Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

• Название: Незабудки (Рассказы)
• Автор: Йожеф Лендел
• Издательство: Известия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1990
• ISBN: 5-206-00040-Х

Йожеф Лендел (1896–1975) — известный венгерский писатель, один из основателей Венгерской коммунистической партии, активный участник пролетарской революции 1919 года.

После поражения Венгерской Советской Республики эмигрировал в Австрию, затем в Берлин, в 1930 году переехал в Москву.

В 1938 году по ложному обвинению был арестован. Реабилитирован в 1955 году. Пройдя через все ужасы тюремного и лагерного существования, перенеся невзгоды долгих лет ссылки, Йожеф Лендел сохранил неколебимую веру в коммунистические идеалы, любовь к нашей стране и советскому народу.

Рассказы сборника переносят читателя на Крайний Север и в сибирскую тайгу, вскрывают разнообразные грани человеческого характера, проявляющиеся в экстремальных условиях. Лендел далек от нагнетания ужасов, смакования темных сторон действительности, прямого морализирования; для его повествования характерны полутона, лиризм, психологическая глубина.

---

Мишка был не единственный гость на таежной заимке. Сюда заходили обогреться лесорубы, а в пургу, в непогодь зачастую оставались и переночевать.

Незабудки. (Перевод Т. Воронкиной)

Перед выходом из зоны к нам подошел доктор Шаткин.

В бараке для тяжелобольных было два покойника, и нас послали рыть могилу. Нас — значит, меня, санитара этого отделения, и двух выздоравливающих: Титова, больного-сердечника, и Лаврова, у которого легкие были не в порядке. Титов — человек молчаливый, пожилой, по профессии плотник; плечи у него покатые, спина сутулая, словно он постоянно таскал на горбу тяжелое бревно. Лавров — бывший шахтер, помоложе, крепкий, жилистый, с бледным лицом; движения его выдавали нервозность, а характер был вспыльчивый и вздорный.

Я не люблю незабудки. Не люблю само название, не люблю их показную скромность, блеклую голубизну и отсутствие запаха; не люблю женщин и мужчин с выцветшими, бледно-голубыми, как незабудки, глазами. И не люблю свойство собственной натуры — неумение забывать.

Этот мой рассказ тоже будет своего рода воспоминанием — воспоминанием о незабудках, но ярко-синих и пахучих… хоть бы оно отвязалось наконец! Но оно преследует меня, и я вынужден рассказать эту историю от начала до конца — хотя бы самому себе, если уж не кому другому.

— Могилу ройте на троих, — сказал он. И, повернувшись ко мне, тихо добавил: — Приветов тоже не нынче завтра…

— Нам без разницы, — буркнул Титов. — На троих так на троих.

Было раннее утро. На востоке виднелось солнце, которое в эту пору года вообще не скрывается за горизонтом. Словно вращаемое на гончарном круге, оно непрерывно двигалось по краю небосклона и никогда не поднималось так высоко, чтобы можно было увидеть его над головой. К полудню оно переходило в южную часть неба, в полночь стояло на севере; сейчас, утром, плыло вдоль восточной кромки небес.

Прихватив лопаты, кирку, тяжелый лом, мы двинулись на работу; в сумке из мешковины у каждого припасена хлебная пайка. Когда солнце переместится к западу и мы вернемся в лагерь, получим баланду и кашу, положенные обед и ужин.

Значит, рыть и на Приветова тоже… Нам же лучше. Наконец-то доктор Шаткин подумал не только о больных, но и о нас… Вырыть могилу сразу на троих легче, чем сперва на двоих, а потом еще одну…

У доктора вечно одни больные на уме, в особенности тяжелые, а санитаров он гоняет почем зря. Однажды, как раз во время страшных морозов, он разнес меня в пух и прах, и именно из-за Приветова. А между тем Приветов сам попросился в уборную, и я только помогал ему подняться с постели, когда вошел доктор Шаткин. «Почему не подкладываете судно?.. Ах, он не захотел и сам попросился в уборную? А вы, конечно, и рады такую просьбу уважить. Уж больно вы тут обленились да избаловались! А может, вам эта работа надоела? Так я могу вам выхлопотать другую, чтобы узнали на морозе, почем фунт лиха… Почему в палате такая холодина? Небось проспали вместо того, чтобы протопить как следует. Санитару и без того не холодно, а больные хоть пропади пропадом?» И все это перед больными, когда авторитета у тебя и без того кот наплакал. Да и в палате вовсе не было холодно. Но Шаткин верен себе: у него только больные в почете, а здоровых людей он словно бы и в грош не ставит. Впрочем, сам-то он человек здоровый — приземистый, широкоплечий и широколицый. Родом Шаткин из деревни и по образованию всего лишь фельдшер. Но доктор Баев — уж он-то настоящий врач, с институтским дипломом — передал в его ведение все больничные дела. И при осмотре больных очень считается с мнением Шаткина…

Странно, что на сей раз Шаткин решил избавить нас от лишнего труда, и странно, что велел копать могилу для живого человека… А впрочем, что здесь плохого? Приветову теперь уж ничто не повредит.

