Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

С интересом разглядывал я сырое, а сейчас, в летний зной, приятное своей прохладой помещение.

6

Село сильно пострадало во время боев, и сейчас всюду чувствовался жилищный голод. Относительно хорошо сохранившийся замок с самого начала подвергся осаде толпы претендентов на вселение, не только из Будапешта, но и из самого села. Насколько мне было известно, графскую семью — благодаря секретарше — вначале разместили во флигеле, в бывшей лакейской. Но и оттуда их затем выселили в прежнюю кухню для дворовой прислуги. Она резко отличалась от кухни для камердинеров, лакеев и горничных и еще больше от кухни, обслуживавшей графскую семью. Ведь прежде в замке каждодневно готовили трех видов завтрак, обед, полдник и ужин: лично для графской семьи, для прислуги, общавшейся или даже непосредственно соприкасавшейся с нею, и для прислуги, выполняющей более грубую работу, — последняя не притрагивалась к столовым приборам или одежде графской семьи, имея дело лишь с сугубо мужскими предметами, такими, как метла, совок для угля, топор, пила, — с вещами, которые члены графской семьи замечали только под углом зрения «ну-ка — посмотрим — интересно — на — что — ты — годишься». Садовники, кучера, дворовые ели опять же другую пищу: получая плату натурой, они довольствовались стряпней своих жен.

Отведенная под графские апартаменты кухня была довольно просторной и — не будь окошко в ней таким маленьким и вид оттуда столь неприглядным — в тот период представляла бы собой, пожалуй, оптимальное решение жилищной проблемы. А о том, что могут сделать вкус и упорство даже в самой курьезной ситуации, свидетельствовала теперешняя обстановка кухни. В одном углу сдвинули наискосок два огромных шкафа, задними стенками наружу, так что за ними получилась отдельная комнатка. Собственно для приготовления пищи служил огромный старый (сложенный из необожженной глины) очаг с восемью конфорками. Он был так велик, что на одной его половине можно было готовить, а на другой мыть посуду.

Стряпня шла полным ходом и была в той подготовительной стадии, когда для каждой пары женских рук находится работа. Нашлась работа и для сопровождавшей меня молодой графини. Мы выпили по стакану холодной воды, сполоснув руки и освежив лицо, и она тотчас занялась горшками и кастрюлями. Я сел, куда меня усадил граф, — рядом с ним, на редкостной работы кушетку; опорой для спины служила задняя стенка шкафа.

— Это наша столовая, — сказал граф радушно, без всякой иронии.

Я согласно кивнул.

— А там — спальня.

— Я так и предполагал, — ответил я и, не вставая, окинул взглядом полуотгороженную часть помещения.

Там тоже стояла софа, изумительная по красоте, старинная, а рядом с нею не менее замечательная в своем роде молитвенная скамья, но таких размеров, какие можно видеть лишь на картинах, изображающих кардиналов эпохи барокко в полном облачении.

На скамье пристроился кто-то, скорчившись и низко опустив голову.

Какой-то мальчик лет десяти.

Почувствовав мой взгляд, он поднял глаза и тотчас вскочил.

Не грусть согнула его щуплую фигурку, а работа. Кухонным ножом мальчик, высунув кончик языка, увлеченно выстругивал из бузины водяное ружье.

— Дай-ка взглянуть.

— Это мой внук, — представил его граф.

— Здравствуй.

— Он живет в Пеште, а летом мы забираем его сюда.

— На свежий воздух.

— И на деревенскую пищу.

— Вы разбираетесь в них? — с надеждой спросил меня быстроглазый мальчуган, видя, как я с улыбкой верчу в руках бузинное ружье.

Улыбка скрывала растроганность. Водяные ружья уже в годы моего детства умели делать далеко не везде; в Варшаде, например, именно я учил своих сверстников. Дома у нас к тому же были в ходу совсем особые ружья: отверстие для струи воды просверливали не посередине, а ближе к верхнему ободу ствола. Ружье у мальчика было точь-в-точь таким.

Я отодвинул в сторону несколько морковок со стоявшего перед нами столика эпохи какого-то из Людовиков — столика, более пригодного для подписания дипломатических документов, — разобрал ружье, извлек из кармана складной ножик и принялся за работу, лицом — насколько того требовало приличие — оборотясь к графу.

Он тоже в свою очередь отодвинул несколько морковок, чтобы опереться на стол.

То, что наша беседа протекала на кухне, где к тому же стряпался обед, сообщило мне чувство большей уверенности, какое бывает у спортсменов, когда они состязаются с иноземными соперниками на родной земле. Сковороды, горшки, горка муки — все как на кухне у моей матери. Потому что меня не оставляло подспудное ощущение, будто я вступаю на неприятельскую территорию, пусть даже неприятель этот уже… Но известно, что инерция власти господствует над нашими душами дольше, чем сама реальная власть.

