Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

Жизнь воспитывает молодых людей, то и дело врезая им по шее. А поскольку молодой человек и сам отчаянно размахивает кулаками, раздавая тумаки направо и налево, то получаются взаимные подзатыльники, которые имеют громадное воспитательное значение.

Ведь и мир возник из хаоса!

Мне наподдавал тумаков Отомар. Я защищался и бодался как бык. Правда, я уже не отвергал его на корню, я пытался трезво и вдумчиво просеивать все его положения сквозь сито — грубое, топорное, но все-таки сито. Мы все еще были противниками: он — рассудительным рационалистом, я — пылким интуитивистом.

Но скоро я заметил, что начинаю его жалеть.

И с той поры дружба наша пошатнулась. Когда к уважению примешивается жалость, то надежный соединительный цемент теряет свои качества, превращается в крошево, и узы дружбы слабеют.

Тот, кто жалеет, возвышен не по заслугам, а тот, кого жалеют — незаслуженно унижен.

Хотя были все основания, чтобы, наоборот, Отомар смотрел на меня свысока и бичевал за малодушие тонкой язвительной иронией, и в то же время искренне бы мне посочувствовал.

Но я не хотел, чтобы меня жалели,— и ни словом не обмолвился о своих бедах. Скрыть их было легко, потому что моя богемная жизнь не была выставлена на всеобщее обозрение, как, например, семейная жизнь Отомара.

Я молчал, хотя мне ужасно хотелось открыть кому-нибудь свою истерзанную душу, и один Отомар мог понять это мое состояние, когда сам себе ты помочь не в силах.

А разве Отомар когда-нибудь откровенничал со мной? Никогда! Только один раз, ночью, уверенный, что я сплю и не слышу, он позволил себе рыдать у меня в комнате.

Мужчины редко кому рассказывают о своих сердечных муках. Мешает стыд. И уверенность, что никто на свете им не сумеет помочь.

Как-то я впутался в одну малоприятную историю с девушкой из Нуслей {140} и потом клял себя с утра до ночи последними словами, страдая от всего происходящего, как от укусов надоедливой мошкары. Я не понимал, как я мог забыться с этой особой, правда, очень хорошенькой, похожей на Лию Путти {141}, но глупой, как гусыня.

Зачем я только связался с этим ограниченным, скандальным и тщеславным существом женского рода? Она перевернула вверх дном мой тихий кабинет, святилище духа, вконец измочалила мои нервы. Она водила ко мне в мансарду своих приятелей из бара вместе с их подружками, и они разворовывали мою библиотеку и пачкали страницы рукописей липким сиропом.

Идиот, и куда я только смотрел? Так было с Додей. Первое время она была застенчивой и робкой, боялась даже присесть, все больше молчала, скромно потупив глаза, полные какой-то бесконечной печали,— в общем, бедная, несчастная девочка, внебрачный ребенок, страдавший от злого отчима, вечно пьяного нусельского шофера. Мне казалось, что силой своего воображения, своей способностью к вживанию и перевоплощению, я глубоко проник в измученную девичью душу, раскрывая сокровенные тайны пробуждающейся женственности, жаждущей добра, красоты, любви и хоть немного солнечного тепла.

Ах, как хороши были минуты, когда мы сидели с грустной, робкой Додей в моей уютной мансарде! Она загадочно молчала, а я рассказывал ей о темных глубинах человеческой души, о превратностях жизни, об определенных фатальных ритмах, присущих человеческим судьбам. Я тогда пытался распространить принцип «вживания» Липпса {142} на человеческие отношения вообще, за что я бесконечно благодарен Доде. Да, это упорно развиваемое, сознательное и выборочно проводимое вживание, это проникновение одной души в другую,— если соединить его с диалектикой Гегеля и применить к отношениям между людьми, и прежде всего между мужчиной и женщиной — является поистине мировым открытием, настоящим переворотом в науке.

В то счастливое время я как лунатик бродил по Праге, ошеломленный собственным открытием, над которым я думал дни и ночи, пытаясь его усовершенствовать, и не обращал внимания ни на гнусную погоду, ни на ссору с друзьями в кафе, ни на свой пустой карман.

Додя была теплой, солнечной стороной моей жизни.

Для практических занятий по дальнейшему совершенствованию оригинального метода вживания я купил занавески с персидскими узорами, синюю настольную лампу и, создав в уголке возле полок с книгами вполне мистическую обстановку, читал там Доде стихи Маринетти и Аполлинера {143}.

Ее широко раскрытые глаза завороженно смотрели на меня, худенькая фигурка каменела.

О, эти драгоценные минуты полного слияния душ! Через месяц ее язычок, к моей великой радости, немного развязался. Я подбадривал ее, когда она с такой очаровательной робостью пыталась что-то произнести, подсказывал ей слова, а когда она краснела от смущения, успокаивал и помогал наводящими вопросами.