Мы, больничная обслуга, Приветова не любили. Больной он был капризный, придирчивый, грубый. Конечно, мы молча сносили его придирки, делали все, что предписано правилами лазарета и требованиями всевидящего Шаткина, но любить его — тут уж нас даже сам Шаткин не мог бы заставить.

Пока у Приветова хватало сил двигаться, в лазарете частенько случались пропажи. Больные, естественно, требовали свои вещи с нас — стыд и позор! Мы грешили на Приветова, и однажды ночью я собственными глазами убедился, что не зря. Приветов даже здесь, в лазарете, не забывает старых привычек: ни для кого не было секретом, что у него двенадцать судимостей за кражи.

Как-то ночью во время дежурства я сидел у печки; думал о своем, иногда погружался в дремоту, иногда подбрасывал угля в «буржуйку», смастеренную из большой железной бочки, кажется, Лавровым. Время от времени оглядывал палату: больные спали спокойно, везде полный порядок, и я снова усаживался, прикрывал глаза. Через какое-то время, когда я почувствовал, что пора подбросить в печку угля, я открыл глаза и тут заметил, что Приветов осторожно протянул руку под соседнюю койку и с оглядкой, выдерживая долгие промежутки времени, вытаскивает что-то из сундучка у своего соседа. (Это случилось в тот период болезни, когда Приветов уже не в силах был подняться с постели.)

Закоренелый жулик тянет к себе поношенный свитер соседа, рваный зеленый свитер — цвета его я, конечно, не мог разглядеть в полутьме, но вещь эта была мне хорошо знакома. Из-под полуопущенных век я следил за манипуляциями Приветова. Давай работай, старайся! А я подожду, пока добыча перекочует к тебе и ты ее припрячешь. Ведь спрятать он может только у себя в постели, а когда решит, что все шито-крыто, я подкручу фитиль в лампе поярче, вытащу с таким упорством и ловкостью раздобытую вещь и разоблачу Приветова перед всеми. Наконец-то расквитаюсь за многочисленные обиды. Пусть больные убедятся: санитар тут ни при чем…

Но ведь придется переполошить больных; поднимется шум, перебранка, а назавтра подскочат ртутные столбики термометров и, не дай бог, откроются кровотечения. Нет, овчинка выделки не стоит! Пускай Шаткин сам разбирается. Он у нас все видит, все замечает, так пусть и это увидит…

С утра я, конечно, первым делом доложил:

— Приветов украл у Сидоренко зеленый свитер и спрятал у себя в наволочке.

— А хоть бы и так — не все ли равно?

— Мне, — я решил помалкивать о сведении личных счетов, — не все равно. Просто возмутительно, что в палате происходят кражи.

— Возмутительно? — Шаткин посмотрел мне в глаза насмешливо, как умел только он.

— Да, это возмутительно — обокрасть своего умирающего товарища.

— А вот меня это ничуть не возмущает. Законный владелец свитера Сидоренко умрет через неделю, Приветов переживет его на месяц, от силы на два. Чего он так дался вам, этот свитер?

— Больные подозревают в воровстве санитаров.

— Против этого существует иной способ защиты: надо бы составлять опись и сдавать личные вещи на склад. Но склада у нас нет. Все вещи останутся здесь: Сидоренко и Приветова, ваши и мои. Только чуть раньше или чуть позже. Весь смысл в том, чтобы чуть позже; это и должно быть предметом вашей заботы! Ясно?

Тропинка к кладбищу, расположенному километрах в двух-трех от барака, вела по мягкому, мшистому кочкарнику, меж камней и чахлых кустиков карликовой березы. Мы шли без конвоя — какое облегчение для души! И весной — какое счастье; и подальше от лазарета — экая благодать.

Ко всеобщему удовлетворению, хотя и вопреки правилам, нас отпустили без конвоя. Конвоиры, вместо того чтобы с винтовками вышагивать позади нас, отправились на ближнее озеро бить острогой крупных щук. Щуки, похожие на бревна-топляки, неподвижно застыли в воде, карауля добычу. Наши охранники, парни бравые и бездушные, поступили совершенно правильно, ведь они хорошо понимали, что мы не смогли бы, да и не захотели бы убежать. Какой же дурак пустится в бега по тундре летом, когда в эту пору здесь, на севере, тысячи рек и болот делают ее непроходимой? А ниже, к югу, непроходимой стеной тянется тайга. До ближайшей железнодорожной станции две тысячи километров, даже если идти напрямик, но ведь и станция — еще не конец пути… Охрана знает, и мы знаем, что бежать надо в марте — на лыжах, запасшись топором, компасом, а главное, отчаянной решимостью. В марте! Когда уже наступают дни, но и ночи пока еще не пропали, когда еще не началась оттепель и лед держит прочно. Только и забот что сверяйся с компасом: все дороги перед тобой прямые как стрела, ведь проторенных дорог нет ни единой. Но зато и препятствий нет: либо пан, либо пропал.

Мы, трое доходяг, бредущих по тундре, и не помышляли о побеге и — хотя и стеснялись говорить об этом вслух — питали надежды: изменится же когда-нибудь все это… Сейчас некоторая видимость свободы словно бы позволила легче дышать — хотя всего лишь в фигуральном смысле: ведь в разреженном воздухе Заполярья человек быстро начинает задыхаться.