Игорь Курукин - Анна Иоанновна

• Название: Анна Иоанновна
• Автор: Игорь Курукин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03752-6

В судьбе Анны Иоанновны было немало крутых поворотов: природную русскую царевну, племянницу Петра I, по его воле выдали замуж за иноземного принца, полжизни провела она бедной вдовствующей герцогиней в европейском захолустье, стала российской императрицей по приглашению вельмож, пытавшихся сделать её номинальной фигурой на троне, но вскоре сумела восстановить самодержавие. Анна не была великим полководцем, прозорливым законодателем или смелым реформатором, но по мере сил способствовала укреплению величия созданной Петром империи, раздвинула её границы и сформировала надёжную и работоспособную структуру управления. При необразованной государыне был основан кадетский корпус, открыто балетное училище и началось создание русского литературного языка.

Книга доктора исторических наук Игоря Курукина, написанная на основе документов, рассказывает о правлении единственной русской императрицы, по иронии судьбы традиционно называемом эпохой иностранного засилья.

---

Крамольная карикатура могла стоить Епафродиту головы, но он, на своё счастье, скончался ещё в 1733 году. Его брат, по словам Кологривова, хотел уничтожить опасную картинку, но забыл. Платон Мусин-Пушкин сумел сделать карьеру — стал при Анне тайным советником, сенатором, президентом Коммерц-коллегии, начальником Коллегии экономии и Канцелярии конфискации — но в 1740 году потерял всё.

«Самодержавство» могло бы пасть, если бы большинство дворян разделяло вышеприведённое мнение. Однако, например, помянутый выше Козлов хотя и радовался ограничению монаршего произвола, но подпись под проектами так и не поставил. Рисковать карьерой были готовы не все, как не все интересовались заморскими порядками. Многие культурные начинания затронули лишь узкий слой дворянства. Если для просвещённого Феофана Прокоповича голландский юрист Гуго Гроций был «славным законоучителем», то в дворянской массе скорее можно было услышать:

Гроциус и Пуфендорф и римские правы —
О тех помнить нечего: не на наши нравы.

Депеши датского дипломата Ганса Георга Вестфалена дают возможность представить и другой уровень дискуссий в шляхетской среде. «В смысле укора неограниченной власти в России, — докладывал посланник 5 февраля 1730 года, — выставляют случай, бывший в правление царицы Екатерины. В кратковременное своё правление она израсходовала для своего двора венгерских вин на 700 000 рублей и на 16 000 рублей данцигских водок в то самое время, когда тысячи её подданных терпели недостаток в насущном хлебе»{106}.

Отсюда следует, что просвещённые дворяне, подобные В.Н. Татищеву или «русскому немцу» Г. Фику, были способны усваивать европейские идеи и сочинять «прожекты» нового политического устройства, но для массового сознания дворян сравнение достоинств той или иной заграничной формы правления отступало на задний план перед простыми и понятными примерами.

К тому же не все подписанты ограничительных проектов были убеждёнными сторонниками более либеральной формы правления. Например, подполковник Преображенского полка князь Григорий Юсупов поставил подпись под «проектом 364-х», а 25 февраля просил о восстановлении самодержавия; в том же году стал сенатором и генерал-аншефом. Его дочь Прасковья, как видно из следственного дела Тайной канцелярии, по доносу брата попала в монастырскую ссылку за то, что собиралась императрицу «склонить к себе на милость через волшебство». На допросе прислуга показала, что княжна считала началом своих бед события, в которых участвовал её отец. «Батюшка де мой з другими, а с кем не выговорила, — передавала речи Прасковьи её служанка, — не хотел было видеть, чтоб государыня на престоле была самодержавная. А генерал де Ушаков — перемётчик, сводня; он з другими захотел на престол ей, государыне, быть самодержавною. А батюшка де мой как о том услышал, то де занемог и в землю от того сошёл». Это показание — при всей особенности восприятия ситуации своенравной княжной — свидетельствует, что Юсупов и другие представители генералитета были не против ограничения власти новой императрицы, но едва ли являлись убеждёнными «конституционалистами». Прасковья Юсупова объясняла: её отец желал урезать власть Анны, поскольку «наперёд слышал, что она будет нам неблагодетельница»{107}. Однако в результате изменения конъюнктуры не в пользу «верховников» князь стал одним из главных действующих лиц при восстановлении «самодержавства»; в этот день во дворце в числе гвардейцев были и его сыновья Сергей и Григорий, поручики Преображенского полка.

Для знатного генерала сравнение достоинств заграничных форм правления тоже отступало на задний план перед действиями Меншикова или недавним хозяйничаньем клана Долгоруковых. Примеры же эти работали как против «верховников», так и против «конституционалистов».

