Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

В начале лекции я чувствовал себя как побитый от насмешек Отомара, а записка мэра, как ни странно, придала мне бодрость и силу.

«Ну, погодите! — во мне пробудилась отвага.— Сейчас этот „тип“ покажет вашим кретинам, как надо доказывать теорему, которую он только что начертал перед их потрясенным мысленным взором с помощью своего красноречия, яркого и образного языка».

И в этот момент громко галдевшие лесники и картежники, как по команде, затихли.

«Ага! Вот оно — наконец-то духовное начинает торжествовать над материальным!»

Я самодовольно выпрямился.

Повысив голос, я с чувством прочитал самую существенную часть лекции. Там я развиваю идею, согласно которой из имманентной природы искусства вытекает, что в реальном уже заложено сюрреальное, что искусства нет вне реального и вне сюрреального — и наоборот!

— Дамы и господа, это же совершенно очевидно! Тем самым новая социальная гносеология искусства отличается от мистического супернатурализма, в чье болото, отдающее средневековьем, нас рады бы толкнуть некоторые недальновидные критики, абсолютно не понимающие наше время и плодящие свои трансцендентальные концепции, которые полностью противоречат принципам и характеру нового, авангардного искусства…

За стеной раздались громкие аплодисменты лесников и возгласы: «Браво-браво!»

Я был польщен. Сделал паузу. Выпил воды. Оглядел аудиторию.

Пани Мери сидела неподвижно, как статуя. Ее глаза, как у загипнотизированной, не мигая смотрели на меня. Сидевший в самом центре зала человек поднялся и вышел. В дверях он столкнулся с господином, который тихо вошел и присел на стул у самой двери,— вероятно, чтобы можно было поскорее уйти.

Сие нам известно! Все это разные председатели, секретари и члены сразу нескольких обществ. Сегодня у них тоже по два, по три, а может быть, и по четыре разных мероприятия. Вот они и бегают из одного кабака в другой, с места на место, чтобы всюду поспеть хоть на минутку. Чтобы можно было сказать: «Я там был!» Сколько их здесь уже сменилось! Одни выслушали приветствие мэра и начало моей лекции — этих уже и след простыл. Сюда они уже не вернутся, ибо и так почтили меня своим присутствием! Другие — смотрите-ка, вон еще один крадется на цыпочках — появляются только сейчас и уйдут через четверть часа. И, наконец, третьи придут только к самому концу, чтобы лично пожать мне, Писателю, руку, сердечно поблагодарить за мои книги, которые они из-за недостатка времени еще не успели прочесть, хоть и слышали о них много лестных слов от жены, читающей все подряд. Потом, как бы мимоходом, они попросят оставить свой автограф в альбоме дочери Верушки; альбом этот, завернутый в атласную бумагу, как раз держит в руках человек, пришедший последним. Получив мою подпись, он вежливо поблагодарит и выразит крайнее сожаление, что из-за неотложных дел никак не мог прийти раньше, и не сможет — так жаль, так жаль! — задержаться теперь. «Разумеется,— скажу я ему,— столько разных мероприятий!» И он ответит: «Золотые слова, сударь! В нашем городе всего этого слишком много, и все держится на нас, а нас, энтузиастов, так мало! И работа эта, поверьте, ужасно неблагодарная: поднимать культуру в нашем городе. Бывает, что и в газете тебя протащат. Я уж хотел было на все это махнуть рукой, да и жена ворчит…»

Во время затянувшейся паузы девушки из педагогического училища стали шушукаться, человек в зимнем пальто развернул альбом, а мой самый преданный слушатель, старый дед, устало опустил правую руку, которую приставлял к уху.

Вернувшись мыслями к лекции и постаравшись вспомнить, о чем я им тут говорил, я подумал, что вряд ли так уж всем ясно, что такое имманентность.

Я поднялся и вышел из-за стола, остановившись в двух шагах от дедушки.

— Я еще раз повторяю уважаемым слушателям, что, с точки зрения гносеологии, имманентный принцип современного искусства,— сказал я, подчеркивая каждое слово,— что имманентный принцип современного искусства есть прямая противоположность трансцендентального! Понятно?

Дедушка согласно кивнул, и я продолжал:

— «Имманентный» можно перевести на чешский язык как — внутренний; иными словами то, что есть внутри, что внутри содержится в нем, существует, ему присуще. Из этого логически вытекает, что искусство новой эпохи, осознавая свою имманентность, является иммедиатным, импрессивным, антикапиталистическим и мутуально социальным.

