Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

4

У меня были свои основания не считать походы графа в деревню наивной идиллией в духе Руссо. По всей округе тогда ходила слава об одном из двоюродных братьев графа и к тому же бывшем владельце соседнего, канядского поместья — латифундии в сорок тысяч хольдов, — который именно таким способом общался с простым людом. Этот граф, одних лет с нашим — я его как-то видел мельком, — некоторое время был даже министром, партийным лидером, известным на всю страну политическим деятелем, — известным если не в силу каких-то личных качеств, то, во всяком случае, благодаря ходившему о нем анекдоту. В одной предвыборной речи он так обратился к толпе, собравшейся перед балконом его замка-дворца в шестьдесят покоев: «Достопочтенные мужики!»

Этот граф покинул родовой замок и жил теперь на нижнем краю Каняда у одного из бывших своих работников, вернее, спал, потому что остальное время с утра до ночи расхаживал по селу. Не по улице, а из дома в дом, по корчмам и винным погребам. У крестьян установился своего рода обычай — спозаранку зазвать старого графа на рюмку палинки или стаканчик вина со свежими коржами или с ломтем ветчины, который, наскоро отрезав, попросту совали ему в руку; дальше по ритуалу полагалось усадить графа за стол и потчевать до тех пор, пока тот, сообразуясь со старинным этикетом или, пожалуй, с канонами королевских приемов, почитал достаточно приличным свое пребывание в доме. Крестьяне выслушивали его страннейшие разглагольствования, переглядываясь и посмеиваясь за спиной. Слов нет, при сложившихся взаимоотношениях не было недостатка в человечности. Когда хмель причудливо перемешанных в графском желудке сливовой настойки, пива, виноградной палинки, крестьянского вина — стольких сортов, сколько домов, — когда хмель выдворял его сиятельство на край мостовой, всегда находилась сердобольная душа: кто-нибудь, поддерживая его под мышки, поднимал и препровождал до дому — под руку, а случалось, что и в тачке.

Достаточно было бросить беглый взгляд на пригласившего меня в гости хозяина, чтобы убедиться, что его взаимоотношения с народом иного свойства.

Граф поспешил нам навстречу. Но прошло некоторое время, прежде чем мы приблизились друг к другу настолько, что смогли обменяться рукопожатиями. Замок теперь служил домом отдыха для членов какого-то музыкального союза. Именно поэтому мы с самого начала направились не к главному входу, а подошли к дому со двора или, еще точнее, сбоку, держась конюшен. Здесь даже в середине лета стояла непролазная грязища, и в этом месиве на расстоянии шага один от другого были разбросаны битые кирпичи. Молодая графиня с хореографической легкостью пропорхала по ним: великолепно изучив все их повадки, она благополучно избегала уготованных ими каверз. Я же, вознамерившись проскочить столь же проворно, сразу пошатнулся. Граф, улыбаясь, с протянутой рукой ждал у края зловонной, заполненной бурым месивом лужи, и даже шагнул на один кирпич мне навстречу, чтобы помочь гостю без осложнений добраться до берега. Это обстоятельство весьма облегчило наше знакомство. Мы даже сочли излишним представляться друг другу.

Граф, которому было тогда около семидесяти, столь полно соединял в себе все внешние признаки будто отштампованных по шаблону аристократов, что на его описание, право, жаль тратить слова. Туловище как строительный каркас, на нем умная лошадиного профиля голова, что ни на его, ни на моем языке отнюдь не звучит оскорбительно, и живые глаза, любознательные и вместе с тем недоверчивые.

— Мы, собственно говоря, прекрасно знаем друг друга, хотя и заочно, — сказал граф, пропуская меня вперед в какую-то кухню, непосредственно выходившую во двор, где была та самая злосчастная лужа.

5

Какой художнический, красочно и со многими нюансами живописующий талант может сравниться по обилию подробностей и смелости определений со сплетней! В нашем комитате семейный роман графа, нигде, разумеется, не напечатанный, имел хождение значительно большим тиражом, нежели мой, напечатанный. То, что я по дороге узнал от молодой графини, было лишь малым фрагментом ранее вложенного в мою память. Фрагментом растянутого на десятилетия изустного романа с тремя действующими лицами, которые сейчас предстали передо мною воочию.

Этот неписаный роман — как любое великое творение фантазии и жизненной правды — по композиции своей был предельно прост. В деталях же он оборачивался порою трогательным до слез, порою уморительным до колик.

В том несуразном помещении, куда ввел меня старый граф, он жил вместе с супругой и прежней своей возлюбленной, причем жил там именно по милости любовницы.

Мне неловко заимствовать из неопубликованного романа это определение: «любовница». В сочетании с титулом графа столь смачное слово вызывает избитые представления о содержанке, особе легкомысленной. Эта же — в сравнении с прочими действующими лицами довольно молодая женщина — не была ни содержанкой, ни распутницей. Более того, она отличалась крайней серьезностью, и, к слову сказать, именно она содержала графа и его семью.

