Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

Затем выступил инженер Эдуардо Зукете, который, раскрывая содержание темы, отметил, что общественный транспорт не отвечает возрастающим с каждым днем потребностям, что сложилась критическая ситуация, вызывающая озабоченность и беспокойство.

Выступавший обратил внимание на диспропорцию между общественными и личными транспортными средствами, подчеркнув, что ее ликвидация — одна из важнейших задач.

Эдуардо Зукете высказал мысль о том, что проблема транспорта — не техническая, а социальная проблема, и в заключение заметил, что «мы испытываем растерянность перед лицом насущных проблем городского транспорта».

«Положение поистине трагическое, и нет оснований надеяться, что перспективное планирование поможет решить эту проблему», — заявил второй из выступавших, инженер Франсиско Лино Нето, добавив при этом: «Необходимо срочно принять все возможные меры, но не во вред будущему».

«Нельзя допустить, — продолжал он, — чтобы принимаемые меры служили тайным интересам отдельных лиц или групп». При этом Ф. Лино Нето подчеркнул, что проблема городского транспорта является, по существу, политической проблемой. Решение ее, полное или частичное, находится в компетенции политических деятелей, а не инженеров. Затем он отметил, что в настоящее время по всей Европе усиливается тревога по поводу злоупотребления автомобильным транспортом в городах.

«Что касается Лиссабона, — сказал инженер Лино Нето, — то рельеф местности и наличие архитектурных памятников представляют собой серьезное препятствие в решении проблемы уличного движения». Однако, по его мнению, выход из положения может быть найден с помощью создания комплексной транспортной системы, объединяющей все виды транспорта. При этом в основу общественного транспорта должен быть положен метрополитен, который, хотя сам по себе проблему не решит, но обеспечит доставку больших масс пассажиров на значительное расстояние.

Лино Нето подверг критике существующую сеть подземных дорог и высказался за строительство кольцевых соединительных линий. В заключение инженер привел данные по перевозке пассажиров различными видами транспорта за день: личные автомобили и такси — 470 тысяч, автобусы и трамваи — 900 тысяч, метро — 270 тысяч.

* * *

Потолки и стены, сырые от старости, длинные коридоры, запах плесени, почерневшие стертые ступени лестницы, завитки деревянных перил, изъеденных жучком, скрипучие голоса. Я в обители правосудия, куда меня перенесли воспоминания. Прохаживаюсь взад-вперед, следователь полиции вызывает свидетелей, те расписываются на синем листке, придав лицу напыщенно-серьезное выражение, как того требует обстановка. Я мысленно рисую на стене разные фигуры. Жду, поглядываю на судейский стол. Стоя в проеме двери, наблюдаю тягостные сцены.

Сначала к столу подходит женщина, высокая, бедно одетая. Плачет. Заламывает руки, словно выжимает тряпку. Она подделала чек не то на двести, не то на триста эскудо (до меня доносятся только обрывки фраз), и ее ждет тюрьма. Я знаю немало шалопаев из буржуазных семей, бойких юнцов (за них всегда похлопочут родственники, влиятельные знакомые, фирмы, где они служат). Им подобные проделки всегда сходят с рук, почти всегда. А этой бедняге не отвертеться.

Вот у стола стоит оборванец, мастеровой из трущоб Музгейры[115], который в пьяном виде (он и сейчас пьян и, видимо, постоянно пребывает в этом состоянии невменяемости то ли из протеста, то ли с горя) поднял руку на старую женщину, запустившую ему в голову глиняным горшком. Только и всего.

Ему не хватает лишь колпака с ослиными ушами. С трудом держится на ногах. Он смешон и вызывает сострадание, да уж так ли он и виноват?!

Судья говорит с ним резко, хоть он явно не злой человек и даже кажется мне человечнее многих в его положении. Но эту сцену я воспринимаю как суд представителя одного класса над целым слоем другого класса.

Двое парней обвиняются в угоне автомобилей. Не просто в угоне: они угнали и разобрали на части пять машин. Поначалу я настроен против них. Подобные типы — угроза обществу (у меня тоже есть машина!).

Тот, что пониже, техник-механик с какого-то предприятия, держится с унылым достоинством, как велели ему его хозяева. Склонив голову, клянется, что больше никогда ничего подобного делать не станет.

