Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

• Название: Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
• Автор: Мигель Унамуно
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1973

В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испании конца XIX — первой половины XX века: Унамуно, Валье-Инклана, Барохи. Литературная критика — испанская и зарубежная — причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте, Маэсту и некоторыми другими они получили название "поколения 98-го года".

В настоящем томе воспроизводятся работы известного испанского художника Игнасио Сулоаги (1870–1945). Наблюдательный художник и реалист, И. Сулоага создал целую галерею испанских типов своей эпохи — эпохи, к которой относится действие публикуемых здесь романов.

Перевод с испанского А. Грибанова, Н. Томашевского, Н. Бутыриной, B. Виноградова.

Вступительная статья Г. Степанова.

Примечания С. Ереминой, Т. Коробкиной.

---

Из разговора с датчанкой Тьерри узнал, что она живет в доме подруги Кончи Вильякаррильо и знакома с немкой-гувернанткой, состоящей при детях Кончи. Когда он назвал свое имя, датчанка воскликнула:

— Ах! Так вы и есть тот самый Джимми Тьерри?

— Он самый.

— О вас много говорят в нашем доме.

— Наверное, плохо?

— И плохо и хорошо — всего хватает. Но все считают вас человеком везучим. Стать другом такой женщины, как маркиза, удается не каждому.

— И, однако, несмотря на это, я, как видите, несчастный человек. Может быть, я был бы более счастлив, если бы связал свою судьбу с какой-нибудь модисткой или служанкой.

— Конечно, это вполне вероятно. Разве знаешь, где найдешь свое счастье?

Датчанка рассуждала на этот счет с полным знанием дела. Ее жизнь тоже была сложной. Когда-то она вышла замуж, потом развелась. Жила в Северной Америке, потом в Австралии. Она имела явную склонность к авантюризму.

Тьерри, забыв о болезни и бедности, заказал за свой счет бутылку шампанского и несколько рюмок коньяку. Компания продолжала пить и вести застольную беседу до одиннадцати вечера.

Когда они собрались уходить и шли по коридору ресторана, из соседнего отдельного кабинета донеслись громкие голоса и крики.

— Что там происходит? — спросил Гольфин официанта. — Не нужно ли сообщить в пункт скорой помощи или в похоронное бюро?

Официант, словно найдя вопрос неуместным, ничего не ответил и исчез с подносом в руке. В эту минуту из кабинета, откуда доносились голоса и крики, вышел известный комический актер с женщиной. Этот комик, отчаянный малый, состоял в связи с одной сеньорой, которая была от него без ума и буквально преследовала его по пятам. Лицо у него было веснушчатое и бледное, как у игрушечного паяца, рот большой, зубы неровные, голос визгливый. Этот низкорослый гистрион{311} подвизался в водевилях, исполняя роли глупцов и педантов, секретарей городского муниципалитета, пономарей и аптекарских сынков, причем выступал всегда в самых нелепых одеяниях. Видимо, устав смешить людей, он возымел желание заставить их поплакать — если уж не в театре, так на улице. Поэтому в коридоре он появился с мрачным и одновременно независимым видом, явно намереваясь затеять склоку и изобразить из себя забияку, а если случая подраться не представится, спрятаться в кустах, как выразился бы Бельтран. Комик знал Гольфина и поздоровался с ним, после чего заявил, что слова о необходимости сообщить в пункт первой медицинской помощи или в похоронное бюро — шутка, которую он не простил бы никому, кроме Гольфина. Чтобы доказать, сколь воинственны его намерения, он демонстративно вытащил из кармана кинжал в ножнах.

— Да брось ты! — ответил Гольфин. — Здесь тебе не театр.

Комик спрятал оружие во внутренний карман, осведомился у Гольфина и его друзей, что они собираются делать, и предложил им вечером ложу в театре «Аполлон». Три пары вместе вышли на улицу. Гольфин поинтересовался, пойдут ли дамы в театр. Немка и датчанка ответили отрицательно. Они боятся, как бы знакомые не увидели их в обществе молодых журналистов: это может повредить их репутации.

— Есть один способ пойти всем вместе. Тогда, если даже нас увидят вместе, это никого не удивит, — сказал Тьерри.

— Что за способ?

— Взять для дам соседнюю ложу.

— Ну, если так, идемте.

Они подошли к кассе. Ложа оказалась свободной. Было решено, что первыми войдут дамы, а кавалеры последуют за ними, сделав вид, что они незнакомы. Мужчины взяли билеты и отправили дам в ложу.

Когда приятели остались на улице одни, Гольфин, будучи подшофе, предложил:

— Пошли пропустим еще по рюмочке?

— Пошли.

— Этак мы скоро до точки дойдем, — пробормотал Добон, который был трезвее остальных.

Пока испанка и две иностранки устраивались в ложе, их кавалеры зашли в таверну на площади Дель-Рей и заказали по рюмке рома. Тьерри и Гольфина это возлияние доконало или пришпорило, как говорят в некоторых кастильских селениях. Они вернулись в театр сильно на взводе и вошли в ложу, когда спектакль уже начался. Рассаживаясь, молодые люди подняли шум и, сами того не замечая, стали слишком громко переговариваться; публика зашикала. Давали низкопробную пьесу, которая, однако, трогала непритязательную публику, то и дело приходившую в волнение от патриотических слов героини, переодетой солдатом.

