Семен Экштут - Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного

• Название: Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного
• Автор: Семен Экштут
• Издательство: «Молодая гвардия
• Жанр: Филология
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03747-2

Юрий Трифонов (1925–1981), популярнейший писатель эпохи позднего социализма, родоначальник городской/московской прозы как литературного направления, до сих пор остаётся «недочитанным», полагает автор книги. «Я пишу о смерти („Обмен“) — мне говорят, что я пишу о быте; пишу о любви („Долгое прощание“) — говорят, что тоже о быте; пишу о распаде семьи („Предварительные итоги“) — опять слышу про быт; пишу о борьбе человека со смертельным горем („Другая жизнь“) — вновь говорят про быт», — сетовал Трифонов. Вместе с тем и в самой его судьбе, и в произведениях отразились как провалы, так и вершины великого советского эксперимента по справедливому переустройству жизни. Сын репрессированных родителей — и, несмотря на это, выпускник престижного Литературного института, уже за дипломную повесть «Студенты» получивший Сталинскую премию; связанный по первому браку с «подругой» Берии, — и позже, минуя «железный занавес», объехавший полмира как спортивный журналист; преуспевающий литератор — и не дождавшийся издания отдельной книгой своего главного произведения «Дом на набережной»… Семён Экштут, историк, доктор философских наук, попытался взглянуть на писателя в контексте «большого исторического времени» и обнаружил масштабно мыслящего философа, предсказавшего в творчестве причины, по которым великий эксперимент не удался. Многие суждения С. Экштута, как всегда, неожиданны, полемичны, провокативны — с установкой на споры, — но этим и интересны, а может быть, и полезны, о чём судить, конечно, читателю.

знак информационной продукции 16+

---

Что правда, то правда. Жизнь Любови Васильевны в СССР никогда не была спокойной. И все эти годы Шапорина размышляла о смысле происходящих событий, стремясь постичь логику Истории. Этим же занималась и советская литература. В большом времени Истории — от момента завершения Петербургского периода русской истории и вплоть до распада СССР — художественная литература была практически единственным способом постижения сущего. Литература и искусство обладали несравнимо большей степенью свободы в отображении и осмыслении происходящего, чем общественные науки. И сколь бы пагубным ни было воздействие идеологии и цензуры на литературу, это воздействие всё же не было смертельным. «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» Ильи Ильфа и Евгения Петрова, «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, «Реквием» и «Поэма без героя» Анны Ахматовой, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, городские повести Юрия Трифонова, «Братья и сёстры» Фёдора Абрамова — все эти шедевры сегодня нуждаются в обстоятельных бытовых комментариях. Бег времени продолжается: люди, жившие при советской власти, постепенно становятся уходящей натурой. Повседневная жизнь советского человека, запечатлённая на страницах литературы, нуждается в комментировании, а это комментирование отныне невозможно без обращения к дневнику Любови Васильевны Шапориной. В этом его непреходящая ценность. Кто нынче не помнит фразу Михаила Булгакова, вложенную им в уста Воланда и ставшую крылатой: «Квартирный вопрос только испортил их»?! А ведь почти вся жизнь Любови Васильевны была многолетней непрекращающейся борьбой за свою квартиру. И подробное фиксирование мемуаристкой всех перипетий этой борьбы обогатил историю повседневной жизни советского человека множеством выразительных подробностей, позволяющих понять как всю глубину булгаковской фразы, так и весь драматизм жизненной коллизии, отображённой в «Обмене» Юрия Трифонова. Дневник Шапориной конгениально корреспондируется с поэмой «Реквием» Анны Ахматовой:

Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград[84].

Эти бессмертные строчки уже не кажутся только поэтической метафорой, когда мы читаем в дневнике: «У меня тошнота подступает к горлу, когда слышу спокойные рассказы: тот расстрелян, другой расстрелян, расстрелян, расстрелян — это слово висит в воздухе, резонирует в воздухе. <…> Но жить среди этого непереносимо. Словно ходишь около бойни, и воздух насыщен запахом крови и падали» (1,214, 221).

Дневник Шапориной — это хроника жизни «мыслящего тростника», волею судеб ставшего свидетелем и едва-едва не превратившегося в жертву многолетней войны, которую Советское государство вело против своего собственного народа. И эта хроника трудов и дней «маленького человека», отлично осознававшего, с одной стороны, собственную включённость в исторический процесс, а с другой — свою уникальную невключённость в советскую систему, может быть осмыслена в ином, более крупном масштабе. В «большом времени» — времени «диалога культур» — дневник Шапориной обнаруживает потенциальную неисчерпаемость смыслов, позволяя не только современному, но и будущему читателю легко перебросить мостик от эпохи «большого террора» к временам давно прошедшим — будь то Российская империя при Павле I или императорский Рим — и открыть для себя в дневнике новые смысловые ансамбли.

Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,
                      Достоин ли пера его?
В сём Риме, некогда геройством знаменитом,
Кроме убийц и жертв, не вижу ничего.
                    Жалеть об нём не должно:
Он стоил лютых бед несчастья своего,
Терпя, чего терпеть без подлости не можно![85]

Каждый день Любовь Васильевна молилась, мечтая дожить до суда над Сталиным. «Этот суд должен состояться» (II, 389). И когда бы ни состоялся такой суд, каковы бы ни были судебные прения и грядущий приговор Истории, в этом судебном заседании непременно прозвучат выдержки из её дневника. И будущий историк, прежде чем сделать окончательный выбор между весами Фемиды и мечом или плетью Немезиды, обязательно перечитает этот дневник.

Любовь Васильевна Шапорина была настоящим русским интеллигентом, сформировавшимся ещё до начала русской Смуты. Состояние внутренней свободы, чуждое почти всем интеллигентам советской формации, ей было органически присуще. Именно это состояние препятствовало Любови Васильевне интегрироваться в систему. Это была уникальная ситуация. Прожив большую часть жизни при советской власти, Шапорина ухитрилась смотреть на происходящие события взором независимого внешнего наблюдателя. Живя внутри системы, она умела смотреть на неё извне. Любовь Васильевна была отчуждена от мифологизированного сознания своей эпохи. Ей были одинаково чужды как официальные советские мифы, так и мифотворчество шестидесятников и диссидентов.

Глава 3 ДОМИК В КИСЛОВОДСКЕ

Пятнадцать лет отделяют смерть Сталина в 1953 году от ввода советских войск в Чехословакию в 1968-м. В эти полтора десятилетия две страны — страна сидевшая и страна сажавшая — силою вещей были вынуждены взглянуть в глаза друг другу, пытаясь понять логику происшедшего. И это настойчивое стремление отыскать логику в кошмаре пережитых десятилетий и желание оправдать совершённые властью преступления величием Победы и масштабом свершений — от ликвидации неграмотности до прорыва в космос — именно это упорное стремление понять закон истории, объяснивший все перипетии того пути, по которому страна шла после 1917 года, объединяло поколение людей, названных шестидесятниками. Это было первое поколение в истории страны, стремившееся не только разобраться в этой истории, но определить своё место в потоке времени. Со времён Рюрика это было первое поколение, одновременно постигавшее себя в прошлом, настоящем и будущем: оно пристально вглядывалось в минувшее, чтобы понять настоящее, предвидеть будущее — и найти в истории утешение. «Я очень люблю закономерности. Понятие круговой поруки фактов для меня основное. Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово», — с афористической точностью выразилась Лидия Яковлевна Гинзбург[86]. Люди этого поколения исходили из аксиомы существования законов истории: круговая порука фактов была символом их веры, и они считали, что в окружающем мире всё подлежит истолкованию. С 1960 года в издательстве «Советский писатель» начал выходить ежегодный научно-художественный альманах «Пути в незнаемое: Писатели рассказывают о науке». Главной целью альманаха, равно популярного как среди «физиков», так и среди «лириков», стало освещение наиболее важных проблем современной науки: его авторы обладали редким даром увлекательно писать о новом в генетике, биологии, истории, физике, археологии, агротехнике, медицине… Такая широта кругозора объединяла людей образованных или желающих прослыть таковыми, объединяла поколение шестидесятников.

Именно эти люди стали читателями и героями прозы Юрия Валентиновича Трифонова. Писатель всю свою жизнь прожил при советской власти, однако, живя среди людей с мифологизированным сознанием, и сам, находясь внутри мифа, он последовательно разрушал этот миф изнутри. Трифонов осознавал себя учеником и продолжателем Чехова. «Чехов совершил переворот в области формы. Он открыл великую силу недосказанного. Силу, заключающуюся в простых словах, в краткости»[87]. Именно эта великая сила недосказанного, помноженная на способность советского интеллигента читать между строк, обеспечила феноменальный успех трифоновской прозы. Несмотря на все препоны и рогатки советской цензуры, Трифонов ухитрялся не только высказать всё, что он хотел сказать, но и быть понятым вдумчивым читателем. Именно Юрий Трифонов, опираясь на творчество Чехова, донёс до сознания советского интеллигента мысль о том, что он — лишь звено в длинной, уходящей в глубь веков цепи. Если шестидесятники XIX века не интересовались прошлым своей страны, уничижительно трактуя его как «позорное» и «постыдное», то шестидесятники XX века ни в коей мере не разделяли нигилизм своих предшественников, которые чванились своим разрывом с миром и временем отцов.

«Холодным осенним вечером, у костра, студент Иван Великопольский рассказывает двум крестьянским женщинам историю про то, как Пётр предал Христа во дворе первосвященника. Для студента Пётр не евангельская фигура, а живой человек, который плачет над своей слабостью. „И исшед вон, плакася горько“. Женщины взволнованы рассказом, одна из них, старуха Василиса, тоже заплакала — а ведь какое ей дело до событий, произошедших девятнадцать веков назад?