Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

• Название: Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
• Автор: Александр Александров
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-8159-0310-8

Мария Константиновна Башкирцева (1860—1884), русская художница, автор всемирно известного «Дневника», написанного ею по-французски и несколько раз выходившего по-русски. (Наиболее полный текст публикуется в «Захарове» летом 2003 года.) Большую часть жизни прожила в Париже, где и умерла в возрасте 24 лет. Несмотря на столь ранюю смерть от чахотки, прожила удивительно полную и яркую жизнь. Была множество раз влюблена, больше всего на свете жаждала славы и поклонения, переписывалась с Эмилем Золя и Ги де Мопассаном, выставляла свои картины в Парижском Салоне и получала награды, общалась с замечательными людьми. Всё это так и не увидело света: дневник в традициях того времени был сильно сокращен наследниками, которые убрали оттуда самые сокровенные и интимные подробности ее жизни и частной жизни ее семьи. Александр Александров восстанавливает всё то, что осталось за кадром: множество лет он изучал жизнь Муси, как называли Башкирцеву ее близкие, и вряд ли кто знает о ней больше, чем он. «Кто такая Мария Башкирцева? Многим это имя ни о чем не говорит, кто-то слышал про рано умершую в 1884 году русскую художницу, жившую в Париже, некоторые читали ее написанный по-французски «Дневник», неоднократно издававшийся в русском переводе в конце XIX — начале XX века и недавно переизданный вновь. ...Какой соблазн изложить законченную человеческую жизнь, наполненную чаяниями и страданиями, душевной и физической болью; жизнь, вызывающую предельное сопереживание в чувствительных душах; и покуда такие души — а их миллионы! — не переведутся на земле, ей, Башкирцевой, будут сочувствовать...»

---

потом отец, брат Павел с женой Нини. Мария окружена заботой, вниманием, которое

кажется ей чрезмерным, но спокойствия в семье нет, она делает сцены помощнику доктора

Потена, который посещает ее каждый день; самого знаменитого доктора можно

беспокоить только два раза в неделю. Опять идут настойчивые разговоры о юге, Мария

наотрез отказывается от этой поездки, а приехавший отец вдруг предлагает увести ее на

Пасху в Россию; это предложение вызывает гнев Марии своей, как она выражается,

“неделикатностью”.

“При моем здоровье вести меня в Россию в феврале или марте!!! Я представляю вам

оценить это. Я еще не говорю обо всем остальном!!! Нет! Я, которая отказывалась ехать на

юг! Нет, нет, нет! Не будем больше говорить об этом”.

( запись от 15 декабря 1881 года.)

- Все кончено, все кончено, все кончено! - неоднократно восклицает Мария.

“Я думала, что Бог оставил мне живопись, и я заключилась в ней, как в священном

убежище. И теперь она отнята у меня, и я могу портить себе глаза слезами”. (Запись от 30

ноября 1881 года.)

Голос пропал, слух отнят, последняя надежда - это живопись. Ее поддерживает Жулиан, часто посещая дома, уговаривает хотя бы делать наброски. Но Жулиан уже не прежний, он

неожиданно женился на своей ученице Амелии Бори-Сорель; шестилетнее ожидание

Амелии увенчалось успехом. Муся рада за соученицу, но потеряла, как ей кажется, друга и

конфидента.

Возле нее постоянно находится верный сербский князь, Божидар Карагеоргович, его

можно было бы принять за ухажера, если бы не знать, что он совершенно другой

ориентации и у него имеется интимный друг.

К тому же она понимает, что из-за болезни она отстала от других и ее картины в

следующем году в Салоне не будет. Но ей снова хочется взять в руки кисти, как только она

начинает потихоньку выкарабкиваться из болезни, но что писать, какие сюжеты можно

найти вокруг себя, что может ее поразить в своем круге, когда ее все так угнетает. Она

завидует Бреслау, которая живет в артистической среде, другим ученицам, которые живут

в бедных, но, как ей кажется, живописных кварталах; ей не нравится собственный квартал, настолько все здесь ровно и однообразно. Она приходит даже к выводу, что

“благосостояние мешает артистическому развитию”, что, конечно, является полной

глупостью, но простительно больному, раздраженному и юному существу.

Она принимается за портрет жены Поля, Нини, который теперь находится в музее

Амстердама, и постепенно вкус к живописи возвращается.

“ ...Я все-таки хочу идти, с закрытыми глазами и протянутыми вперед руками, как человек, которого готовится поглотить бездна”. ( Запись от 21 декабря 1881 года.)

Возвращается и вкус к жизни: скоро Новый год, болезненно хочется праздника,

настоящего, роскошного, тем более, что теперь можно тратить деньги, не считая,

романовские капиталы сохранены и приумножены в банках, и никто из них не пойдет с

сумой, разоренный процессом. А тетя Надин для любимой племянницы ничего не

пожалеет.

Башкирцевы устраивают большой прием по случаю Нового года, на который

приглашаются двести пятьдесят (!) гостей. В светских новостях влиятельная газета

“Фигаро”, рассыпаясь в любезностях, описывает роскошный прием, перечисляя всех

знаменитостей и их наряды. Два знаменитых актера, братья Коклены, Бенуа-Констан и

Эрнест, разыгрывают перед публикой два водевиля, “Капиталиста” и “Мы разводимся?”, в

три часа ночи всех ждет изысканный ужин. Выиграв процесс, Надин Романова и

Башкирцевы выходят на совершенно иной уровень по тратам и на глазах превращаются в

нуворишей, или проще сказать, новых русских. Можно представить себе, сколько стоит

прием на двести пятьдесят человек или приглашение Кокленов, звезд французского

театра, старший из которых уже с двадцати двух лет был пайщиком “Комеди Франсез”.