Хедда К. — так звали эту женщину — была простой машинисточкой при конторе поместья в ту пору, когда оставшийся без определенных занятий начальник штаба предпочел хортистской службе хозяйствование в имении. Молодая девушка знала немецкий, пожалуй даже была немкой по происхождению. И таким образом она сразу же стала доверенным лицом графа, который тогда не то что пшеницу от ржи, а даже плуг от бороны или бричку от телеги не мог отличить.

Тот, кто владеет нашими тайнами, в конце концов завладевает и нами. В руках графа с первой минуты все спорилось. Хозяйство шло без сучка без задоринки, и чем дальше, тем больше сам граф утверждался в мысли, что именно он его наладил: сущий пустяк — вести хозяйство, а может, он от природы наделен способностями ко всякого рода руководству. В действительности же все дела вела его секретарша.

В ней соединялись такт и энергия; редкий союз, который трудно переоценить. Ей не составило труда выведать все тайные слабости графа, учитывая, что применительно к хозяйству оных насчитывалось не так уж много. Граф был прижимист, но на свой конный завод не пожалел бы и последнего филлера. Ну так вот, означенный конный завод в умелых руках секретарши не только процветал, но и приносил немалую прибыль.

Бережливость не исключает рыцарской щедрости, отнюдь. Многие именно с тем и экономят, чтобы иметь возможность быть расточительными в нужный момент. У секретарши через год-другой появились собственный выезд, отдельные апартаменты в замке и даже своя секретарши. Любовь никогда не бывает так щедра на дары, как в том случае, когда полагают, что это вовсе не дары, а законно причитающаяся плата. Мебель, ковры, драгоценности, небольшая вилла в Буде — таковы были преподносимые к праздникам подарки, вполне заслуженные. Ну и, конечно же, деньги, собственный счет, даже в иностранных банках.

Она преспокойно могла замкнуться в своем личном мирке при крушении их мира. Они и прежде жили под одной крышей, пусть на расстоянии доброй сотни метров: под крышей венгерского замка. И никто не удивился, что время втиснуло их всех вместе в одну комнатушку. Но и это примыкающее к заднему двору помещение вытребовала себе Хедда на правах бывшей служащей.

Я с искренним почтением склонился к ее руке, которую мне протянули для поцелуя, наскоро вытерев, но не отмыв от запаха куриных потрохов.

Княгине — по распределению ролей и с некоторой жалостью — я также изобразил лобызание руки, конечно, до Хедды. Но я только сейчас рассмотрел княгиню вблизи. Большеглазая, с горящим взором и маленькой, хрупкой фигуркой, она была из той породы субтильных женщин, которых время словно обкатывает со всех сторон, чтобы они заняли потом как можно меньше места в земле.

С княгиней не очень-то почтительно обходилась изустная литература комитата. В лучшем случае над ней смеялись. Но не из-за историй, связанных с ее мужем, точнее, не из-за той, известной истории. Из-за ее религиозности. Остается лишь поражаться, как молва в каком-нибудь закутке страны может с куда большей основательностью, нежели конгресс сторонников прагматического исследования истории, вскрыть и выставить на всеобщее обозрение и обсуждение самые интимные стороны личной жизни определенных людей. Ну, и какие же качества перемывали, отшлифовывали языками, так сказать, до белизны кости, в характере супруги старого графа? Веру. То, что княгиня (за этот титул в действительности куда больше цеплялись окружающие, нежели она сама) была глубоко и искренне религиозна. В ту эпоху, когда она жила, подобное свойство души могло скорее всего выставить ее на посмешище.

Этому я самолично был свидетелем еще давным-давно, в некоем городе нашей округи и в одном из лучших домов — настолько «лучшем», что почти хорошем, — за непринужденной беседой после ужина, где присутствовали и шестнадцатилетние девушки. Графиня, то бишь княгиня — присоединимся и мы здесь к числу ревнителей титула, иначе возникнет неизбежная путаница, — итак, княгиня много раз рожала, и в сем вопросе следуя догмату церкви. Так вот, в той самой компании совершенно открыто говорили, что граф, буде пожелает выполнить свои так называемые супружеские обязанности, должен был загодя извещать об этом супругу, ибо княгиня по таким дням в обязательном порядке исповедовалась и причащалась, стало быть, прослушивала обедню, и, значит, уведомление должно было последовать не позднее десяти часов утра, остальную же часть дня княгиня проводила в молитвах и (я впервые услышал это выражение) в среднем посту. Тут даже девочки прыснули и слегка зарделись. В модных тогда анекдотах об аристократах княгиня фигурировала жалкой героиней «аристокретинизма» из-за своей вполне понятной, достойной уважения и — с точки зрения религии — весьма последовательной веры в то, что, если вечером в плоть ее вселится новая душа, ее воспримет там душа родственная и очищенная. Граф же, вероятно, не был глубоко набожным христианином или по крайней мере не в понимании первых бенедиктинцев (эпохи святого Имре), хотя именно тогда-то вера и была наиболее совершенной по сути своей: или верить до абсурда — или не верить. Итак, граф вступил на двойственный путь. Однако этот двойственный, вернее, тройственный путь на сей раз оказался весьма удачным. Каждый из триумвиров строго определил себе свой собственный круг занятий, нашел свои объяснения сложившемуся порядку и свою форму терпения. И пути эти не пересекались.