Зденек Плугарж - Если покинешь меня

• Название: Если покинешь меня
• Автор: Зденек Плугарж
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1976

В романе чешского писателя З. Плугаржа «Если покинешь меня» (1957) рассказано о трагических судьбах тех, кто не понял нового, что нес с собой демократический строй в Чехословакии, поддался на удочку буржуазной пропаганды и после февраля 1948 года оказался за пределами страны.

---

Лодка пристала к противоположному берегу. Молодой человек вышел и подал руку девушке. Ее загорелое бедро блеснуло на солнце. Парочка уселась в траву. Девушка по-восточному скрестила ноги и чему-то засмеялась — будто пробежала молоточком по пластинкам ксилофона.

Профессор Маркус сгорбился, сцепил руки между коленями и сидел неподвижно в скорбной позе, вперив невидящие глаза в красиво выведенную белую надпись «Фрэнсис» на носу моторной лодки.

Где, собственно говоря, кроются корни этих катастрофических неудач?

Да, он выступал за идеи демократии, но его концепция отличалась от официальной! Плюралистическая система нескольких политических партий — такой он себе представлял подлинную демократию. Что же касается экономического устройства общества, то, по его, Маркуса, взглядам, в нем должно было справедливо сочетаться производство национализированных, частных и кооперированных предприятий с допуском свободной конкуренции этих трех секторов. Социализм? А почему бы нет! Но приспособленный к специфическим чехословацким условиям, то есть такой, который бы был прежде всего делом совести каждого отдельного индивидуума и служил бы всему обществу, а не одному классу.

Он, профессор Маркус, отвергал ложную театральность, демагогическое самовосхваление, ибо был убежден, что доброе дело не нуждается в рекламе, оно говорит само за себя. Был он неуступчивым в своих взглядах и не видел в том особой заслуги — человеческий дух не должен легко подчиняться насилию над собой, и, разумеется, общественный слой, который избран для того, чтобы пестовать дух, — уже этим самым предопределен к твердости. Он резко осуждал недостатки в характерах людей и преступления против морали, выступал против корыстолюбия, недисциплинированности, безделья. По зову совести он ополчался против всех этих пороков и здесь, в эмиграции. Он бичевал бы и сам себя за какой бы то ни было компромисс со своей совестью!

Что же, неужели был прав Капитан, сказав однажды, что он, Маркус, не жил настоящей жизнью, а лишь глядел на нее со стороны, будучи отгороженным стеклянной стеной?

Коллега Конвей сидел рядом с ним, но профессор прекрасно угадывал его огорчение, вызванное неожиданным визитом. Как он, Маркус, дошел до такой жизни, что стал в тягость людям? Кто он? Выбитый из колеи, затасканный, одинокий индивидуум, не нужный ничему и никому, кроме самого себя. А этого, кажется, маловато для джунглей волчьего мира, где даже целые стаи более слабых волков погибают!

— Моя жена умерла пятнадцать лет тому назад, — вдруг сказал Маркус без всякой связи с предыдущим. — С дочерью мы были большими друзьями, даже свои любовные тайны она поверяла мне. Она вышла замуж за инженера с задатками ученого. Этот человек после февраля вступил в коммунистическую партию. Образовалась страшная трещина в наших семейных отношениях: я перестал с ним разговаривать. Бланка, бедняжка, металась между мужем и мной. Думаю, что в конце концов она восприняла мой побег за границу как избавление. Но все же я знаю, что она временами плачет, глядя на мой пустой стул за столом. В день моего рождения Бланка делала бисквитный торт с кремом и ухитрялась доставать венгерское красное вино, хотя это было очень трудно. Знаю, что и теперь она тревожится, есть ли у меня теплое белье и не усилилась ли моя астма.

Конвей молча смотрел на его тяжелые веки и мешки под глазами.

— А внучке Бланка говорит: «Дедушка путешествует за границей, но скоро вернется».

Профессор следил за ласточками, стремительно опускавшимися к водной глади. Омочив белую грудку, они вновь возносились в небесную синь.

— Каждый человек в эмиграции, хочет он этого или нет, носит в себе свой родной край, свою покинутую любовь. Самые необычайные красоты чужбины, даже счастье, обретенное вдалеке, не могут выкорчевать корни, которыми ты навсегда привязан к родной земле. — Маркус посмотрел на соседа большими задумчивыми глазами. В них была глубокая печаль. — Методы, которыми меня здесь опорочили, — это позор для всей чехословацкой эмиграции, а также и для тех, кто ей помогает. Я уже, вероятно, слишком стар, чтобы оправиться от полученного удара.

Великие люди способны были постоять за свою правду при любых обстоятельствах, даже и на эшафоте. Я не великий человек, меня и не казнят, меня устранили без этой пышности. Но Бланка ждет напрасно; с таким проигрышем вернуться нельзя! Только бедное сердце отца возвратится тайно, против моей воли… Там, дома, оно тихо доживет свой век где-нибудь в укромном уголочке, ибо оно принадлежит только отчизне, и родина — сущность моего сердца, да, сердца, но не разума…

Вверх по течению пронеслась моторная лодка. Тянувшийся за ней треугольник волн растекался к берегам. Привязанная лодка профессора Конвея запрыгала, шлепая по воде то кормой, то носом.

