Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

Мне захотелось съесть что-нибудь существенное!

Я взглянул на золотые стрелки стенных часов, висевших на каменном своде. Они показывали половину пятого. Часы стояли.

Не решаясь вытащить свои, карманные, я гадал, сколько сейчас может быть времени. Наверное, около одиннадцати. Ничего себе! С самого утра, перекусив только в поезде, я по сути дела так ничего и не ел.

Что бы себе заказать?

Официанты разносили фаршированную телячью грудинку, свинину с золотистой корочкой.

«Aber [79], милый мой! — вразумлял я себя.— Как же ты будешь ужинать на глазах у пани Мери, хоть ей и не сидится на месте, и, пребывая в прекрасном настроении, она все время с кем-то общается. Кроме того, вся компания за нашим литературным столом прекрасно знает, что я ужинал у нее дома. Что подумает она и что подумают члены культурной общины, которым известна ее скупость?»

На часы я из-за своей щепетильности не мог взглянуть!

Ужин себе не смел заказать!

Я продолжал вертеть хрупкую ножку бокала с вином.

И вдруг со словами — «прошу, пожалуйста!» — подбежавший официант поставил передо мной большую тарелку жаркого из серны с брусникой и кнедликами. Я удивленно посмотрел на него, но сразу невольно схватился за нож. И в ту же секунду передо мной возник метрдотель.

— Пардон? Вы заказывали?..

— Нет!

Он схватил тарелку, вилку, нож:

— Руда, я же говорил — третий в середине! — И, положив передо мной меню, вычеркнул жаркое и цыпленка под соусом.

— Благодарю, я ужинал!

— Прошу прощенья!

Вспомнив, что японцы с улыбкой встречают любую неприятность, я посмотрел на соседей по столу, мужественно улыбнулся им и отхлебнул вина.

— Эй, постой-ка! — ухватил я за полу помощника официанта,— принеси крендельки!

Я с хрустом жевал маленькие сухие колечки и запивал их приятным бадачонским вином.

Наблюдая с горьким смирением весь этот лукуллов пир, слушая гул голосов, внимая меланхолическим звукам модного танго, я больше всего хотел оказаться где-нибудь в пустыне. Отодвигая свой стул, чтобы пропустить очередного нахала, который лез прямо на меня, продираясь к висящему у стены пальто, я жаждал услышать слова поддержки от человека сильного, гораздо более сильного, чем я,— жалкая раздавленная щепка. Вскакивая со стула, потому что мне в затылок упирался кием дюжий детина в свитере, я страстно желал услышать от какого-нибудь уважаемого мною человека, что я вовсе не такое уж ничтожество, каким кажусь себе в эту минуту. Шаря по карманам в поисках сигареты, я жаждал, чтобы Утешитель ласково уверил меня, что я не заслуживаю тех унижений, которым подвергают меня в городе, что даже лекция моя не была столь уж скверной, как считает Отомар. А больше всего мне хотелось, чтобы сказанное мной не пропало даром, не растворилось бесследно в атмосфере всеобщего чревоугодия, не растаяло в звуках фокстрота, который фальшиво выводил отчаянно завывающий саксофон.

Я заказал вторую порцию бадачонского.

Лесники и девушки перешли к исполнению наших неувядаемо прекрасных народных песен.

Дева синеока,
Не грусти ты у потока…

— Разрешите кое о чем спросить вас, маэстро,— обратился ко мне директор музыкальной школы.

— Пожалуйста, к вашим услугам,— поднял я голову.

— В консерватории нам тоже читали лекции по искусству, и вы очень хорошо сегодня сказали, что современное искусство должно служить всем. Только ведь наши молодые композиторы и понятия не имеют, что такое мелодия, и сочиняют кошачьи концерты. Да и художники делают из нас дураков, рисуют ребусы вместо картин. Наверное, я выражу желание всех присутствующих, если попрошу вас, маэстро, объяснить, что такое кубизм…

— С удовольствием, одну минуточку.— Я поднялся из-за стола, чтобы сполоснуть левую руку в маленьком фонтанчике возле бильярда, где из чиненого и перечиненного крана в виде львиной пасти текла тоненькая струйка воды.

