица, Блюхера. Страшная тяжесть безволия, которую наклады­вала на русского солдата кровавая дисциплина на целые десят­ки лет, душила в нем все моральные побуждения, кроме одного.

Немецко-прусский писатель Бернгарди, который в своей чрезвычайно поучительной работе дает картину старого рус­ского войска накануне Крымской войны, этой русской Йены, пишет, между прочим: «Господствующее настроение, в кото­ром живет русский солдат, есть настроение беспрекословной

молчаливой покорности. Он считает свою судьбу неизбежным роком, налагающим на него обязанность безусловного повино­вения и заставляющим перед глазами своего начальства ничего не делать и не говорить, кроме того, что ему приказано. Он испытывает такое ощущение, как будто находится во власти ка­кой-то безграничной могущественной силы, которая в последней и высшей инстанции исходит от царя... Однако есть представле­ние, вытекающее из ближайших, понятных этому солдату отно­шений, которое играет господствующую роль в его психике и чрезвычайно легко, без всякого возбуждения извне проявляется наружу. Это представление о "наших". Так называет солдат в узком смысле слова своих товарищей по полку, в широком смыс­ле — все русское войско. Он считает большим позором и бесче­стьем оставлять "наших" в опасности и способен на самые боль­шие жертвы по отношению к своим товарищам».

Энгельс объясняет причины того, что Бернгарди и другие знатоки русского войска признают за неоспоримый факт, сле­дующим образом:

«Русский солдат обладает безусловно большой храброс­тью. Пока тактическое решение сражения заключалось в на­тиске больших сомкнутых пехотных масс, он был в своей сти­хии. Весь его жизненный опыт учил его держаться спаянно со своими товарищами. Полукоммунистическая еще община в де­ревне, товарищеская работа артели в городе — всюду круго­вая порука, взаимная связанность товарищей; он видел вокруг себя такой строй общества, который постоянно требует спай­ки и постоянно подчеркивает беспомощность отдельных ин­дивидуумов, представленных собственной силе и собственной инициативе. Эта психология не оставляет русских и на воен­ной службе. Массы батальонов невозможно рассеять. Чем больше опасность, тем сильнее спаянность отдельных групп». То, что Энгельс писал дальше относительно этого инстинкта, неоценимого еще в эпоху наполеоновских войн, но ставшего в настоящее время прямо вредным для русского войска, не име­ет отношения к нашей теме. Я уже указывал на то, что Крымс­кая война была Йеной старорусского войска. В данном случае нас интересует то, что в тот век, когда наполовину азиатское государство решительно вмешалось в европейскую жизнь, внутренней спайкой его войск была не дисциплина постоянно­го войска, а дисциплина милиции, та, которая вытекает из об­щности условий труда и жизни входящих в армию солдат. Эта спайка была настолько громадной силой, что чудовищный пе­реворот военного искусства в конце XVIII столетия, который

Французская конница 1857 г.

вдребезги разбил образцовую прусскую армию, для русской армии оказался почти нечувствительным.

Даже тогда, когда в русской армии дисциплина милиции стал­кивалась с дисциплиной кнута, побеждала первая. Инстинкт спай­ки вел к тем сомкнутым массовым, необычайно глубоким постро­ениям, которые причиняли тяжелые потери, вследствие чего с ними так жестоко боролись немецкие генералы русской армии, стремясь приспособить солдат то к фридриховской линейной так­тике, то к наполеоновской тактике рассыпного строя, но все­гда безуспешно. «Это удивительно и замечательно,— заявляет Бернгарди,— что солдаты испытывают какую-то нравственную необходимость в массовом построении». Он рассказывает о сле­дующем эпизоде из русской военной истории:

«Во время штурма Варшавы в 1831 г. чувства подавленности и стыда, выражавшиеся под конец очень бурно, овладели всей гвардейской пехотой, которая здесь, как и в течение всего похо­да, во время боя, находилась в резерве. Гвардейские солдаты из­дали, так сказать на горизонте, наблюдали часть боя, слышали стрельбу и должны были оставаться бездеятельными. Как ни при­выкли русские солдаты молчать, среди них там и сям стали разда­ваться протестующие голоса: "Наши дерутся и проливают кровь,

а нас здесь держат позади — стыдно". Такими словами высказы­валось растущее неудовольствие. Голоса становились настоль­ко громкими, что было почти невозможно поддерживать спокой­ствие. Офицеры делали вид, что ничего не слышат. Это было единственное, что им оставалось делать».

Этот пример показывает полное бессилие даже развращаю­щего гвардейского принципа перед дисциплиной милиции. Прус­ские гвардейцы в течение 1813 и 1814 гг. не проявляли ни ма­лейшего недовольства, наблюдая из своего безопасного поло­жения, как ландвер истекает кровью.

Однако достаточно исторических примеров. То, что мы хоте­ли из них извлечь, заключается в следующем. Вопрос — милиция или постоянное войско? — есть вопрос военного устройства, а душой всякого военного устройства является дисциплина. Рас­суждая абстрактно, мы можем сказать, что дисциплина милиции, поскольку она вытекает из условий жизни и работы, бесконечно выше, чем дисциплина постоянного войска, приобретаемая им путем выучки и муштровки,— настолько же выше, насколько жизнь выше школы. Ясно, что именно жизнь, а не школа, выраба­тывает бойцов. Но предпосылками всякой милиции являются оп­ределенные условия жизни и работы, создающиеся историчес­ким развитием. Там, где эти условия отсутствуют, милиция стоит настолько же ниже постоянного войска, насколько безграмот­ный в военном деле ниже примитивного стрелка.