Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

— А старичок в первом ряду?

— Это весовщик с сахарного завода. Сейчас он на пенсии. Делать ему нечего, дома злая жена и дочь, в квартире холодно, вот он и ходит на все мероприятия и всегда садится поближе к печке. Он глух, как тетерев.

— Так чего же он приставляет руку к ушам?

— Его надо знать, маэстро,— засмеялся пан Гимеш.— Он злится, если кто-нибудь начинает кричать ему в ухо, говорит, что и так хорошо слышит. Не пропускает ни одной лекции и делает вид, что у него прекрасный слух, но нас не проведешь.

Мы прошлись по темному коридору, где прогуливались барышни из педучилища, к которым приставали какие-то подростки.

— Да, чтобы не забыть, маэстро! Наш заместитель председателя, учитель старших классов Кунрад, просил его извинить. У них в семье скарлатина. Господин школьный инспектор уехал в область, а к кассиру — супруга его недавно родила — приезжают свояк со свояченицей, и сегодня вечером ему надо на вокзал. Он тоже очень сожалеет.

Пытаясь отыскать еще одну сигарету и ничего не обнаружив в кармане пиджака, я сунул левую руку в карман брюк. Пальцы погрузились в теплое липкое месиво из кусочков рыбы, турецкого меда и крошек.

Не решаясь вытащить руку, я оставил ее в кармане, в этой вязкой массе, и попросил сигарету у пана секретаря.

— Вместо кассира гонорар вам выплачу я. Сколько мы вам обязаны?

— Да что вы, не стоит об этом и говорить!

— Нет, как же! У вас ведь столько расходов!

— Ну, если только за дорогу…

— Огромное вам спасибо. Мы пошлем вам благодарственное письмо за подписью председателя, старосты… Наверное, уже пора в зал!

К нам подошел гимназист.

— Извините, господин писатель, что такое «имедиатный»? В моем словаре иностранных слов я не нашел.

Я не знал, что сказать. Когда у меня вдруг спрашивают смысл какого-нибудь слова, я почему-то забываю все, что до этого прекрасно знал. Так не раз случалось со мной в гимназии. Но здесь-то причина была в другом. Фраза о том, что новое искусство является имедиатным, импрессивным, антикапиталистическим и мутуально социальным, так мне понравилась, что я ее целиком списал из манифеста наших авангардистов и не успел еще толком над ней подумать.

— Имедиатное, вы спрашиваете? Но это же очень просто, это, как вам лучше объяснить — непосредственное, только чешское слово точно не передает его значение; имедиатное это то, что вплотную примыкает, короче говоря, что хорошо сидит, что попадает в самую точку…

— Спасибо! А «мутуальный»?

— Где здесь писатель Йон? — послышался чей-то бас из глубины темного коридора.

— Здесь, здесь! — живо откликнулся я.— Прошу прощения! — Извинившись, я поспешил на голос.

— Я — Кисела, ты узнаешь меня? — громко спросил идущий мне навстречу человек.

— Господи боже мой! Кисела! Чижик! Старый вояка! — закричал я и потащил товарища поближе к входу в зал, к свету.— Что ты тут делаешь? И откуда ты взялся? Как жизнь? Ведь мы столько времени с тобой не виделись!

— Я здесь работаю геодезистом, у меня трое детей, а как ты?

В обозе Йозефовского полка мы прозвали Чижиком прапорщика Лойзика Киселу, у которого на длинном теле сидела маленькая головка, как у землеройки, чем он очень походил на предмет популярной игры нашей юности, называвшийся «скворцом» или «чижиком».

— Пойдем-ка сюда! — я увлек его в глубь коридора, где мы торопливо рассказали друг другу о себе, вспомнили товарищей.

— Скажи, что за человек здешний мэр?

— Ноль без палочки.

— А толстяк?

— Какой толстяк?

— Да с серебряной палицей!

— А! Это крупный мошенник и богач. Мэр без него ни шагу.

— Значит, фактически, мэр — это он?

— Да нет, где ему!

— Так кто же правит городом?

— По правде говоря, городом правит пани Мери. Вашак делает все, что она захочет. Она ходит на заседания муниципального совета и вертит им, как ей вздумается. Вмешивается во все, о чем бы ни шла речь — о земельных ли участках, о налогах, или, как совсем недавно,— о трубочистах.

— А куда смотрит Жадак? Где он только ее нашел?

— Влюбился в свое время в хорошенькую девушку из Драсовки. Отец его, старый Жадак, думал, что Марженка оздоровит их кровь. Как же, оздоровила! Велела переписать на себя и детей решительно все — дом, имущество, акции, даже мебель. У самого Жадака не осталось ничего — лишь то, что на нем надето. Свои гонорары он переводит на ее имя. Даже на сигареты ему не остается. Все время у кого-нибудь занимает. Обед ему носит вниз тетушка. Но человек он умнейший, правда грубоватый с клиентами и с чиновниками. Был я как-то с ним в суде, так он и говорит судье…

— А Яндашек?