Ее интересовали прежде всего вещи сугубо практические: наряды, начиная с замшевых туфелек, которые я подарил ей к празднику, шелковые чулочки, прическа, помада и карандаш для бровей. Она любила ходить со мной в кино, в бар, к Бергерам на торт со взбитыми сливками. Я научил ее варить черный кофе, мешать коктейли и курить из длинного мундштука.

Из нее получилась настоящая Лия Путти.

Но на исходе второго месяца моих увлеченных, взволнованных декламаций ей уже не сиделось на месте, она беспокойно ерзала, принималась чесаться то тут, то там, кашляла, непрерывно зевала.

— Мирек, мне показалось, а у тебя нет здесь?..

Я с досадой отложил книгу.

— Не сердись! По мне что-то ползает,— чуть приподняла она платьице.

Погасив синюю лампу, я зажег верхний свет.

— Пойду разогрею сосиски! — живо вскочила она с места.

С тех пор она решительно отказалась участвовать в сеансах вживания. Речь ее запестрела таким количеством чисто нусельских выражений, что у меня уши вяли, а глаза лезли на лоб.

«Врды, врды, ой, дуда, ой, дуды!»

А с какой смелостью и решительностью она стала соваться во все мои дела! Я прямо-таки немел от презрительных оценок, которые она раздавала лучшим умам человечества! И эти ее — «лучше бы ты деньги зарабатывал»!

Однажды я увидел ее на Пршикопах {144} в роскошном желтом автомобиле, рядом с каким-то субъектом в очках и в берете, сидевшим за рулем. Это было утром в субботу. Пришла она только в понедельник вечером и стала решительно все отрицать. Якобы у нее заболела мамаша, и она должна была готовить обед. И чтобы я сходил к ним домой и убедился.

А когда у меня ночевал Отомар, я, наоборот, никак не мог ее выставить из квартиры.

Кто, да что, да он просто мужик из деревни — дубина неотесанная! Деньги-то хоть у него водятся?

Я проклинал непостоянство женской натуры.

Я часто писал Отомару меланхолические письма, настойчиво звал его к себе. Оказавшись в столь бедственном положении, чувствуя себя вконец измученным,— мне опротивела жизнь и осточертела работа — я прямо-таки прильнул душой к своему старшему, более опытному другу. Я все больше уважал его за то, как виртуозно владел он искусством жить. Несмотря на свою горькую судьбу, он сумел сохранить душевное равновесие, сберечь свой внутренний мир, мир человека, глубоко образованного, высоко стоящего над житейскими мелочами, позволяющего себе добродушно и в то же время иронически относиться к жизни и к самому себе.

И что это за волшебный амулет, который хранит Отомара?

Разум — вот что это такое! Разум, и ничего, кроме разума,— вот что помогает владеть собой, обуздывать свои страсти, а в дополнение к этому — постигать еще и сущность бытия.

К черту инстинкты! Пусть летит в тартарары вся эта муть — эмоции и сантименты, слезливая лирика, все эти мистические погружения в таинственные глубины загадочной души! Только разум, только рациональная организация жизни, строгая логика мысли и поступков могут вытащить тебя, Яромир, из трясины ссор и споров, крокодиловых слез, из потока всевозможных оскорблений, самое невинное из которых — это «изверг рода человеческого»…

Разум! Разум!

О, небеса, сжальтесь надо мной и зажгите во мне светильник разума!

Теперь Отомар приезжал каждые две недели навещать больную жену.

Я ждал, что он пригласит и меня пойти вместе с ним в Велеславинскую {145} больницу.

Но когда, приехав уже в третий раз, он опять меня не позвал, я не выдержал:

— Я хотел бы навестить твою жену.

Он отрицательно покачал головой.

— Ну так передай от меня хотя бы этот букет.

Он взял гвоздики, завернутые в прозрачную бумагу, положил на кресло и забыл, уходя.

Вернулся он только под вечер.

— Ты передал мой привет?

— Да!

— Она меня не забыла?

— Она тебя прекрасно помнит,— прохрипел он и после долгого молчания стал цедить сквозь зубы:

— Да, она тебя часто вспоминает, но сначала я должен поблагодарить тебя за твои университеты… Хорошенькую же ты подложил мне свинью! Но это уже позади. Оказывается, ты что-то ей внушил, непонятно что,— про какую-то башню, с которой она должна все время смотреть. Она и смотрит, и ей делается дурно, потому что у нее аэрофобия — боязнь высоты… Это была блестящая идея — послать на башню женщину, которая не решалась смотреть даже со второго этажа. К тому же у нее и мисофобия, страх перед грязью, и она все время убирает в своей комнате птичий помет, который якобы оставляют стаи ворон, кличет с башни свою мать, которая всегда была с ней, воображает себя девочкой, будто вернулась назад, в прошлое, будто она все та же Марженка из Драсовки. Забыла, что замужем, что у нас двое ребятишек… Требует чернила и ручку или карандаш — собирается писать в Румынию. Влюбленно смотрит на врача, договаривается с ним о свадьбе, думает, что это Франтишек, а со мной советуется, как с адвокатом.