Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

— На кого вы похожи, маэстро! До чего он вас довел! — всплеснула руками пани Мери, уже одетая в каракулевое манто и нетерпеливо ожидавшая меня в рыцарском зале.

Она вызвала горничную.

— Приведите в порядок костюм господина писателя — он весь в волосах и в перьях! И проводите его в ванную! Пусть умоется и причешется!

Только я открыл воду, в дверь постучали.

— Что вам, Бетушка? — спросил я горничную.

— Я не Бетушка,— засмеялась она.

— Это неважно, я зову так всех горничных. Так в чем дело?

— Снизу позвонил хозяин и сказал, чтобы вы дали ему посмотреть вашу лекцию, а к ужину он ее вернет.

— Слушайте, Бетушка, у меня мокрые руки, подойдите ко мне и достаньте ее вот из этого кармана, да нет, не из этого, а из бокового… чуть левее, ага, вот здесь… ой-ой-ой, осторожно, щекотно!

Вынув бумаги, она осталась стоять в дверях. Я ее забавлял, она с интересом наблюдала за мной.

— Вау-вау-вау,— фыркал я, умываясь.— Я, Бетушка, человек щекотливый, в булочках — крайний, в хлебе — чайный, в соусе — укроповый, и вообще — вауваувау, фр-фр — против всяких щеток я!

Она засмеялась.

— Вы пойдете с хозяйкой на прогулку, знаете?

— Да-да-да, бл-бл-бл,— тряхнул я мокрой головой.

— Я тоже очень люблю гулять!

— Бр-бр-бр, вы, наверное, часто гуляете со своим милым?

— Что вы! Хозяйка не пускает даже по воскресеньям.

— Так вы со своим черноглазым и не встречаетесь?

— Господи, как вы угадали?

— У голубоглазой — миленок черноглазый, а у черноглазой — голубоглазый!

— Я с ним поругалась!

— А-а-а… так теперь у вас другой!

— Ой, нет! И откуда вы все знаете! Когда я выйду замуж, мы каждый вечер будем гулять.

— А если мужу не захочется?

— Тсс!..— шикнула девушка вместо ответа, подняла плечи, сгорбила спину, словно кошка, почуявшая пса, я хорошенькое личико ее вдруг стало как у злой старухи. Замер и я со своей мокрой физиономией и с мылом в руке.

Какое-то время мы настороженно прислушивались.

Я чувствовал угрызения совести, что слишком разошелся в этом мертвом доме, слишком много себе позволяю и веду себя до неприличия свободно.

— Мне послышалось! — сказала девушка, опустив плечи и распрямив спину, и напряжение на ее лице опять сменилось лукавой улыбкой юного существа, жадного до радости и развлечений.

— А он мне поклянется в этом перед свадьбой,— прибавила она.

— И он уже вам это обещал?

— Обещал!

— Просто так? И ничего не попросил взамен?

— Сейчас-то он в армии, но в письме он писал, что всегда будет ходить со мной на прогулку, если я его крепко поцелую.

— А как вы его поцелуете? Покажите! — подскочил я к девушке.

Она засмеялась, схватилась за дверную ручку, а я бросил ей вслед, в открытые двери, мохнатое полотенце.

Только когда я в пятый раз сунул голову под струю холодной воды, пытаясь вытряхнуть из своих ушей все эти отомаровские «рразумы», я почувствовал себя наконец вполне нормальным членом человеческого общества.

А чтобы еще более утвердиться в этом положении, я, чинно спускаясь с пани Мери по лестнице, старался вести сугубо светские разговоры.

На улице к нам присоединился пан Гимеш.

Пани Мери дружески взяла меня под руку.

Падал снежок, и мы шли по площади к освещенным аркадам домов, где чернели группки гуляющих.

— Я так люблю ритуал вечерних прогулок!

— Понимаю вас, дорогой! Вы умеете занимать дам разговорами, любите общество — с вами, наверное, не соскучишься!

— Я обожаю этот ритуал, сударыня! Вот представьте себе: муравейчиков, например, в этом мире занимают одни муравьи, собак — собаки, а человека интересуют люди. Еще в гимназии, сударыня, я не пропускал ни одного вечера, чтобы не прогуляться по площади. До сих пор это люблю, это все равно что нерест рыб — хорошенькие самочки…— вырвалось у меня помимо воли, и я испуганно прикусил язык. Помолчав, тихо сказал пану Гимешу:

— Опять этот проклятый бес, слышите?

Он не ответил. Сделал вид, что не слышит.

Мы вступили под каменные своды домов.

— Это поразительно, сколько вы всего знаете… Я вам завидую! Вы такой культурный человек! Теперь мы перед всеми похвастаемся вами, верно, Гимешек?

— Разумеется! Это прекрасная пропаганда культуры,— сказал, очнувшись от своих мыслей, секретарь.— Я, правда, боюсь, что именно сегодня…

— Ну конечно! Вы опять поздно повесили плакаты?

— Что вы, сударыня! Но у тамбуристов вечером концерт, у лыжников — выборы в профсоюзы, у студентов — вечер танцев, потом заседание представителей, а в трех трактирах — свиные пиры {110}.

