Николай Телешов - Записки писателя

• Название: Записки писателя
• Автор: Николай Телешов
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1958

«Записки писателя» — уникальный исторический и литературный документ, правдиво повествующий о жизни отечественной культуры на рубеже XIX–XX столетий: открытие памятника А. С. Пушкину в Москве в 1880 году; артистическая и литературная Москва 90-х, издательства и издатели, литературные кружки и писатели. Отдельные статьи сборника посвящены А. П. Чехову, М. Горькому, Л. Андрееву, Н. Златовратскому, Д. Мамину-Сибиряку.

Статьи «Старые годы Малого театра» и «Начало художественного театра» свидетельствуют о работах знаменитых режиссеров, актеров и актрис: Медведевой, Акимовой, Рыкаловой, Федотовой, Ермоловой, Макшеева, Музиль, Ленского, Южина, Правдина, Садовского, Станиславского, Немировича-Данченко, Москвина.

---

Трагедия женской души, такой прекрасной и честной, выявлялась Дузэ с необыкновенной силой. Не понимая ни слова по-итальянски, я все понимал, когда она говорила, жила, страдала. Никакой театральной «техники» не чувствовалось в ее исполнении, как, например, у Сары Бернар, тоже знаменитой и примерно в те же годы бывавшей у нас в Москве. У Дузэ были жизнь, чувство, искренность, и я, в то время еще юный зритель, был в полном смысле увлечен и очарован.

Прошло немало лет, и Дузэ снова приехала в Москву. В это время я был уже директором Литературно-художественного кружка, и мне было поручено на одном из спектаклей — как раз «Дама с камелиями» — приветствовать ее и поднести ей от Кружка золотой венок. Дело было за кулисами во время антракта. Я что-то говорил ей по-русски, она отвечала мне что-то по-итальянски, положив на мое плечо руку. Но мы поняли друг друга.

С тех пор я ее уже более не видел.

Вскоре она исчезла и навсегда погибла для театрального искусства, где была так велика и очаровательна. Трагедия женской души, изумительно показанная ею на сцене, теперь внедрилась в ее личную жизнь. Она решила покончить все и уехать в Венецию, охваченная душевным недугом, так называемой «смарой» — венецианским сплином: грустью прошедшего, горечью настоящего и неизвестностью будущего. Она решила уйти в маленькую комнатку под самой крышей дома, чтобы забыть о мире и славе и о земных благах. Она говорила:

— У меня великое богатство в том, что я не ищу богатства.

Дочь бедного странствующего актера, Дузэ родилась в 1859 году в вагоне, на ходу поезда. Бедность, холод, недоедание окружали девочку с первых же дней ее жизни. Оставаясь одна весь вечер до конца спектаклей, она, боясь темноты, вылезала на крышу дома, дрожа от озноба и ужаса перед тьмой. Эта «смара», уже тогда овладевшая душою ребенка, наложила свою печать на всю ее жизнь.

С двенадцати лет она начала играть на сцене, а в двадцать лет успешно выступала в театрах Неаполя и Турина. Позднее — в поездках в Россию, Америку, Англию, Париж — ее сопровождал великий успех и триумф. Но все кончилось тем, что «смара» задушила огромный артистический талант.

Когда я вспоминаю о нашей последней встрече, мне невольно рисуется образ чудесной актрисы с чутким и простым сердцем, со странными прекрасными большими глазами, охваченной до глубины души «грустью прошедшего, горечью настоящего и неизвестностью будущего», у которой к концу ее жизни осталось одно великое утешение и истинное богатство:

— Не искать богатства!

X

Жил-был актер — по сцене Россов, а в жизни Николай Петрович Пашутин. Он странствовал по всей России, был известен и даже знаменит до некоторой степени. Набирал свою труппу и ехал на юг, на север, восток и запад. Репертуар его был исключительно классический — Шекспир, Шиллер… Несомненно, он любил всей душой искусство, хотя понимал его несколько по-своему, но честно, рыцарски. Мне никогда не доводилось видеть его на сцене. Говорят, исполнение его бывало очень условно и неровно; одним нравилось, иным — нет, но и те и другие ценили в нем чистоту и искренность его толкований. Во всяком случае, в свои молодые годы это был оригинальный и заметный артист.

Я стал знавать его уже стариком, пережившим не только былую известность, но и не знающим, куда склонить свою старую, когда-то гордую голову.

Он пришел ко мне в конце двадцатых годов в музей Художественного театра, где я работал в качестве директора. Пришел — бедный, забытый, пришел не за какими-нибудь благами, но, по его выражению, пришел как «к писателю — за добрым словом»;

— Поговорить об искусстве!

Только в этом одном и была цель его посещения: поговорить не об актерах, не о театре, не о капризах судьбы, но — об искусстве.

Это был рослый, сухощавый старик, довольно стройный, с бритым лицом и чуть розовыми щеками; волосы были седые, а глаза голубые и ясные. Одет он был в то время еще порядочно, и белый шарфик мягкими складками лежал от горла до половины груди.