— Пойдемте выпьем чаю. — Конвей положил руку на плечо профессора Маркуса.

26

Спираль лестницы, знакомый коридор. Гонзик нажал кнопку звонка. В дверях появилась фрау Губер.

Гонзик сразу почуял недоброе, что-то случилось: чужое, враждебное лицо, усталое и изнеможенное. Воспаленные глаза.

— Вы пришли убедиться, действительно ли он сидит?

Гонзик, не понимая, смотрит в строгое, холодное лицо.

— Вы о чем?..

— На той неделе его посадили.

Истертый порог качнулся у него под ногами. Гонзик схватился за наличник.

— Ради бога, вы думаете, что это я… Что я способен… За все хорошее, что он хотел для меня сделать!.. — Но вдруг ему открылся весь ужас его положения.

Он может иметь самые лучшие намерения, но на лбу у него выжжено клеймо лагеря Валка, и все честные люди смотрят на него, как на существо опасное, морально нечистоплотное. Ему хотелось кричать, оправдываться, обидное подозрение этой женщины жгло его раскаленным железом, но не менее мучительной была и другая мысль: ведь сотни мерзавцев в Валке, не колеблясь, совершат любую подлость, лишь бы заработать несколько марок. И Гонзик беспомощно сжал кулаки.

— Пани… Я никогда ничего плохого не сделал… Кроме того, что на родине оставил старушку мать…

Она заколебалась. Плохой человек редко произносит имя своей матери. Подозрительность постепенно исчезала с ее лица, женщина шире приоткрыла дверь. Он вошел, не дожидаясь приглашения, и сел на край табуретки.

Она села напротив. В усталом жесте, которым она сложила руки на коленях, проявилась вся сила ее горя.

Вспыльчивый Франц Губер был единственным настоящим другом Гонзика. В этот момент Гонзик ясно осознал, что весь интерес Губера к нему проистекал из моральных принципов этого человека, из его доброго отношения к людям, стремления помогать там, где нужна помощь.

Остывшая плита, кухня чисто убрана, приближается время обеда, но не видно никаких приготовлений к нему.

— Этого и следовало ожидать. — Глаза женщины устремлены куда-то в пространство. — Ведь он снова выступал на собрании и опять говорил, что не должно быть двух Германий, а лишь одна — единая демократическая Германия, уговаривал рабочих объединиться с теми, в Восточной зоне. Потом закусил удила и прошелся насчет самого канцлера. Подумайте, он — мусорщик в грязном фартуке…

Гонзик, сгорбившись на табуретке, смотрел на дверь в жилую комнату и почти физически ощущал, как там пусто.

— Что же теперь будет? — произнесла фрау Губер и развела руками. — Впрочем, я знаю, уже двадцать пять лет это знаю. Нищета. Потом, в один прекрасный день, он вернется и долго будет без места, пойдет разбирать городские руины, обивать цемент с кирпичей, будет копать каналы, сгружать уголь, надрываться на непосильной случайной поденщине… Либо упакуем свою рухлядь и уберемся отсюда бог весь куда… И хоть бы я видела по-прежнему, но мои глаза слабеют… Рубашки! — сказала она с раздражением, увидев, что Гонзик не сразу понял, и сердито хлопнула ладонью по горке белья, уложенной на стуле. — Всю жизнь перед моими глазами мелькает иголка. Не могли же мы быть сыты от его постоянного пребывания в тюрьме. Другие женщины танцевали, а я садилась шить мужские рубашки; другие ездили по воскресеньям из Мюнхена к Штарнбергскому озеру, а я все шила и шила рубахи. А Франц, если не сидел за решеткой, все выступал и выступал на рабочих собраниях. Мои подруги говорили, что я удачно вышла замуж. У Франца, дескать, хорошо варит голова. Когда я его узнала, ему было двадцать пять лет. В те времена он действительно кое-что значил: был редактором рабочей газеты! Но с тех пор мы катились все ниже и ниже. В лавке обо мне шушукались, пальцами указывали, называли анархисткой. В войну я получала только половину карточек… И сына мы могли бы сохранить, если б иначе воспитали его. Я… я эти его профсоюзы проклинаю! — Она вдруг погрозила кулаком в сторону двери.

Но тут же рука ее опустилась. Женщина виновато посмотрела на Гонзика. А он сидел, до боли сжав руки коленями, и часто моргал. Фрау Губер встала, взяла со стола ящичек со швейными принадлежностями и поставила его на ободранный старенький буфет. Затем она поправила шпильку, которая плохо держалась в ее редких волосах, подошла к окну и стала упорно смотреть в галерею, где решительно ничего не было, кроме наполовину зашитого досками окна, выходящего во двор. Долго стояла она так. На ее шее учащенно пульсировала жилка.