Интересно, что находившиеся на русской службе европейцы отнюдь не с восторгом, а скорее с сомнением отнеслись к неожиданным политическим «свободам». Они были искренне убеждены, что отказ от петровской формы правления был бы опасен для страны. Шотландец и генерал-майор русской службы Джеймс Кейт, вместо того чтобы радоваться возможности учреждения более демократической политической системы, считал замыслы ограничения монархии «пагубными» и совершенно неуместными для России с её «духом нации и огромной протяжённостью империи»{108}.

К тому же отнюдь не все офицеры, находившиеся в январе — феврале 1730 года в столице и ознакомленные с «кондициями», интересовались политикой — иные никаких проектов и прошений не подписывали. По нашим подсчётам, таких оказалось довольно много — 236 человек (половина из расписавшихся 5–8 февраля в Кремле в ознакомлении с «кондициями»).

Некоторые дворяне во время пребывания в Москве вообще не отметились в Кремле, например сержант Д. Суходольский («за увечьем и за неумением грамоте и за пьянством никаких дел исправить не может») или 64-летний капитан Александр Македонский, который поступил на русскую службу «из Царяграда из шляхетства в 193 году и восприял веру греческую».

Обнаруженные нами на полях печатного календаря на 1730 год{109} дневниковые записи свидетельствуют, что их анонимный автор тоже политикой не интересовался. Под 19 января он отметил смерть Петра II «от воспы». А 16 февраля, в самый разгар интересующих нас событий, автор выехал из Москвы сначала в Волхов, а потом в своё имение Баимово и даже не был у присяги. Вернулся он в столицу только 11 марта, 15-го «присягал в саборе в Успенском», а 17-го опять отбыл в деревню, где и жил до июня. И впоследствии никаких событий, кроме кратковременных наездов в столицу и визитов к тестю, автор не отмечал — разве что состоявшееся 4 июля «затмение солночное». Подштурман Балтийского флота Иван Грязное в своей «записной книге» зафиксировал, что 16 января 1730 года был произведён в штурманы, затем получил годовой отпуск, но перед отъездом в своё калужское имение успел побывать на коронации императрицы и заложил 11 июня новые «хоромы» в Москве{110} — какая уж тут политика…

Ни «верховники», ни их оппоненты не поднимались до принципиальной постановки вопроса о происхождении монаршей власти и её пределах: первые этого не желали намеренно; вторые, скорее всего, в массе не были к этому готовы. В этом смысле не стоит переоценивать роль князя Д.М. Голицына в качестве «отца русской демократии».

Он был фигурой незаурядной — но вместе с тем типичной для Петровской эпохи. Как многие его сверстники, Голицын начал службу в гвардии; получал назначения на дипломатические, военные, финансовые посты. В качестве киевского губернатора он стремился урезать гетманскую власть, в качестве члена Верховного суда подписал приговор царевичу Алексею в 1718 году, а в 1723-м сам был лишён чинов по делу вице-канцлера Шафирова и прибегнул к заступничеству Екатерины. Он писал доносы на гетмана; но и на него в мае 1722 года дворецкий его брата-фельдмаршала заявил «слово и дело» (у князя якобы имелись «тайные царственные письма»). Характерно, что возглавляемая Голицыным комиссия по пересмотру налоговой системы не смогла предложить альтернативу петровской подушной подати{111}.

Английский резидент Клавдий Рондо отозвался о князе в феврале 1730 года: «Это человек духа деятельного, глубокопредусмотрительный, проницательный, разума основательного, превосходящий всех знанием русских законов и мужественным красноречием. Он обладает характером живым, предприимчивым; исполнен честолюбия и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим»{112}.

Это сочетание качеств помешало князю стать настоящим лидером, способным увлечь за собой других, в особенности тех, кого он превосходил по социальному или интеллектуальному уровню. С грустью отзывался о своём опыте делового знакомства с князем предприниматель и экономист-самоучка Иван Посошков: «На что добрее и разумнее господина князь Дмитрея Михайловича Голицына, а в прошлом 719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурной и вотки взять на подряд, и, неведомо чево ради, велел меня за караул посадить. И я сидел целую неделю, и стало мне скушно быть, что сижу долго и за что сижу, не знаю… велел я уряднику доложить о себе, и он, князь Дмитрей Михайлович, сказал: “Давно ль де он под караулом сидит?” И урядник ему сказал: “Уж де он целую неделю сидит”. И тотчас велел меня выпустить. И я, кажетца, и не последней человек, и он, князь Дмитрей Михайлович, меня знает, а просидел целую неделю ни за что»{113}.

Похоже, что не столько аристократические традиции, сколько дух Петровских реформ — внедрение полезных новшеств вместе с отправкой несогласных «под караул» — затруднял князю возможность компромисса и лавирования как в политической теории, так и на практике… Члены совета съезжались, решали текущие дела, но так и не обнародовали никакой новой формы правления. Остерман «заболел» и уже с 19 января не показывался в совете.