Я лично считаю себя глубоким стариком, а Россов был еще старше меня. Интересно, что этот отживший артист, чья деятельность была безусловно кончена, все еще жил какими-то надеждами, потому что горячо любил искусство, классическую литературу, боготворил Шекспира и к современному актерству относился по-стариковски, скептически, как к заболевшему самообожанием.

— Ложный путь! — говорил старик. — И ненадежный! Кто любуется самим собою, тот не любит искусство. А раз нет искренней любви, то и все дело в таких руках ничего не стоит.

Себя он любил называть не актером, а «комедиантом», придавая этому слову какое-то особое и возвышенное значение.

Он нередко стал заходить ко мне, но всегда ненадолго, минут на десять — пятнадцать. Изольет передо мной свои горести, вздохнет о том, что среди актерской братии, как он выражался, было слишком мало «искателей идеалистической окраски ролей», и уйдет куда-то — одинокий, забытый, ненужный…

Человек он был культурный, много читавший, много писавший в свое время в журналах критических статей по вопросам искусства. Но все это уже пережило свой срок.

В начале 900-х годов, когда Художественный театр задумал ставить «Юлия Цезаря» и искал актера, которому можно было бы поручить роль Брута, А. А. Стахович указал на Россова — бродившего по городам известного трагика-гастролера. Возник вопрос о приглашении его на эту роль как «искателя возвышенного и героического».

Немирович-Данченко встретил его в театре очень внимательно и радушно.

— Но, — сказал он, — раньше вы приглядитесь к нам, познакомьтесь с нашей системой. Совпадут ли наши взгляды и вкусы?

По словам самого Россова, на одной из репетиций, где он присутствовал в качестве зрителя, он был «ошеломлен и очарован», по его собственному признанию, «импровизационной техникой» Немировича-Данченко, который вначале отсутствовал; до его прихода актеры бились, бились над одним местом — ничего не выходило, не ладилось. А Немирович, как только вошел, сразу все распутал, и дело пошло как по маслу.

Однако, как ни приглядывались один к другому Россов и Художественный театр, роль Брута отдана была не ему, а Станиславскому. Театр и актер не сошлись. Но, несмотря на это, Россов до конца дней своих считал МХАТ единственным настоящим театром — храмом действительного искусства. Ни тени обиженного самолюбия. Любовь истинного артиста к искусству была у Россова превыше всего.

О себе он рассказывал немало горького, особенно в последний год своей жизни:

— Я как актер транса и вдохновения, всегда играю разно: «или, или…». Это дает право говорить обо мне что угодно. Бывал успех стихийный на сцене, бывали и падения. Никто же не обязан ждать вдохновенных актерских минут!

Незадолго до его смерти я встретился с ним на улице. Он остановил меня, взял за руку и молчал. Потом поник головой и проговорил почти шепотом:

— Все кончено!.. Последнее выступление мое под Москвой решило мою судьбу. Это было в Перове. Я был совершенно больной. От безобразных нервов меня внезапно скрючило, пригнуло к земле. Произошел невероятный ужас: я моментально забыл всю роль Отелло — от первого слова до последнего. Нужный момент пропал, был упущен, и я навеки потерял все. Все!

Между прочим, в руках у него была тетрадь-черновик с воспоминаниями о Немировиче-Данченко. Я взял эту тетрадь и сказал, что хотел бы купить ее для нашего музея. Он был рад, что рукопись попадет в музей, но оплатой был смущен:

— При чем тут деньги?! Это же писано от души.

Я его успокоил:

— Как со всеми иными поступает в таких случаях музей, так должно быть поступлено и с вами.

На другой день МХАТ переслал ему надлежащую сумму за эту небольшую рукопись, чтобы оказать хоть чем-нибудь старику поддержку.

Но все это уже не помогло ему. Бывший «комедиант», «актер транса и вдохновения», неугомонный «искатель возвышенного и героического» в искусстве и в жизни перестал жить.

XI

Говоря о Художественном театре, я во многих местах вспоминаю попутно о таких крупных деятелях, как К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко, не решаясь писать о них подробно, так как значение их и жизнь их в искусстве общеизвестны. Однако всякий раз, когда заходит речь о МХАТ, невольно хочется сказать хоть несколько слов о личных встречах и впечатлениях.

Перед раскрытой могилой в день похорон Станиславского в 1938 году Немирович-Данченко произнес слово, замечательно верное и глубокое по чувству и мысли. Он говорил, что Станиславский имел гениальную способность вести за собой других людей так, что человек действительно отдавался искусству весь, целиком, отдавал ему всего себя и всю свою жизнь.

Все те артисты и работники, которые начинали дело Художественного театра, все они беззаветно вложили в любимое дело свои жизни, как прежде всего и сам Станиславский. Года через два принесли сюда же свои жизни Качалов и Леонидов. Это был первый пласт, охваченный напряженной волей Станиславского к созиданию искусства благородной красоты, реально честного, глубоко правдивого искусства, захватывающего все существование артистов. Это стихийное стремление отдавать себя всего целиком делу осуществления глубоких идей, которые его волновали, это жертвенное отношение, охватившее всех остальных, и было самым подлинным залогом успеха Художественного театра.