Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

Пани Мери, как бы под магическим воздействием моего взгляда, встрепенулась и, обернувшись назад, возмущенно сказала:

— Барышня, здесь так дует на ноги, а вы ведь сидите у самой двери, встаньте и закройте. Могли бы и сами догадаться!

Когда я увидел, как она недовольно пожимает плечами, выгнув по-индюшачьи шею, мое пробудившееся было расположение испарилось, исчезло, как просачивается вода с поверхности земли в ее недра.

Чувство симпатии к ней упорхнуло, как вспугнутая голубица, и глаза мои, словно камешки, которыми пульнули из рогатки, отлетели прямо на середину зала, к третьему ряду столов, где за пол-литровой кружкой пива расположился какой-то господин, чистивший ножиком ногти. Сразу же за ним сидело поодиночке несколько молодых людей, потом две супружеские пары, а в самом конце зала перешептывались барышни-студентки.

Мой взгляд задержался на человечке с морщинистым лицом и слезящимися глазками, которые доверчиво смотрели на меня.

«А! Мой старый знакомый, и ты здесь! Привет, старина! Молодец, что пришел и сел поближе, прямо передо мной, чтобы мне легче было говорить для тебя, ведь опытные лекторы редко обращаются ко всему залу, а выбирают какого-то одного определенного человека, „своего“ слушателя, который всюду следует за ним. Неведомо как (уж не перелетая ли по воздуху?), но он непременно в означенный час окажется в нужном месте, где объявлена твоя лекция, скромно войдет в зал, положит свою крону в глубокую тарелку, усядется где-нибудь в первых рядах и будет почтительно внимать каждому твоему слову. Так здравствуй же, дорогой мой морщинистый старичок с длинным шарфом, которым ты согреваешь свою хилую грудь! Как жизнь? Последний раз мы виделись с тобой в Лысой над Лабой, а перед этим в Кутной Горе. Только тогда ты был другим — был выше и шире в плечах, и совсем не походил на божий одуванчик, как теперь. Ну, а со слухом у тебя как? На Кутной Горе, чтобы лучше слышать, ты точно так же приставлял руку к левому уху и наклонялся вперед. А в Немецком Броде {116} — шалунишка! — ты переоделся в женское платье и стал учительницей-пенсионеркой в золотом пенсне и высоко взбитом парике. Надеюсь, что сегодня, когда я буду вещать о гносеологии современного социального искусства, ты не заснешь так же крепко, как тогда в Лысой!»

Сердечно поприветствовав близкого человека, я перевел взгляд вправо, где за бутылкой лимонада сидел какой-то гимназистик, гордый юноша с орлиным профилем. Он чинил карандаши, готовясь записывать мою лекцию. «Привет и тебе, мой юный друг, жаждущий знаний!»

Открылась дверь, и торопливой походкой делового человека вошел здешний мэр — господин в элегантном пальто, с бледным, будто напудренным лицом и светлыми усиками. Его сопровождали пан Гимеш и какой-то толстяк, который, молча кивнув присутствующим, сел возле пани Мери.

Раскланиваясь на все стороны, мэр снял пальто. Пан Гимеш повесил его вместе с шелковым шарфиком на гвоздик.

Мы пожали друг другу руки.

Секретарь сделал знак: «Можно начинать!» и подал мэру бумажку.

— Уважаемое собрание! От имени муниципального совета и от себя лично, как председатель городского Общества любителей просвещения, я приветствую господина…— староста заглянул в бумажку,— господина Я р о с л а в а  Йона, писателя из Праги, которого вы все знаете по его замечательным творениям, обогатившим нашу родную чешскую литературу…

Тут я заметил, что толстый господин все время о чем-то шепчется с пани Мери. Наверное, это было что-то очень важное для нее, потому что она тяжело вздохнула и забарабанила пальцами по ножке стола. Толстяк вытащил из кармана блокнот, что-то написал карандашом и подозвал кельнера.

— …обогатил истинными сокровищами, которыми будет гордиться наше национальное искусство. А оно всегда, уважаемые дамы и господа, еще в эпоху национального возрождения, видело в книге утеху для сердца и души, и по сей день оно развивается и обогащает себя с помощью книги, как свидетельствует об этом и статистика нашей городской библиотеки. Далее, я горячо приветствую всех присутствующих…

Секретарь сунул мэру записку; тот, мельком глянув в нее, продолжал:

— …приветствую всех присутствующих, которые так дружно собрались в столь большом количестве. В этом я вижу заслугу городского Общества любителей просвещения, организовавшем в нынешнем сезоне уже пять вечеров, посвященных проблемам культуры. На этих вечерах граждане нашего города имели возможность лично познакомиться с ведущими чешскими писателями и поэтами. Такой бурной деятельности на благо культуры не знает ни один из соседних городов. От имени нашего города и просветительского общества я позволю себе выразить всеобщее удовлетворение, что сегодня мы имеем честь приветствовать среди нас мистера Й о з е ф а  Йона. Объявляю пятый вечер культурного цикла открытым, желаю успеха и передаю слово нашему уважаемому гостю.

