Роберт Оганян - Москва – Кавказ. Россия «кавказской национальности»

• Название: Москва – Кавказ. Россия «кавказской национальности»
• Автор: Роберт Оганян
• Жанр: История
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-98862-038-9

В этой необычной книге несколько жанров и несколько участников. Культурология, политика, публицистика, вольная беседа в стиле «коллоквиума» между людьми из немножко разных миров… Профессор-востоковед Л. Медведко, литератор и переводчик Р. Оганян, литератор А. Эбаноидзе, писатель и ученый Ч. Гусейнов. Но все содержание книги-откровения, как линза, фокусирует внимание читателя на одном: на требующих внимания, порой угрожающих взаимодействиях между Москвой как мегаполисом и кавказцами, бывшей метрополией и ее ойкуменой. Это не книга ответов – это книга вопросов о поезде «Москва – Кавказ», на который надо успеть всем.

---

Любопытна композиция автобиографии, в которой – впервые – рассказывается о всех родственниках матери: отец делит их на две части, сначала и сразу, дабы не заподозрили, что скрывает о тех, которые из'яты как враги народа, – вынесенные в вожди революцией, ею же в 1937 г. уничтожены (о чём – далее), потом – о вполне лояльных, рядовых, но пред тем тут же заявив, что связь с заграницей как мои также жены родственники не имеют и в загранице не были.

Но зато требовалось сказать о собственной семье, чего в автобиографии нет, что Родители моей жены [ни в одной из автобиографий их не называет, даже здесь, в подробной: ни имя матери, ни моё с братом, сказать хотя бы: жена моя Махфират Мелик-Мамед кызы работает акушеркой в больнице имени Азизбекова, а сыновья… и перечислить: очень хотелось увидеть имя в отцовском написании, но – увы; не назвал, чтобы уберечь от… сглаза? защитить: нет имени – и охотиться не за кем?], т. е. отец ее Рахманов Мелик Мамед работал в Азрыба капитаном парохода. Он умер в 1926 году в гор. Баку. [Тут неточность, подвела отца память: умер не в 1926, а 1929 году, о чём у меня хранится справка, что дед «состоял на службе в качестве командира судов с 1922 по декабрь 1929 г…»; отец помнил, что тесть умер в год рождения сына, но спутал – не старшего, а младшего, то есть меня.] Теща моя Наргиз Алекпер кызы живет со мною и является домохозяйка. Брат моей жены Рахманов Рахман Мелик Мамед оглы [сводный, от второй жены деда, рождённый в канун привода им домой третьей жены Ширингыз] работает в заводе им. «Паркоммуны» в качестве механика. Сестра моей жены Рахманова Лейла Мелик Мамед кызы [тоже сводная, с чьими дочерьми, моими троюродными сестрами, и был спор про Ширингыз] учится в АКНИ. Сестра моей жены Махбуба Мелик Мамед кызы [старшая, родная] замужем за Меликовым Абдул Мамеда, который работает [в] продмаге продавцом [тут – обширная многорядная родословная, составлена на компьютере их внуком Джейхуном, славный малый, проектирует, сказал ему, будущность независимого Азербайджана; сын двоюродной моей сестры Биби-ханум, которая, единственная, держит все родственные связи, традиция от матери, а у той – матери своей].

К автобиографиям, когда мне из архива прислали из Баку их фотокопии, был приложен листок, написанный чужой рукой, будто мне в помощь, чтобы не запутался в них, – первые три даты совпадают с автобиографиями:

26 апреля 1922 г. – назначен районным смотрителем Бак-гормилиции 1-го района г. Баку.

28 февраля 1924 г. – помощником начальника 4-го района г. Баку.

С сентября 1924 по 1929 г. был секретарем Комитета торгово-промышленных и кустарно-производственных предприятий г. Баку.

А далее должности – частью уточняющие, частью – как бы новые и расходятся с автобиографиями:

С 1929 по 1930 г. – пом. Нач. 6 горотделения.

С 1930 по 1936 г. – сотрудник ГПУ Аз. ССР.

Впрочем, точно помню, что в году 1934-м или 1935-м отец работал в 3-м отделении милиции, о чём в памяти сохранился эпизод, впоследствии даже записал его, находясь в состоянии ностальгической (советской) эйфории:

Крутится чёрный диск. Мне кажется, что музыканты внутри ящика, из которого вылетают звуки. Я сижу на табуретке, ноги чуть касаются перекладины между двух ножек. Я в комнате третьего отделения рабоче-крестьянской милиции, что в одноэтажном глинобитном доме с зарешёченными окнами. Здесь одни мужчины. Патефон крутит пластинку – лезгинка! А мужчины, рослые, большие, на пятачке против стола танцуют. Хрустят коричневые упругие портупеи, оттопырены галифе, как лакированные, блестят начищенные сапоги. Отец любит танцевать, и другие милиционеры не отстают от него, встают на носки, как настоящие танцоры… Очень много лет прошло с тех пор, даже не верится, что это было: милиция, лезгинка, танец мужчин. Они почти все, как и мой отец, – из деревни, пришли добровольно в эту самую «рабоче-крестьянскую», верят в то, что делают, и делают то, во что верят. Лица расплылись в улыбках. Я рад, я захвачен их танцем, танцем больших мужчин.