Другой — он-то и есть инициатор всех похищений — высокий парень с хмурым скуластым лицом, узким лбом и бегающим взглядом — ни дать ни взять прирожденный преступник, как их обычно изображают. Но он начинает оправдываться, вернее, объясняет, почему он это делал, и я уже смотрю ему в рот, боясь пропустить хоть слово. Я слухом, зрением, обонянием воспринимаю его рассказ: голодное детство, тычки и затрещины, потом — посыльный в бакалейной лавке (девять часов работы ежедневно в нарушение официальных установок, без перерыва на обед). Затем — вечерняя школа, слабые надежды, вдруг да повезет… И в результате — ничего. Место официанта в кафе. Приобрел старенький автомобиль, развалину, что еще купишь за семь-восемь конто?! Но ездил кое-как и вот однажды вечером врезался в дерево. Тоска, темно-зеленая до черноты, и злость до белого каления. Через два дня он впервые угнал автомобиль. А потом…

— Вы раскаиваетесь?

Парень колеблется, затем произносит:

— Да… я раскаиваюсь.

* * *

Насколько я помню, никогда и нигде, даже в Нью-Йорке, не видал я такого лифта. Он отделан шершавыми, похожими на шифер, панелями, движется медленно, рывками, при подъеме иногда останавливается и летит на этаж-другой вниз. Мой номер — на пятнадцатом этаже. Он невелик: кровать, стол, стул и скамеечка, на которой стоит мой раскрытый чемодан; яркая расцветка моих пляжных принадлежностей сразу бросается в глаза на светло-сером фоне стен. В ванной попахивает хлоркой.

Питаюсь я хорошо, без гастрономических излишеств, и в свободное время брожу по болгарским паркам, разлинованным окантовкой из белого и красного кирпича, разглядываю на площадях статуи в живописных позах. Видел свадьбу: из кафе высыпали гурьбой девушки в вышитых мини-юбках и высоких сапожках, процессия в пляске пропылила по мостовой. Это было броско — восточные узоры шитья на одеждах, ангелоподобные головки девушек в вуалях, бронзовые лица парней в военной форме, четкий ритм танца. Жизнь города сгущается на площадях, где много воздуха, сухого и синего. Строится много домов, прочных и, пожалуй, немного однообразных, но я уверен, что каждый из них обладает какой-то незаметной невооруженному глазу индивидуальностью. Здесь прошла война, и возрожденная жизнь несет отпечаток новой силы и честного труда. Чего-то непривычного.

Город выложен правильными прямоугольниками кварталов в огромной плоской чаше между гор, гладкой и словно вылизанной работягой ветром, который берется за дело каждую ночь и приносит с гор свежесть снегов.

В баре выступают акробаты в черных шелковых майках, певицы с хриплыми голосами; поп-музыка, под которую с упоением дергается молодежь (давно я не наблюдал такого искреннего и непосредственного веселья), доходит в апофеозе до оглушительного грохота.

Когда с лиц спадет общая для всех маска, непритворная, живая, настолько живая, что из нее закапает кровь, если поранишь, но ветшающая и расползающаяся с каждым часом; когда я вытяну свою долю правды из многоязыкого общего котла, когда услышу «Доброй ночи!» в черном, белом и желтом варианте, я снова попадаю в холодную, шершавую и безжалостную клетку — в лифт.

Куда он направился? Куда мы едем? Какую кнопку надо нажать? В рамке под стеклом никаких инструкций нет, этот лифт управляется провидением, не иначе. Если это не так, то непонятно, зачем ему спускаться на те этажи, где его никто не ждет? Почему он мечется туда-сюда, так что сердце замирает? Какая таинственная сила играет его весом и противовесом?

«Любить собственную смерть», — вспоминаю я почему-то. «Любить мир — это любить собственную смерть, то, что по ту сторону смерти; смерть — наш посев, своей смертью мы удобряем почву для других».

Лифт поднимается медленно-премедленно, минуя этаж за этажом. Восьмой… восемнадцатый… двадцать пятый. Конечно, он уже мягко и беззвучно пробил крышу и вышел во тьму (пляшущие огни реклам остались где-то внизу). Почему я все откладывал на сегодня?! Что-то я делал, но главное откладывал, я даже боролся бок о бок с моим народом или по его велению, проливал слезы не по себе, а в себя, глотал их, видя, как машины с решетками на окнах увозят моих товарищей, которым я посылал прощальный привет на десять минут, десять часов, десять лет. Я любил, однако страшился взглянуть на свое собственное лицо, хитросплетение терзаний, верное отражение моего «я», самый последний портрет с отметинами кое-каких добродетелей и пороков (этих побольше) того мира, от которого я отрекаюсь, неся на себе клеймо вечного самоистязания и вечной неуспокоенности, всю эту жажду любви, которую наивно пытаюсь скрыть — как преступление. Должно же было найтись зеркало, не такое, как все, чтобы я в конце концов увидел себя здесь, в этом лифте, который не останавливается.