Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

в Чешских Будейовицах, дня…

К ней прилагалось письмо от жениха и невесты, где они сердечно благодарили меня за то, что познакомились друг с другом на моей лекции, что в тот незабываемый вечер, проведенный в обществе дядюшки Сейдла, они с первого взгляда страстно влюбились друг в друга. Еще они писали, что Властичка сдала выпускные экзамены на отлично, а Фред получит осенью звание лесничего, и что такой прекрасной девушки, как она, не сыщешь в целом мире, и звали меня приехать в отпуск к ним в лесничество прочесть лекцию об искусстве и обещали приготовить для меня светелку в мансарде и выслать коляску на остановку Велки Копец.

Отомар иногда приезжал в Прагу. Единственный по-настоящему культурный человек в этом городе, он стал моим близким другом.

Это большой ученый, мудрец, ходячая энциклопедия всевозможных знаний, и к тому же человек с золотым сердцем. Он всегда приходит мне на помощь, если я попадаю в затруднительное положение. А такое случается нередко.

Обычно мы говорим с ним ночи напролет. Упиваемся всякими духовными ценностями. Курим самые дешевые сигареты и отчаянно спорим.

У меня такая же малюсенькая квартирка-гарсоньерка, как и у Отомара. В ней тоже стоит кушетка, на которой удобно валяться и разговаривать. Я тоже варю себе черный кофе и люблю размышлять в тишине. И я так же убежден, что паутина и пыль — вполне закономерные и естественные явления природы и бороться с ними глупо.

Но мне пришлось-таки побегать по городу в поисках достаточно длинного дивана, на котором мог бы уместиться весь скелет Отомара. Пусть чувствует себя в моей квартире как дома. И из этого дряхлого дивана тоже вылезают клочья пакли. Специально для Отомара, для его лошадиного черепа, я велел сделать подушку, набитую сеном.

Однажды — прошло уже четыре года после нашего знакомства — он появился у меня около полуночи, сбросил пиджак, воротник, галстук и молча улегся на диван, закрывшись пледом.

Я сварил ему грог. Он проглотил, почти не разжевывая, остатки ужина, залпом выпил три чашечки кофе с коньяком, закурил сигарету и хрипло сказал:

— Я только что отвез Мерри в санаторрий!

— А что с ней?

— Неррвы.

Я замолчал. Мне давно казалось, что в доме Жадаков должна обязательно приключиться какая-нибудь неприятность.

Так и вышло! У пани Мери сдали нервы. Страшного, наверное, ничего нет, но налицо та победа, что оборачивается поражением. Отомар, женившись на красивой и любимой девушке, победил, а Марженка из Драсовки — проиграла. Победа досталась Отомару дорогой ценой, он заплатил за нее муками ревности, горечью самоотречения, тяжким одиночеством. По суровому и неумолимому закону жизни за счастье надо платить слезами, за успех — большими потерями, за опыт и знания — множеством глупостей и ошибок. Так в природе сохраняется равновесие. Если в чем-то вас жизнь наградила с лихвой, то в другом она непременно вас обделит. Радуйтесь, если у вас более чем скромные умственные способности — хлопот будет меньше. В противном случае жизнь может так вас скрутить, что вы станете несчастнейшим человеком и будете молить небеса о милосердии. Отомар одержал блестящую победу, он добился своего, а другой на его месте, не обладая его лошадиной натурой, заплатил бы за эту победу жизнью. Марженка из Драсовки проиграла, но получила от судьбы соответствующее вознаграждение, полностью подчинив себе и Отомара, и весь дом. И сразу же, как бы в отместку за успех, против нее ополчились все демонические силы и, выждав удобный момент, обрушились на ее нервы, нанеся поражение Мери-воительнице.

Посмотрим, что будет дальше. Трудно быть пророком. По неписаным законам человеческого бытия, теперь вроде бы Отомар, лежащий у меня на диване и заплативший за все настоящей Голгофой, должен отпраздновать свою окончательную победу.

Я поправил настольную лампу, чтобы свет не падал ему в глаза. Поворошил в печурке, чтобы было теплей.

И тоже лег на кушетку.

Мы лежали и молчали.

Тихая декабрьская ночь лениво брела по заснеженным пражским улицам. На Флоре звенели последние трамваи.

— Она пошла туда добровольно? — спросил я через полчаса.

— Где там,— хрипло донеслось с дивана.

Больше я не расспрашивал.

Я уснул.

Под утро меня разбудили рыданья Отомара.

Я быстро сел на кровати.