Это все равно, что купить сейчас себе на ночь Киркорова с Пугачевой. Кстати, уже через

несколько лет Бенуа-Констан Коклен вышел из состава театрального товарищества, продав

свой пай, и поехал гастролировать по всему миру, устроил, как говорят на театральном

жаргоне, “чёс”; собирал он полные залы и в России. Но все это не попадает на страницы

изданного дневника, хотя сама Мария подробно описывает прием, прибывших гостей и

даже легкий флирт с прежним ухажером Габриэлем Жери, “Архангелом”, который бродит

с ней по залам, целуя руки. Она, конечно, комплексует, что публика у них не такая

избранная, как ей хотелось бы, что не появился русский посол князь Николай Алексеевич

Орлов, престарелый вдовец, на которого она имела виды, но все же есть княгиня

Карагеоргович в рубиновом платье, мадам Гавини в белом муаре с испанской накидкой и

многие другие дамы, сверкающие драгоценными камнями, сама мадемуазель Башкирцева

порхает, как всегда в белом муслиновом платье, символе ее невинности и чистоты,

украшенном бенгальскими розами.

Но не вписывается такая жизнь в концепцию, избранную публикаторами дневника,

поэтому на его изданных страницах остается лишь аскетизм жизни художника,

постоянные мысли об искусстве и только об искусстве, священный огонь которого горит в

груди, возвышенное братство скромных служителей искусства, чудесные образы, роящие

в голове и сводящие нашу героиню с ума, живопись, живопись, живопись, разговоры

только о ней, что делает нашу героиню несколько маниакальной, зацикленной на одной

мысли, несвободной и подавленной навязчивой идеей. Год 1881-й кончается записью о

живописи и год 1882-й такой же записью и открывается, будто приема и не было, будто не

было танцев, уединений при розовых свечах, сверкания бриллиантов и наконец мечты

устроить собственный изысканный салон.

Глава двадцать первая

НАСТОЯЩИЙ, ЕДИНСТВЕННЫЙ И ВЕЛИКИЙ

ЖЮЛЬ БАСТЬЕН-ЛЕПАЖ

Наступил 1882 год. Новый год приносит знакомство с Жюлем Бастьен-Лепажем,

знаменитым художником, участником Салонов. Предоставим слово самой Марии

Башкирцевой:

“ М-me С. заехала за нами, чтобы вместе отправиться к Бастьен-Лепажу. Мы встретили

там двух или трех американок и увидели маленького Бастьен-Лепажа, который очень мал

ростом, белокур, причесан по-бретонски. У него вздернутый нос и юношеская бородка.

Вид его обманул мои ожидания. Я страшно высоко ставлю его живопись, а между тем на

него нельзя смотреть, как на учителя, с ним хочется обращаться как с товарищем, но

картины его стоят тут же и наполняют зрителя изумлением, страхом и завистью. Их

четыре или пять; все они в натуральную величину и написаны на открытом воздухе. Это

чудные вещи”. (Запись от 21 января 1882 года.)

Через несколько дней она встречает Бастьен-Лепажа на благотворительном бале в пользу

бретонских спасателей на водах и приглашает к себе. На следующий день, 28 января, Жюль посещает ее в мастерской, очаровывая женщин. Он хвалит работы Марии, говорит о

ее замечательном даровании и она готова броситься этому маленькому человечку на шею и

расцеловать его. Иметь такой же талант, как у Бастьен-Лепажа, становится отныне ее

целью. Выйти замуж за великого мира сего, богатого, известного, было бы отлично, но

лучше талант, как у Бастьен-Лепажа, “благодаря которому головы всего Парижа

оборачивались бы, когда проходишь мимо”.

Она задумывает большую картину - сцену из карнавала, но для этого нужно ехать в Ниццу.

Юг, от которого она упорно отказывалась, становится неизбежен и мил. 30 января она уже

в Ницце и заносит в дневник свои впечатления от последней встречи с Бастьен-Лепажем, что напечатано в дневнике, а также свои ощущения от возвращения в Ниццу, что остается

в рукописи:

“Здесь я схожу с ума. Я люблю этот край больше Италии, больше Рима, больше Испании.

Здесь я выросла, это почти моя родина, а я цепляюсь за Париж, пытаясь создать себе

положение, но годы, проведенные в Ницце, заставляют меня всегда возвращаться сюда”.

(Неизданное, 30 января 1882 года.)

Эти слова не напечатаны, ведь это так не патриотично любить чужую Ниццу, а не свою

родину. Как мы потом увидим, после ее смерти, мать постоянно будет доказывать, что

Мария мечтала только о России.

Вообще о поездке в Ниццу в русском издании дневника ни слова, потому что по замыслу

издателей, а теперь уже и переводчицы, должна остаться одна, но пламенная страсть -

живопись. Отдельные записи за время пребывания в Ницце есть, но они только о работе, всего остального как бы и не было, а поскольку нет упоминания Ниццы, то читателю