Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

— Подпишите. — Говорят мне. Прочел.

— Я такой протокол не подпишу. Не так было все дело.

Пишите ниже свою версию и подписывайте. В комнату дежурного заходят и выходят люди в форме и без нее. Один в форме зашел раз, зашел второй раз и остался. Когда все поднялись, он сказал мне:

— А вы задержитесь. — Взял протокол, вышел, потом зашел и повел меня к начальнику отделения.

— Вот, привел Горелова.

— Садитесь, — сказал мне начальник отделения. — Как вашего отца зовут?

— Григорий Петрович.

— А где он сейчас работает?

— На заводе «Красный химик».

— Как же вы так?

— Да сорвался. Нервы и до того были очень напряжены.

— Нервы — не оправдание. Теперь у всех нервы.

— Да ничего страшного, — говорит тот, кто привел меня. — Два или три месяца принудработ по месту работы, только и всего. Правда, судимость...

— Как бы не так! Ты что, забыл о классовом подходе к подсудимым?

— Ах, черт возьми!

— Вот то-то... Я думаю: если по-человечески, то что особенного? Ну, стукнул раз мерзавца.

— В редакции. А редакция так не оставит.

— В столовой, а не в редакции. Другое ведомство. — Смотрит в протокол. — Ну, да. Подписи только работников столовой. — Снова смотрит в протокол. — Вы написали правду?

— Конечно, правду.

— Так. Что талон был на кило — установить можно. Что заведующий бросил ему кулек — свидетели найдутся. Все это смягчающие обстоятельства. — Вздыхает. — Если бы не классовый подход... Попробуем спустить на тормозах, а?

— Попробовать можно, да как бы редакция не вмешалась.

— Не станет она вмешиваться. Наоборот, обрадуется, что дело замяли. Сотрудник редакции обвиняется в хулиганстве. Каково это им, а? Вы еще будете там работать?

— Нет, я туда не вернусь.

— Правильно. Вам не стоит туда возвращаться.

— И без вашего совета порог ее больше не переступлю.

— А расчет?

— А ну его! Они засмеялись.

— Идите, юноша, домой, и спите спокойно. Передайте привет Григорию Петровичу.

— От кого?

— Как от кого? От начальника отделения. Думаю — еще не забыл. Дома отец, Сережа и Галя сидят за столом над развернутой газетой.

— Это ты писал? — спрашивает отец.

— Я писал не то и не так.

— Но тут стоит и твоя подпись.

— Статью переделали, меня не спросив, и мою подпись оставили, меня не спросив.

— Зачем же ты с ними работаешь?

— Уже не работаю.

— Подал заявление?

— Нет, уже не работаю. Совсем.

— И расчет получил? — спросила Галя.

— Нет. И не пойду получать.

— И не ходи, если не хочешь, — отвечает отец.

Через несколько дней я уже работаю у Байдученко, и там с таким пристрастием расспрашивают о Челябинске — хоть доклад делай. В редакции я проработал с гулькин нос — Октябрьские праздники застали меня в ВЭО, и на праздничном концерте запомнились двое эстрадных артистов — Николай Черкасов и еще кто-то, лихо отплясывавшие, подражая Пату и Паташону. О том, что меня приводили в милицию, никому не рассказывал и привет отцу не передал.

22.

О голоде после засухи 21-го года больше знаю по рассказам старших и из литературы, чем по своим детским отрывочным воспоминаниям. О голоде после хорошего урожая 32-го года могу рассказывать сам. Мы знаем, что в голод 21—22 года нам была оказана большая международная помощь продовольствием, и что сейчас наш хлеб вывозят за границу.

Есть хотелось постоянно. По ночам просыпался от того, что снилась еда. Под утро лучше не выходить: на улицах лежат трупы; подъезжает грузовая машина — труп в нее вбрасывают, машина едет к следующему. По случаю пятнадцатой годовщины Октябрьской революции город украшен небывало роскошной иллюминацией, и при начинающемся массовом голоде она возмущала наших отцов, смущала и раздражала нас.

Жизнь моих друзей шла своим чередом: работали, встречались, ходили в кино и театры, и снова комната Клары стала местом наших сборов, разговоров и споров. Мы верили в строительство социализма, а как это совмещалось с тем, что происходило вокруг нас, теперь объяснить не берусь. Наверное, мы не могли не верить, иначе наша жизнь теряла смысл. Я понимал, что отец и все Гореловы иначе, чем мы воспринимают и оценивают происходящее в стране, но никогда с ними не только не спорил, но ни они, ни я не поднимали разговор на эти темы. Отношения в наших семьях у нас не были предметом обсуждения, но, хорошо зная друзей и их семьи, я не сомневался, что и у них установились такие же отношения, как в моей семье, и все мы почувствовали себя неловко, как будто увидели что-то такое, на что смотреть неприлично, когда Изъян вдруг стал жаловаться на несознательность своих родителей. После общего короткого замешательства Токочка сказал Изъяну:

— Ты обратился не по адресу.