Вполне довольный собой, я вернулся на место, сел за столик и закончил лекцию весьма эффектным пассажем:

— Из наших выводов, дамы и господа, со всей неопровержимостью следует, что европейское искусство прошлого, защищающее меркантильные интересы дворянства, церкви, буржуазии, сегодня безнадежно мертво. Рождается новое искусство…— перевернул я предпоследнюю страницу,— восходящее, как утренняя звезда революционной перестройки общества!

Дочитав, я остановил свой взгляд на заключительном резюме Отомара, нацарапанном красным карандашом.

«Anathema sit! [77] Эх ты, самовлюбленный сноб, и что ты тут нагородил почтенным гражданам нашего города? Знаешь, что я тебе скажу? Если бы дамы и барышни, вместо того чтобы тебя слушать, пытаясь хоть что-нибудь понять в твоих россказнях, перештопали бы все свои чулки и перечинили бы носки детей и братьев, а мужчины бы нарубили дров на утро,— ей-богу, было бы больше пользы, и моральной, и материальной. И чего ты морочишь им головы, обманываешь простые, доверчивые души, сея скуку смертную? Свершай свои надуманные эстетические революции в пражских кофейнях, где, сидючи за мраморными столиками, можешь до одурения конспектировать заграничные журналы или даже поджечь сигаретой все эстетическое старье, скопившееся в парижском Лувре или римском Национальном музее. Никто тебе и слова не скажет! Кончай болтовню и займись делом! Vederemo ad oculos [78], холуй ты этакий, распространяющий манифесты европейских авангардистов двадцатилетней давности по чешским деревням; почтарь хромоногий, галантно доставляющий модную почту не по адресу; пластинка ты заигранная! И что ты, как попугай, повторяешь слова Маринетти {118}, Хлебникова и Бретона? Эх ты, усердный сочинитель немыслимых коктейлей! В поте лица своего стряпаешь ты из чужих, как это принято у нас, идей и чужих бредовых экспериментов жидковатую бурду нового учения, лишенного всякого смысла и жизнеспособности? Ну, крикливый осел, объевшийся ворованным и непереваренным кормом, только попадись мне в Праге, я с тобой поговорю!

До свидания! Отомар»

Меня как обухом по голове ударили, в глазах потемнело, глаза перекосились и часто-часто заморгали, а зал перевернулся вверх ногами.

Ай-вай, приставай! Врды, врды, врды, страконицкая волынка, ай, дуды, дуды, дуды!

Через секунду я слегка очухался и дрожащим голосом сказал:

— Дамы и господа! На этом я свою лекцию хочу закончить. После перерыва последует чтение отрывков из моих книг!

Публика, слегка помедлив, вяло зааплодировала.

Распаренный и вспотевший, я вышел в темный коридор покурить.

— Маэстро, извините нас ради бога,— подбежал запыхавшийся секретарь.

— Не понимаю! Почему и за что? Скорее мне надо просить извинения!

— Ах нет! Не в этом смысле! Вы говорили превосходно! Вы так колоссально рассказывали о новой культуре! Здесь и понятия не имеют о том, что делается в искусстве!

— Но ведь я…

— Совсем наоборот, маэстро! Все великолепно! Только вот художник, учитель Кадлечек, ушел. Сказал, что с этой лекцией и со всем городским обществом расправится в газетах. Но мы ему сами покажем в «Гласах». Он уже столько бед натворил. Сорвал нам выставку пражского клуба «Восьмерка»… {119}

— Так за что же я должен вас извинить?

— Я думаю, маэстро, вы не обиделись, что мэр сначала назвал вас Ярославом, а потом Йозефом? Понимаете, месяц назад к нам приезжал поэт Ярослав Сейферт {120}, а осенью наш цикл о культуре открывал известный писатель Йозеф Гора!

— Да чепуха все это! Скажите лучше, что из себя представляет ваш мэр.

— У него есть фабрика, производящая напильники. Он замечательный человек! Большой патриот!

— А толстый господин, который с ним пришел и потом сидел с пани Мери?

— Это пан Вашак, тоже прекрасный человек — член муниципалитета, он всюду сопровождает мэра и знает все, что происходит в городе. Ничего от него не укроется. Он состоит в Обществе любителей конной езды и ему присуждена серебряная палица.

— А старичок в первом ряду?

— Это весовщик с сахарного завода. Сейчас он на пенсии. Делать ему нечего, дома злая жена и дочь, в квартире холодно, вот он и ходит на все мероприятия и всегда садится поближе к печке. Он глух, как тетерев.

— Так чего же он приставляет руку к ушам?

— Его надо знать, маэстро,— засмеялся пан Гимеш.— Он злится, если кто-нибудь начинает кричать ему в ухо, говорит, что и так хорошо слышит. Не пропускает ни одной лекции и делает вид, что у него прекрасный слух, но нас не проведешь.