— Вот у нас всегда так! — вздохнула пани Мери и стала раскланиваться во все стороны:

— Вечер добрый, добрый вечер!

Я тоже галантно приподнимал шляпу на три сантиметра.

Когда мы наконец полностью насладились прогулкой, и пани Мери с паном Гимешем лично пригласили кое-кого из своих знакомых на лекцию «Социальная гносеология современного искусства», пан секретарь попрощался с нами, сказав, что на всякий случай забежит к господину директору женского педагогического училища.

Раздеваясь в теплой прихожей, я уже чувствовал себя у Жадаков как дома.

Бетушка, которую я ухитрился ущипнуть за щечку, провела меня в столовую, где во всю мощь светила гарраховская люстра {111}. На круглом столе, покрытом тонкой ажурной скатертью, сверкала, переливаясь всеми цветами радуги, хрустальная ваза с живыми цветами.

Было накрыто на две персоны. Возле тарелок с золотыми ободочками и со сложенными веером салфетками стояли рюмки для аперитива, бокалы для белого и красного вина, лежало по нескольку ножей и вилок.

В столовой царила возвышенно-интимная атмосфера. У самых дверей стоял бамбуковый журнальный столик с последним номером «Гвезды» {112} и парой книг из городской библиотеки.

Возле одного прибора я заметил конверт со штампом адвокатской конторы.

«Ага!»

Я сунул лекцию в карман пиджака, ослабил галстук, снял жилет, пригладил волосы, провел рукой по подбородку: «Не мешало бы побриться!»

Вошла пани Мери в вечернем платье.

— Прошу вас к нашему скромному столу! Чувствуйте себя как дома, как дома! Мы приготовили ваши любимые блюда! — сказала она и потянула за шнур, свисавший с люстры. — Садитесь, пожалуйста, маэстро!

— Только после вас, сударыня!

Вошла горничная с серебряным подносом и поставила передо мной тарелку с чесночной похлебкой, а перед пани Мери тарелочку с ломтиками ветчины, яичком всмятку и кусочком низкокалорийного хлеба Грахама {113} в плетеной корзинке.

— Налейте дюбонне! — приказала пани Мери и положила на колени салфетку. — Выпьем, маэстро, за нашу дружбу! Ваше здоровье! И простите, что я не ем с вами суп. Я полнею, и мне надо соблюдать диету.

Хоть я и не отличаюсь тонким нюхом и в этом смысле туп, как ножи в чешских кухнях, запах чеснока прямо-таки шибанул мне в нос, глаза полезли на лоб и часто-часто заморгали. Обычно я стараюсь унести ноги отовсюду, где чистят лук или толкут чеснок.

Помешивая горячую водицу с плавающими пятнами жира, погружая серебряную ложку, красиво сверкавшую в прозрачном содержимом тарелки, до самого дна, где, как живые черви, копошились желтоватые обрезки всякой дряни, я начинал горько сожалеть о той шутке, что себе на беду сыграл с паном Гимешем.

— Вы не представляете, что значит, что значит для меня быть в обществе культурного человека, а к тому же и знатока женской души, о чем свидетельствует ваш образ несчастной Либушки. Я так плакала…

Я вычерпал суп, разжевал поджаренный хлеб и взглянул на даму. Ее бесстрастное лицо под густым слоем косметики выглядело при электрическом освещении гораздо симпатичнее, чем утром в рыцарском зале.

Ровно через четверть часа мне подали рулет по-флотски, миниатюрный сверточек, перевязанный лыком. Воспользовавшись моментом, когда пани Мери за чем-то пошла к буфету, я молниеносно стряхнул его в левый карман брюк.

— Вы слишком льстите мне, сударыня,— сказал я, доедая оставшиеся на тарелке капусту и ломтик огурца,— сам я не очень доволен тем, что пока написал. Вот разве только роман, который я задумал…

Горничная внесла фарфоровый поднос с запеченной в ракушках требухой. Я положил себе одну скорлупку и, внимательно разглядывая коричневую корочку с искристыми пузыречками шипящего сала, стал ковыряться вилкой в кашеобразной массе.

Пряный запах пищи ударил мне в нос.

Я пристально посмотрел в лицо пани Мери.

И тут особенность моей натуры, эта моя «соединительная» способность начала свою роковую игру. Я чувствовал, как мной опять овладевает бес.

Я чувствовал, что перестаю быть самим собой, что мое сознание покидает меня и вселяется в даму, сидящую напротив и старающуюся держаться очень прямо. Я физически ощущал, как грудь мою сжимает корсет, как пояс с тугими резинками тянет мои чулки, как ремешки лакированных туфель врезаются в пухлые ноги, как холодно моим обнаженным рукам. И, полностью погруженный в душу пани Мери, которая в это время пила чай, далеко отставив мизинчик, я уже начинал отвечать на вопросы, почти не разжимая рта, а бокал с пльзеньским пивом подносить ко рту, так же как она подносит чашечку чая, изящно оттопыривая палец.