Далее в том приложении к автобиографиям:

С 1936 по 1937 г. – вновь пом. Начальника отделения УРКМ НКВД Аз. ССР.

С 1937 по 1939 г. – сотрудник ОБХСС УРКМ Аз. ССР.

3 марта 1939 года умер.

Говорили в семье, что накануне отец был командирован в особом отряде на борьбу с «бандитами» в один из горных районов, кажется, в Конахкент, и, непривычный к конной езде, сильно натёр себе пах, случилось заражение крови; отца уложили на операционный стол, но врачи, поняв, что конец предрешён, зашили рану… Бабушка моя видела отца, он был в полном сознании, увозили на каталке из операционной, и сказал ей, тёще, бодрым голосом, как потом рассказывала – сочинила, дабы утешить нас с мамой? – Прощайте, я ухожу! Береги моих сыновей!

И вдруг странная – в последней автобиографии – заключительная фраза, выделенная им в особую строку:

В данное время себя чувствую слабым.

Что значит слабым? Больным? Неспособным к работе? Разве такое пишут в автобиографии? Странно звучат – особенно в свете скорой гибели.

Я часто задумывался над судьбой отца: его лихорадочные, иначе не скажешь, метания по жизни наперегонки с годами от одной работы к другой: уволили, сам ушёл, временно там, здесь. поиск работы, которая б отвечала его душевным потребностям? была б материально выгодна, вывела б из-под опеки братьев? давала моральную свободу?

Образованность, столь редкая в те времена для людей его среды – кустарей или мелких торговцев (но старший брат Ага-Али мнит себя купцом высшего ранга, его товары на рынках Стамбула, но отец-то понимает: мания величия человека, себя не реализовавшего), среди братьев и родни – единственный грамотный, и – невозможность удовлетворить потребности в дальнейшей учёбе, о чём он, как помню, всегда мечтал: Сам не стал врачом, а очень хотел, так пусть сын мой станет, – показывал на меня. И отчего-то охватывал меня страх: вдруг заставит?

А тут – милиция. Государственная служба. Облачён частичкой большой власти, на деле может показать служение отечеству. Честность. Помочь другим. Быть справедливым. Мундиром защищён от всяческих житейских, бытовых невзгод, который… Однажды был тёплый летний день, нищий пробрался в дом, снял свои лохмотья, преспокойно, не спеша надел отцовскую милицейскую форму и был таков. Сначала не сообразили, что форма украдена: лишь увидев на полу под вешалкой валявшееся тряпьё, поняли, что это – лохмотья нищего. Казалось – курьёзный случай, смешная частность, но было во всём этом что-то символическое, словно без мундира он сам – такое тряпьё… Пойдя в милицию, отец попал в некоторую кабалу обстоятельств и уже не мог просто так взять да уйти.

Хочу трезво судить об отце, не идеализировать. Не помню моментов шикования в нашей семье ни при жизни отца, ни тем более после него. Жили сверхскромно, от сих до сих. Чтоб кто-то что-то принёс домой в виде подарка, взятки, подношения? Невозможно. Даже когда двоюродные братья матери вознеслись высоко, общесемейные успехи не отразились ни на службе отца, ни в нашей каждодневной жизни. Такое, чтоб толкать своего, очевидно, не было принято. Или яркий индивидуализм отца тут всему сопротивлялся? Привилегии конечно же имелись, как без них? Помню, отец по месту работы получил талон на приобретение сукна, и мы с матерью однажды пошли в дом на морской набережной (где только таких домов не было? так и в Баку называли здание НКВД, потом – КГБ) и в складском помещении нам выдали, забрав талон, зеленоватого цвета сукно. Мне и брату из этого сукна сшили потом шинели и, как только они были готовы, повели фотографировать, неудобно в шинели было, шея чесалась, руки и ноги скованы, будто в панцирь заключён. Но зато тепло, никакие свирепые бакинские ветры не остудят тело.

И милиция же морально, а потом и физически сгубила отца: вынудила помалкивать, когда арестовали родственников жены, даже солгать, что никаких связей с ними… Будучи с детства, как теперь понимаю, впечатлительным, я слишком резко, взрывчато отношусь ко всякого рода несправедливостям, в том числе – увы, можно было бы тут в большей степени – собственным.

Ослики на фоне нефтяных вышек

Судьба вернула меня в новом веке к этим свидетельствам прошлого, в частности, автобиографиям отца: у внучки, студентки Кембриджа Дины, единственной дочери моего единственного сына, названного в честь отца, вдруг пробудился интерес именно к кавказским своим предкам, что вызвало поистине ликование среди моих родичей и земляков: нашенское, так сказать, взяло верх, пересилило! – а в предках у неё, кроме азербайджанского, ещё и кровь русская, это бабушка по матери, и еврейская – дед по матери и бабушка по отцу.