— Как ты смеешь так говорить! — вспылил Изъян. — Я же только вам сказал об этом.

— А зачем? — одновременно спросили Клара и Птицоида.

— Но мы друзья или нет? С кем же я еще могу поделиться?

— Есть вещи, о которых не говорят ни с кем! — сказал Пекса.

— По-моему, с друзьями можно говорить обо всем. Если я буду вас подозревать, — какая же это дружба?

— Ах, да не в этом дело! — воскликнул Птицоида. — Ну, как ты не понимаешь? Дело не в чьих-то политических взглядах, отсталости или несознательности... При чем тут это? Просто есть вещи интимные, такие как отношения в семье. О них не говорят. Это трудно объяснить, это самому надо чувствовать.

— Совести надо не иметь, чтобы жаловаться на родителей, — пробурчал Пекса. Изъян молчал, и вид у него был ошеломленный.

А ведь неплохой парень, — тихо сказал мне Токочка. — Мне его даже жалко. У Пексы встречали новый год — наша обычная компания, новые для нас две клариных соученицы и пексина школьная. У пексиных родителей свой домик. Комнаты маленькие, но нам места хватило. Отец Пексы был в дороге, мать посидела с нами до полуночи, и когда я, — к слову пришлось, — сказал, что в детстве встретил на улице Петровского, она рассказала, что они его знали давно, когда и домика этого не было, он у них несколько раз был, и раз даже ночевал.

— Он хороший человек, добрый. Один — меньшевик, другой — большевик, но все равно он хороший человек.

— А после революции вы с ним встречались?

— Петровский был в депо, сам подошел к мужу и даже привет мне передал. Даже не привет, а по-старинному велел кланяться. Сколько лет прошло, сколько событий было, а вот же вспомнил...

Не было обильного стола — каждый принес что мог, были на всех две бутылки домашней наливки, не было бурного веселья, даже его всплеска хотя бы на короткое время, наоборот, было тихо и немного грустно, мы как бы жались друг к другу. Мы не танцевали, да большинство из нас и не умело, мы не пели. Мы не знали, что принесет нам новый 33-й год, и не кричали ему «Ура», только надеялись на лучшее. Разговор шел в группах, кто о чем, общий — начинался и замирал. Кто-то процитировал Маяковского, кто-то стал читать его стихи, но Маяковский не пошел. По настроению пришелся Есенин, за ним пошли русские и украинские классики, и я не ожидал, как много стихов знают мои друзья, а еще больше — девушки. Прочли «Лесной царь» Гете по-русски и по-украински, а я прочитал его по-немецки. Все эти стихи я знал, но вот начали читать поэтов начала нашего столетия, и большинство стихов мне было незнакомо. Оживились, когда Токочка читал Сашу Черного. Лучше всех читала соученица Клары, и среди прочитанных ею стихов были незнакомые — они произвели впечатление, я попросил ее повторить, и они легко запомнились:

Опiвночi айстри в саду розцвiли,
Убралися в роси, вiнки одягли
I стали рожевого ранку чекать
I в райдуги барвiв життя одягать.
А ранок зустрiв їх холодним дощем,
I плакав десь вiтер в саду пiд кущем.
I вгледiли айстри, що вколо тюрма,
I вгледiли айстри, що жити дарма,
Схилились i вмерли.
I тут, як на смiх,
Засяяло сонце над трупами їх.

Стихи перемежались разговорами, разговоры вытеснили стихи, стали общими, интересными и задушевными. Стало легче на душе, появилось взаимное чувство теплоты и благодарности. На работе боролись со сном и видели, как и другие борются. Клара, Тока и я пошли на концерт Марка Рейзена. Наверное, он был в ударе: пел много, на бис безотказно, и концерт затянулся до второго часа ночи. Еще до окончания Токочка помчался к последнему поезду, а мы с Кларой идем, под обаянием концерта, не спеша, и вдруг видим ребенка, лежащего у стены дома. Ватник с взрослого, шапка-ушанка, сапожки. Нагнулись, присмотрелись, прислушались — дышит. Народ валит мимо. Хоть и оттепель, но ведь зима! А рано утром его могут вбросить в грузовую машину. Растеряно смотрим друг на друга.

— Эх, была — ни была! — говорит Клара. — Несем ко мне.