— Какая дрянь! — бросил Гольфин своим хриплым голосом.

Многие зрители зашикали, стараясь утихомирить возмутителей спокойствия.

— Молчать! — презрительно крикнул Тьерри.

Публика запротестовала еще громче. Удивленный неожиданными криками, Добон поднялся, схватил стул и, то ли намеренно, то ли нечаянно, с шумом швырнул его об пол. Представление прервали, зрители с угрожающим видом ринулись в коридоры. Тьерри предусмотрительно запер дверь ложи и вытащил револьвер.

Внезапно бледная датчанка с голубыми блуждающими глазами валькирии протянула из соседней ложи руку и выхватила у него оружие.

— Откройте сию минуту дверь и не валяйте дурака! — повелительно приказала она по-английски.

Тьерри повиновался. К ним подошел полицейский, задержал их и вывел через коридор и служебный ход на улицу, а оттуда доставил в участок, где им пришлось назвать свои имена и сообщить адреса; после этого их отпустили.

Гольфин, более находчивый, чем остальные, назвался вымышленным именем и указал неправильный адрес.

Когда на другой день Тьерри поведал Бельтрану о случившемся и сказал, что его оштрафуют, фонарщик ответил:

— Ба! Не волнуйтесь и положитесь на меня. Пусть присылают штраф и получают его с папского нунция. Ни вы, ни я платить не будем.

LXVI

Конча Вильякаррильо снова вернулась в Мадрид. По возвращении Хайме заметил в ней и особенно в их любовных отношениях явные признаки усталости и равнодушия. Конче, без сомнения, наскучили письма, полные жалоб, сетований и обличений. На расспросы Тьерри она ответила:

— Послушай, милый, я устала от этой вечной трепки нервов. Ты не даешь мне покоя. А я хочу тихо и мирно дожить до старости, посвятив себя детям.

— Ты не можешь просто так взять и оставить меня. Я люблю тебя и тоже имею кое-какие права, — возражал он.

— Не приставай ко мне с глупостями, Джимми. Довольно!

— Ты хочешь бросить меня?

— Да. Если ты это так называешь, я хочу бросить тебя. Уйди с моей дороги. Судьба дала мне безумного мужа. Когда он покинул меня, я должна была бы все бросить и скрыться вместе с детьми где-нибудь в глуши. Тогда бы я жила сейчас спокойно и не боялась, что в один прекрасный день мои дети станут стыдиться своей матери.

— Выходит, я для тебя ничего не значу?

— Ничего.

Пораженный Хайме замер и внезапно, как ребенок, разразился слезами.

— Не надо, Джимми! Не сходи с ума! Ты же знаешь, что все это неправда. Я тоже люблю тебя.

Конча сказала это, как человек, который пытается успокоить плачущее дитя: она была несколько удивлена слабостью Тьерри, который прежде так гордился своими бесстрастностью и мужеством.

Успокоившись, Хайме спросил:

— Как ты думаешь, я не мог бы поехать с тобой в деревню?

— Нет, сейчас нельзя.

— Почему? Из-за твоего мужа?

— Нет, мой муж не испытывает к тебе ненависти. Он такой странный…

— Тогда почему?

— Потому что ты непременно устроишь скандал. Споры, безумные выходки, упреки… Нет, это немыслимо. Я буду наезжать в Мадрид при всякой возможности и обещаю, что, если ты не наделаешь глупостей, возьму тебя в деревню.

Тьерри жил какой-то странной жизнью: у него часто бывал жар, и тогда одна щека загоралась горячечным румянцем. Распад личности происходил катастрофически быстро. Он терял ощущение реальности и все чаще чувствовал себя подавленным. Его снедала тоска, и он уже не знал, были ли эти частые приступы меланхолии неизбежным следствием болезни или он сам по глупости вызывал их.

Конча, встречаясь с ним, постоянно твердила:

— Ты похудел, милый, береги себя.

Она советовала ему обратиться к хорошему доктору; если он согласен, она покажет его своему домашнему врачу.

Тьерри не желал думать о своей болезни. Настояния Кончи лишь укрепляли его подозрение, что ее заботы о нем всего-навсего уловка, способ увести разговор подальше от самой важной темы: от их любви, от их будущего. Конча казалась такой спокойной, была так поглощена своими детьми, улыбалась так безмятежно, что мысль о возможности потерять ее окончательно подавляла Тьерри, лишала его сна и покоя. Он слишком хорошо понимал, что, как ни ласкова с ним Конча, она устала от этой неистовой и трагической любви. Ей хочется одного — жить спокойно и целиком посвятить себя детям.

Прошел месяц, и Конча стала собираться в дорогу: она опять уезжала. Муж ее наконец пожелал упорядочить свою жизнь, помирился с женой и покаялся в своих ошибках, которые внесли такую неразбериху в их совместное существование. Он упросил ее ради детей уехать с ним в имение и пожить там несколько лет, начисто забыв о прошлом.