Диви синиики,
Ни гристити и питики…

Вернувшись, я обрадовался, что мне не придется объяснять, что такое кубизм, ибо возле моего стула толпилось несколько человек с книгами в руках. Сначала я раскрыл альбом, завернутый в атласную бумагу. На первой странице было написано: «Любезной чтице моих произведений с благодарностью — А. Ц. Нор {125}». Потом мне вручили тетрадь лирических стихов, и я обещал молоденькой авторше все прочесть и высказать в письме свое мнение. Кроме того, я выслушал жалобы господина, выложившего передо мной рукопись исторического романа в трех томах «Отец отчизны» и требовавшего, чтобы я нашел ему издателя. Субъект в темных очках, в зимнем пальто и барашковой шапке — его привела дочь — бодро потряс мне руку:

— Я не осмелился подсесть к вам, а теперь, к сожалению, должен уходить. Позвольте представиться — я бывший податной инспектор, а кроме того, путешественник и писатель. Это мой труд — «В стране пирамид», разрешите презентовать его вам.

— Весьма тронут, весьма тронут, пан инспектор,— сказал я и перешел в распоряжение редактора местного журнала «Гласы».

— Извините, но профессор Кадлечек отказался дать информацию о вашей лекции, и я сам подготовил тут несколько строк.

Просмотрев, я решительно вычеркнул всех «маэстро», все эти «знаменитость», «прочувствованное слово», «увлек слушателей» и был «награжден бурными аплодисментами».

— И, пожалуйста, изложите содержание вашей лекции!

Я написал, что искусство, как показал докладчик, есть особый вид познания человека, раскрывающего глубины человеческой души способом, гораздо более действенным и эффективным, нежели познание логическое. Поверхностный позитивизм изжил себя. Завершается эпоха деспотического царства науки. Начинается новая эра активизации жизненных инстинктов, и в первую очередь инстинктов социальных. Поэтому новое искусство, не желая иметь ничего общего с отжившим искусством феодально-буржуазной эпохи, встает на сторону человечества, приближающего зарю счастливого будущего.

— Это колоссально! — воодушевился молодой человек.— Я абсолютно с вами согласен!

Я опять уселся за наш унылый стол.

Настроение мое улучшилось.

Захотелось потанцевать с девушками, развеять тоску одиночества в общении с женщинами, что всегда есть лучшее лекарство от тоски.

Но выпитое вино, вместо того чтобы сказать: «Иди!», шептало: «Сиди!»

«Почему же все-таки надо мной смеялись? Разве я читал что-нибудь смешное? Непонятно, хотя, конечно, надо признать, слово очень действует на воображение. Слово оттачивает зрение, слух, обоняние и осязание».

Дывы сыныыкы,
Ны грыстыты ы пытыкы…

Пани воспитательница, все это время сидевшая как на иголках, внезапно одела черную шляпу, пальто и пошла за директоршей, потому что девушек невозможно было ни уговорами, ни силой заставить идти домой.

Я продолжал свои размышления над стаканом вина.

«А может, у меня такая нелепая физиономия, что стоит только предстать перед публикой, и она уже начинает покатываться со смеху! Ужас!»

Пан управляющий наклонился ко мне через стол:

— Я позволю себе, уважаемый пан писатель, сделать одно конкретное замечание по поводу вашей прекрасной лекции, а именно: пчеловодство — это ведь тоже искусство, и какое!

— Разумеется, пан управляющий! — ответил откуда-то прибежавший в пальто и в шапке секретарь. Придвигая ко мне стул, он прибавил:

— Итак, маэстро, я уже договорился с кассиром, поймал его в «Щуке». Сейчас все приведем в порядок! Вот в этом конверте деньги за билеты туда и обратно, и, пожалуйста, распишитесь вот здесь. Благодарственное письмо за подписью председателя и секретаря мы вышлем по почте.

Воспользовавшись моментом, пока мы шептались с секретарем, какая-то молодая женщина негромко спросила у жены директора музыкальной школы:

— Как себя чувствует Петрик?

Мясистое лицо высокой седовласой дамы, видно совсем недавно ставшей бабушкой, расплылось в улыбке. Не обращая внимания на почтительную тишину за столом, она воскликнула энергичным альтом:

— Ах, это необыкновенный ребенок! Представьте себе, он уже сам встает!

Все шестеро членов культурной общины сразу встрепенулись. Шестеро молчаливых участников традиционных посиделок с писателем, как по команде, задвигались на своих стульях, заулыбались и закивали головами в разные стороны — будто на них брызнули живой водой.

— Что, что? — воскликнула пани Мери, опять подсаживаясь к нашему столу.— Петрик Гадрбольцев уже встает? Не может быть!

— Ну зачем бы я стала говорить неправду, пани Жадакова! Сегодня утром мы с дочкой его искупали, он поспал, Андулка постелила ему на пол овчинку и говорит — я слышала это собственными ушами — Петрик, паси лошадок, паси! Я как раз доделывала лапшу, потом вхожу в комнату, а Петрик стоит на ножках! Держится за кроватку! Я от радости так и подпрыгнула, чуть его не задушила…