Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

Я ужаснулся, явственно представив себе все, о чем он мне сказал.

У каждой женщины есть два возлюбленных. Один — идеальный, воображаемый, о котором она мечтает с юных лет, этакий сказочный принц, ищущий свою Золушку, прекрасный как ангел. Она продолжает мечтать о нем и в серые дни своего унылого замужества, радуясь, когда в известных романтических обстоятельствах ей вдруг повстречается некто, отдаленно напоминающий ее идеал, который она продолжает искать в романах, в фильмах, в театре. И другой — возлюбленный реальный, кому она впервые отдала тело и душу, жаждущую любви. И оба они, как два товарища по несчастью, как два кровных брата, стоят в роли утешителей у ложа смертельно тоскующей девушки, потом женщины, потом старушки — ведь женщины боятся одиночества — а любой мужчина, кроме этих двоих, для нее — пустое место…

Меня не удивляло, что Отомар мучился от ревности: он ревновал к давно умершему деревенскому парню Франтишеку — к первой марженкиной любви, ревновал к боярину, и, может быть, ко мне.

Мы значили для его любимой жены нечто гораздо большее, чем он — посторонний адвокат!

В те дни я получил от какого-то студента философии оттиск его статьи в журнале «Ческа мысль» {146} — «Диалектическое исследование эстетических ценностей».

«Многоуважаемый господин писатель! Я тот самый гимназист, который слушал вашу лекцию шесть лет тому назад и сидел в первом ряду, а потом еще подходил к вам во время перерыва. Может быть, вы и вспомните меня. Я еще тогда решил посвятить себя изучению чистой философии…»

Вот видите! Стало быть, я не напрасно приезжал в тот город. В итоге поездки мы имеем: счастливую супружескую пару, которую уже вторично навестил аист, одну кандидатскую диссертацию, и еще — дружбу с Отомаром, прочистившую мне мозги! И это, разумеется, не все, и если покопаться как следует, определенно найдешь что-то еще, не пропавшее даром! Наверняка какие-то мои слова запали в чьи-то души, проникли в кровь, вошли в сознание, дали свои всходы, а потом вновь всплыли в рассуждениях, мыслях, оценках, поступках. Вполне вероятно, что в эту самую минуту одна из выпускниц учительского института ведет урок и излагает детям мои же идеи, только облеченные в более простые слова. Может быть, даже пан секретарь Гимеш, получивший — при поддержке пани Мери — пост директора городской управы, или глухой старик, весовщик с сахарного завода… как-то… где-то… одним взглядом, словом, жестом… кто знает? Кто может сказать что-нибудь наверняка? Ведь влияния духовные, проникая в нас, циркулируют где-то внутри по сложным спиралям, оседают в хитросплетении парабол, откладываются в глубинах души и вновь проступают в сгустках мысли, но уже в ином виде, претерпев всевозможные изменения.

Бьюсь об заклад!

Я не был свечкой, коптившей небо, неизвестно для чего и зачем; горевшей без всякой цели, просто так; и никому не нужной, разве только — горсточке дилетантов устроителей, создававших видимость деятельности, чтобы переплюнуть соседний город да чуточку погреться в неверных лучах сомнительной писательской славы.

«И вовсе не был я таким покинутым и одиноким, как мне казалось,— сказал я себе.— И люди там вовсе не были поглощены лишь своими собственными, чисто практическими делами или сугубо местническими интересами. И они тоже кое-что умели и чего-то стоили, но не любовались собой, не хвастались, а скромно помалкивали!»

«Ты мыльный пузырь, раздувшийся от сознания собственной значимости,— ругал я себя.— Да ты и в подметки не годишься ни супруге управляющего, ни пану директору музыкальной школы, обучающему детишек играть на скрипочке народные песни, ни счастливой бабушке Петрика Гадрбольцева!»

Вещи самоочевидные всегда доходят с трудом.

В тот день я постарался взять себя в руки, вытряс остатки своих малодушных чувств к нусельской Лие Путти и, сбросив тяжкие оковы, чувствуя себя вольной пташкой, отправился в псарню на Кламовке, купил хорошенькую сучку терьера, а в магазине на Спаленой улице — гармошку марки «Кебрдле» с регистром в четыре октавы и в сто девяносто шесть басов.

Через полгода Отомар опять приехал в Прагу, но ко мне не зашел, а послал по почте траурное извещение.

Я зашел в цветочный магазин на Флоре заказать венок.

— Сколько стоит приличный венок? Гм, тогда только букет, но хороший!

— А какую вы хотите надпись на ленту?

— Разве это обязательно? Наверное, это стоит дороже?

— Так принято, сударь. Семья и родственники будут знать, кто прислал цветы, а кто нет!

— Да, это важно! Вы правы! Напишите золотыми буквами: «Дражайшей пани Мери — Йон!»

Звякнул колокольчик, и я очутился на улице. Потом вернулся.

— Зачеркните «дражайшей» и напишите: «Дорогой пани Мери»!

Дойдя до трамвайной остановки, я повернул обратно.

— Напишите: «Дорогой пани Мери, жене моего незабвенного друга».

— Как вам будет угодно!