— Мельник, миллионер. Он и Мери скупили почти все земельные участки в округе. Понимаешь, что это значит?

— Извини меня, дружище, мне пора в зал!

— Мне тоже пора, прости, что не могу остаться. Приехало начальство из Праги, и мы сидим на свином пиру в «Порт-Артуре». Присоединяйся к нам.

— Не могу! Заходи, если будешь в Праге!

Мы попрощались за руку.

Я разыскал пана секретаря.

— Скажите, есть здесь где-нибудь умывальник?

— Умывальник? — пан Гимеш задумчиво стал тереть подбородок, покрытый желтой растительностью.— Да, умывальник есть, пойдемте в кухню.

Мы побрели по темным коридорам.

— Умывальник? — переспросила девочка-судомойка, выливавшая помои.— Нет здесь никакого умывальника. Спросите лучше у кухарки.

— Умывальник? — повторила кухарка, осторожно поворачивая сковородку, где жарились бифштексы.— Некогда мне! Ступайте к хозяйке. Здесь вам не умывальня, а кухня!

Хозяйка, дама с высоко взбитыми волосами, сидела в своей исповедальне, в укромном уголке комнаты под сводчатым потолком, наполненной едким дымом. Около нее толкались официанты. Едва взглянув на нас весьма высокомерно, она продолжала считать зеленые и белые бусинки, накалывая чеки на проволоку.

— Умывальник! Пусть господа умоются у себя в номере. Вы в какой комнате? — повернулась она к черной доске с ключами.— Ах, вот как, господа живут не у нас! Анка, принеси-ка что-нибудь умыться!

Какая-то старушка поставила перед нами тазик. Я поболтал в воде рукой. Полез за носовым платком.

— Да вытрите хоть бы о мой фартук! — сказала она.

— Спасибо!

— Не за что, сударь.

На обратном пути, когда мы шли по лабиринтам этой стародавней харчевни, я в глубине души подумал, что Отомар, пожалуй, прав.

Люди идут на лекцию, чтобы развлечься, узнать что-нибудь новенькое, вырваться из повседневности, забыть свои житейские дела и заботы, убежать от самих себя. Поэтому и пользуются особой популярностью лекции о заморских краях с демонстрацией вручную раскрашенных картинок.

«Будем действовать иначе»,— сказал я себе, усаживаясь за столик перед сильно поредевшей аудиторией.

Чтобы овладеть вниманием слушателей, я начал с рассказа, обычно имевшего успех,— «Хоры ангельские» {121}. Как бы сокрытые в мехах бесхитростной гармошки, эти самые хоры пели солдатам, заброшенным в забытые богом места, куда-то на край света, трогательную песню о доме и о вселенной, раскинувшей над ними свой звездный полог.

Я так увлекся, что перестал следить за собой и, вместо того чтобы, как принято, бубнить себе под нос, читал громко и звучно,— да! Чтобы слова доходили до самого сердца.

Мне похлопали.

В середине другого рассказа — «Изобретатель» {122}, где речь идет о человеке, расхваливающем свое изобретение — бесшумное ружье, сконструированное из клетки для кроликов, в зале засмеялись.

Когда я кончил, раздались дружные аплодисменты.

«Наконец-то лед тронулся!» Только бы еще в соседнем помещении перестали в такт вальсу, звучащему по радио, дубасить в деревянную стенку. Стенка ходила ходуном.

«Ну вот, братец, ты и добился своего»,— сказал я себе и начал для разнообразия медленно, трагически понизив голос, читать печальную повесть о сыне, безмерно любившем свою мать {123}. Желая порадовать ее продвижением по службе, он совершает не только героические, но и бесчеловечные поступки, в чем потом и раскаивается.

К моему удивлению, разошедшаяся публика совершенно беззастенчиво продолжала веселиться дальше.

Когда я, смущенный и раздосадованный непонятным явлением, на минутку оторвался от книги и посмотрел в зал, все так и покатились со смеху.

Окончательно сбитый с толку, я скосил глаза и заморгал.

Новый взрыв безудержного хохота.

«Может быть, у меня сажа на лице или какой-нибудь беспорядок в одежде?» — подумал я.

Я сел и незаметно оглядел свой костюм.

Во время паузы публика утихомирилась.

Но когда я опять поднялся и грустным голосом стал читать душещипательную сцену, где Милан, оскорбленный, что его не повысили в должности, напился, и, нахлобучив на себя дамскую шляпу с перьями, высовывает язык своему отражению в зеркале со словами: «Привет, Милан!» — в зале началось что-то невообразимое. Барышни-студентки завизжали, подростки в заднем ряду встали на стулья, гогоча и кривляясь, а главное, что меня поразило в самое сердце, даже пани воспитательница и та смеялась во весь голос, издавая какое-то странное голубиное клекотанье.