«Этот человек все еще любит свою жену!» — вдруг понял я, и сразу же в голову полезла всякая всячина об этой странной паре, о тех таинственных, скрытых от непосвященного взора узах, которые связывают мужа и жену, вопреки всякой логике и здравому смыслу, заставляя страдать и доводя до самоуничижения.

Так и сидел я, погрузившись в свои мысли, и думал, думал, не переставая.

Я представлял себе хорошенькую девушку Марженку из деревни Драсовка, которая сопровождает своих родителей, вечно озабоченных и вечно сидящих по уши в долгах, в адвокатскую контору доктора юриспруденции господина Жадака-старшего как раз в ту субботу, когда была ярмарка. Я видел сидящего за столом новоиспеченного помощника адвоката, пана Отомара со здоровенным носом: растолковывая крестьянину все тонкости соглашения с общиной об аренде ею земли для проведения дороги, он все время косится на девушку, с потупленным взором, кружевным платочком в руках и аккуратно повязанными волосами, скромно сидящую в сторонке на стуле фирмы Тонет {139}. Тогда еще никакая сила на свете не заставила бы ее поднять глаза.

Она была хрупкой, тихой, молчаливой.

Вижу, как принарядившийся Отомар, в щегольском автомобиле, нагруженный подарками, едет по ухабистой дороге в Драсовку. Встречные кланяются ему.

Благодаря своему воображению я становлюсь непосредственным свидетелем того, как отец-крестьянин палкой бьет дочь Марженку, которая не хочет выходить замуж за богатого урода Отомара, потому что любит своего односельчанина Франтишека. В сырой каморке я бросаюсь вместе с ней на девичью кровать и рыдаю в полосатую перину. Я присутствую на торжественном венчанье в кафедральном соборе Яна Крестителя и смотрю на хрупкую и несчастную Марженку в белом атласном платье с длинным шлейфом, стоящую на коленях перед сверкающим алтарем. Рядом с ней — счастливый и гордый жених, пан Отомар Жадак. Вскоре после свадьбы умирает старый Жадак, и я вижу длинную процессию: члены всевозможных обществ, пожарные, ветераны, пара вороных коней, позолоченный катафалк, гора венков, Отомар с обнаженной головой и Марженка, которая в своем траурном платье выглядит совсем девочкой, потом — родственники, муниципалитет, члены коллегии адвокатов… Вместе с архитектором из Праги я предлагаю полностью переоборудовать старый дом, все переделываю, заново обставляю, обиваю,— все ради любимой Марженки.

Постепенно тоска проходит, и руки, праздно сложенные на коленях, опять принимаются за работу.

Но, даже владея роскошным домом, автомобилем, родив двоих детей, молодая жена не чувствует себя счастливой.

Со временем робкая девушка превращается в энергичную женщину, которая все держит в своих руках, весь дом. За насилие над собой она мстит многократным насилием.

Псовая болезнь до поля, женская до постели.

Воробьи напомнили мне, что ночь прошла. Я с грустью посмотрел на туманное пражское утро. Оно тускло светилось в створках чердачного окна, похожих на два грязноватых столбика из алебастра.

Так ни к чему я и не пришел, размышляя о столь дьявольски сложных вещах, как непостоянство человеческой натуры.

Со временем в голове у меня прояснилось.

Я стал лучше понимать Отомара.

О, благословенное непостоянство!

Только что я его проклинал, а теперь пою ему славу, ибо непостоянство неизбежно ведет к лучшему, к высшему. Одному богу известно, какие сложные процессы происходят в человеческой душе. И когда человек оказывается прав? Когда он способен по-настоящему разбираться в жизни и верно о ней судить? В двадцать, сорок или в шестьдесят лет? И когда наконец он перестает быть стыдливым свидетелем своей собственной глупости? Когда он бывает в ладу с самим собой? Наверное, никогда! Или только после смерти!

Разбирая однажды свои старые рукописи, свои статьи, пронизанные революционным пылом, перечитывая давнишнюю лекцию «Социальная гносеология современного искусства», я чувствовал, что краснею от стыда за свои прежние словоизвержения. А люди принимали меня всерьез.

С каким глубокомыслием я говорил и писал!

И что интересно! Всевозможные забавные случаи, ранее происходившие со мной на каждом шагу — горсточку их я даже насыпал в этот рассказ — теперь как будто стали меня избегать. А прежде, бывало, я притягивал их, как магнит! Или просто молодые люди сами их невольно провоцируют? Неясно!

Молодость — это странная мешанина всевозможных ароматов и запахов — тонких, приятных, кислых, противных.