Трамвай уже ушел. У меня было время подумать. Я вернулся в магазин.

— Вычеркните, прошу вас, «дорогой»!

— Пожалуйста!

— Так,— сказал я задумчиво,— теперь порядок!

— Но обычно принято писать «дорогой». Золотыми буквами получается очень красиво, серебром уже не так хорошо,— сказала продавщица,— сейчас я вам покажу.

Она убежала за перегородку и принесла несколько лент цвета нашего национального флага: «Дражайшей нашей матушке», и несколько черных — «Дорогой нашей Милушке».

Я должен был хорошенько подумать.

— Шикарно, не правда ли? — продавщица бережно держала ленты перед моими глазами.

— Здесь особый случай,— сказал я наконец.— Нет, прошу это вычеркнуть!

— Как угодно!

Уже в кафе «Унион» я сообразил, что этой надписью я, собственно, хороню и незабвенного друга Отомара. Я позвонил по телефону.

— Вычеркните «незабвенного друга»!

— Сейчас, минуточку, алло, алло — только теперь получилось: «Пани Мери жене моего»!

— Зачеркните «жене моего»! Прочтите, как звучит сейчас?

— «Пани Мери — Йон»!

— Превосходно! Большое спасибо!

Я приехал вовремя и нашел дом в полнейшем беспорядке.

В процессии, обнажив голову, я вел под руку древнюю старушку, тетушку-приживалку, варившую Отомару вкусные домашние обеды, и думал, не забыли ли послать извещение в Румынию.

После этого он приезжал еще раза три.

Приезжал помолчать в тишине тяжелым, безысходным, каким-то свинцовым молчанием, и всякий раз — другим, потому что у мужчин столько же видов молчания, сколько и дружеских встреч.

Канули в прошлое споры дядюшки Разумбрады из Разумова {147} и молодого петуха Инстинктика из Инстинктова. Как будто все наши отношения свелись к простой истине, к единственному бесспорному факту: ты есть — я есмь!

Мы не только больше не спорили, как два умных человека, мы уже больше по-умному и не молчали.

Ее величество смерть наглухо замкнула наши презренные уста.

Он похудел. Постарел. Печальные глаза на большом лошадином лице совсем запали, провалились в темные, глубокие глазницы.

Напрасно по старой привычке я подставлял к его дивану стул с кипами новых журналов и книг.

Слова, как печатные, так и произносимые вслух, потеряли для него всякий смысл.

Я попытался развлечь его своей гармоникой, растянул меха.

— Пррошу тебя, не надо!

Ночуя у меня последний раз, он, раздевшись, долго сидел на диване, низко опустив голову и поглаживая костлявой рукой притулившуюся к нему беременную сучку. Потом вдруг глухо сказал своим хриплым голосом:

— Ты был прав! Путь звериных инстинктов, наверное, и для человека — самый подходящий!

Я прикрикнул на собаку, лизавшую ему руку.

— Оставь ее! — сказал Отомар.— Пусть живет как хочет!

Когда утром, надев шляпу и взяв портфель, он уже держался за ручку двери, я — и в этом, наверное, была моя ошибка, ранившая его,— тронул его за локоть.

— Можно тебе кое-что сказать?

— Можно!

— Но только откровенно!

— Хоррошо, говори!

— Послушай, Отомар! В основе всех наших поступков лежит полное незнание или недостаточное знание. Если бы мы всё ведали и знали, решительно всё понимали, то, наверное, так и сидели бы сложа руки и пустив все на самотек. Если бы ты был менее образован, хуже бы разбирался в людях, если бы ты вообще не понимал или плохо понимал пани Мери — ты давно навел бы в доме порядок. А получилось наоборот. Твои глубокие знания, твоя способность понимать людей обернулись способностью прощать им, отпускать грехи. Это и подтолкнуло твою любимую жену к пропасти, которая в конце концов поглотила ее.

Он и бровью не повел, молча стоял и слушал.

— Отомар! Твою жену погубили вещи и только вещи. Пани Мери страдала от распространенного заболевания — от стремления к идеальной чистоте и порядку во всем, что было на ней и вокруг нее. Пани Мери погибла из-за своей страсти к совершенству. Это ждет каждого, кто слишком большое внимание уделяет вещам чисто внешним — их виду, качеству, их показной красоте и кто забывает, что на него пристально смотрит вечность. Вещи замучают его. Мы, мужчины, тоже терзаем себя всякими глупостями, лихорадочно к чему-то стремимся, судорожно добиваемся каких-то целей и результатов, хотя прекрасно знаем, что все в мире относительно, все — беспредельно и безгранично, не имеет ни начала, ни конца. Но наши мучения сопряжены по крайней мере с чем-то значительным. Страдания, которые причиняют женщинам окружающие их вещи, самые невыносимые, какие только можно себе представить. Они как бесчисленные порезы бритвой, от которых эти бедняжки незаметно, но неумолимо истекают кровью, пока не наступит смертельный исход. Человек способен вынести внезапный удар судьбы и снова оправиться, встать на ноги. Гораздо опаснее, если его непрерывно колют и терзают сотни всяческих мелочей. И я говорю тебе, Отомар: горе всем, попавшим в рабство!