Мысленно я держал наготове, можно сказать, целый вопросник. Да и они от меня, надо думать, ждали какой-то определенной услуги за сделанное приглашение. «Ну, так пройдем поскорее через этот искус», — решил я про себя. И потому уже с первых минут попытался направить разговор в деловое русло. Нет положения более неприятного, нежели отказывать гостеприимным хозяевам в их просьбе после обеда, ощущая внутри себя благодатную тяжесть от угощения, перевариваемого в качестве аванса; ничто нельзя так легко задобрить, как желудок; физиологические чувства — самые обязательные в нас.

7

— Как вы перенесли?

— Что?

— Переход на новый путь.

Граф улыбнулся.

— Под анестезией.

— Когда вы покинули замок? И как? Это было не слишком мучительно?

Мне представлялись цветные олеографии, изображающие сцены из времен Французской революции, как она совершалась в провинции: горящий замок, отблеск пламени на косах, карманьола…

Он понял.

Ничего подобного здесь не было и в помине. Увертюрой «перехода на новый путь» здесь послужила война, а во время войны испокон века замки занимались войсками. Когда фронт приблизился, замок заняли под немецкий штаб. Тогда граф покинул не только замок, но и село, где он находился.

Именно потому, что сам граф был штабным офицером, он желал уклониться от высказываний по поводу сложившейся для венгров ситуации.

Вместе со всей семьей он перебрался в Каняд к уже упомянутому двоюродному брату. Там тоже размещалось командование, но, поскольку он не считался хозяином дома, ему необязательно было общаться с пришельцами.

— Теди великолепно умел выходить из подобных ситуаций.

Там, в Каняде, они, помимо прочего, были в большей безопасности от бомбежек.

— За несколько лет до этого Теди отстроил превосходный бетонный подвал для своей коллекции художественных полотен.

Теди, или Тёди, а иногда Тади, я никак не мог уловить правильно, потому что каждый в семье выговаривал это имя по-своему (полагаю, Тэдди — на английский манер), был тот самый прежний депутат канядцев и нынешний деревенский забулдыга. Но для пущей уверенности я все-таки переспросил.

— Да, тот самый!

— Кто величал своих избирателей «достопочтенные мужики»?

Граф не воспринял юмора фразы. Он слышал ее впервые.

— Теди допустил gaffe[112]?

— Ни в коей мере. Ведь, по всей вероятности, его избрали бы, даже обратись он к ним «вонючие свиньи»!

— Тогда в чем же дело? Он был невежлив?

До сих пор наш разговор спотыкался на трех языках. Начали мы по-венгерски; граф при более сложных оборотах переходил на немецкий. Когда же упомянул немецкую армию, то внезапно — нетрудно было догадаться, по какому внутреннему побуждению, — заговорил по-французски. Но комизма «достопочтенных мужиков» он не мог уловить и на французском языке. «Первый признак классового различия в культуре, — подумал я, — одно очко в мою пользу».

— Теди всегда был удачлив.

Когда говорят о знаменитостях, никогда не следует называть их просто по имени. Как-то еще в давно прошедшие времена среди нас в Париже оказался один отечественный кандидат в писатели. «Жига, Фрици, Пади», — так звучали в его устах Мориц, Каринти, Тот[113]. Мы разнесли его в пух и прах, хотя у самих у нас то и дело срывалось Яни, Пали, Карчи, Вили, когда мы говорили о Расине, Верлене, Бодлере и Шекспире. Уменьшительное имя, данное государственному деятелю, которого во времена моего детства батраки пусты и поденщики от журналистики в Будапеште называли не иначе как полностью и с перечислением всех титулов и званий, — это имя костью застряло у меня в горле, но все же я проглотил ее наконец — следует понимать: выговорил его.

— А как Теди расстался со своим замком?

Граф рассмеялся изысканно и с той шаловливостью, какая свойственна избалованным старикам.

— Прелестно!

У Теди даже бетонированный подвал был обставлен как апартаменты. Его связь с внешним миром и с человечеством осуществлялась следующим образом. Звонком он вызывал к себе лакея, тот входил к нему и после оглашал человечеству волю Теди. Если каким-то чудом лакей (или секретарь, или старший егерь, или управляющий имением) не являлся по первому зову, Теди в конце концов сам открывал двери. Если и в этом случае он никого не обнаруживал, то перешагивал через порог и шел через прихожую к выходу, пока не натыкался на лакея или секретаря — словом, на какого-нибудь «человека». Свое желание и возможное недовольство в таких случаях он выражал в весьма сдержанной форме, даже тут Не делая большого различия, с кем — с какой разновидностью человечества — он говорит. Для него все были равны.