Раздались аплодисменты. Я протянул руку, чтобы поблагодарить мэра.

— Прошу прощения, одну минуточку! Я прошу господина писателя и всех присутствующих извинить меня, ибо к своему великому сожалению я не могу остаться на эту интереснейшую лекцию. Неотложные дела вынуждают меня вернуться на заседание муниципального совета. Пользуюсь случаем сообщить собравшимся радостную весть — вопреки упорному сопротивлению оппозиции, муниципалитет примет сегодня решение о покупке земельных участков и строительстве казарм, осуществив тем самым заветную мечту жителей нашего города иметь собственный гарнизон, что содействовало бы экономическому процветанию всего города и в первую очередь торгово-промышленных сословий.

— Превосходно! — воскликнул толстяк, сидящий за столиком пани Мери.

Мы с мэром сердечно пожали друг другу руки. Пан Гимеш, ожидавший главу города с раскрытым бобровым пальто в руках, помог ему одеться, подал шарф и шляпу.

Толстяк, сидевший с пани Мери, тоже поднялся.

Они откланялись и ушли.

Я сел за столик и при полной тишине в зале, при усилившемся шуме за обеими стенами, открыл адвокатский конверт Отомара.

Быстренько проглядев страницы, я ужаснулся, в каком виде Отомар вернул мою рукопись. Сплошные горизонтальные и вертикальные линии, зачеркнуты отдельные строчки и целые куски, на полях вопросительные и восклицательные знаки, некоторые абзацы измордованы так, что в них ничего не разберешь. А сколько наглых замечаний! «Старик Дидро сказал об этом лучше!», «Повторяешься, см. стр. 3», «Чепуха!», «Эх ты, культурный болван!», «Если это правда, то Гегель дурак!»

«Ах ты скотина, я тебе это припомню!»,— подумал я и ясным голосом произнес:

— Дамы и господа!

Хоть я и вполне здоровый мужик, в жилах которого течет ядреная крестьянская кровь, а глотка способна раскачать святовитские колокола {117}, хоть у меня есть богатый опыт участия во всевозможных словесных схватках и сечах, когда, стоя перед публикой, приходится разить противника громовым гласом, я тем не менее вполне усвоил самую современную манеру чтения лекций о литературе, к которой прибегают обычно сами писатели. Она состоит в том, чтобы, выступая перед публикой, держаться смущенно и робко, а свое художественное кредо излагать тихо и невнятно, глядя в бумажку.

Я поднес листочки к самому пламени свечи и гнусаво стал читать.

— Дамы и господа! — повторил я.— Если исходить из аксиомы, что искусство есть познание sui generis [76], то в его образах мы должны отражать самую сокровенную, сокрытую от глаз реальность, которая решительно отрицает позитивистский, прагматический и утилитарный мир буржуазного искусства, мир загнивающей буржуазии. Она уже давно отжила свой век и в настоящее время представляет собой, как уже было сказано, гнусное порождение технической цивилизации…

Захватив свои рюмочки и стаканчики, публика стала пересаживаться поближе.

Я гнал вовсю, расстроенный, побитый,— думая лишь о том, чтобы скорее кончить, перескакивая через строчки, глотал слова, полностью пропустив исчерканный Отомаром манифест нашего литературного авангарда.

Как назло, за моей спиной у картежников разгорелся спор, пошли в ход ругательства. От раскаленной железной печки веяло сухим жаром. За стенкой у лесников громко разглагольствовали о достоинствах охотничьих собак.

Читая лекцию, я пытался незаметно пододвинуть к себе клочок бумаги, забытый мэром на столе.

В горле першило. Я подливал себе минеральной. Левой рукой, прикрывшись бутылкой, мне удалось расправить смятую записку. Во время одной из пауз, поднося ко рту стакан, я быстро пробежал бумажку.

«Братец мэр! Этого типа зовут не Ярослав, а Йозеф Йон».

Нет на свете другой такой профессии, где бы столько страдало оскорбленное самолюбие, как профессия писателя. То ты преисполнен гордости,— тебе кажется, что своим словом ты подчиняешь себе тайны мироздания, то бьешься сутками над тем, как лучше сказать про спичку, чиркнувшую о коробок. Иногда твою понурую голову поднимет комплимент хорошенькой молодой женщины или пара похвальных строк в газете, а иногда самое горячее признание не в силах тебя подбодрить, потому что в этот момент ты как раз нуждаешься в затрещине.