Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

• Название: Волшебство и трудолюбие
• Автор: Наталья Кончаловская
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02743-4

В книгу известной писательницы и переводчика Натальи Петровны Кончаловской вошли мемуарные повести и рассказы. В своих произведениях она сумела сберечь и сохранить не только образ эпохи, но и благородство, культуру и духовную красоту своих современников, людей, с которыми ей довелось встречаться и дружить: Эдит Пиаф, Марина Цветаева, хирург Вишневский, скульптор Коненков… За простыми и обыденными событиями повседневной жизни в ее рассказах много мудрости, глубокого понимания жизни, истинных ценностей человеческого бытия… Внучка Василия Сурикова и дочь Петра Кончаловского, она смогла найти свой неповторимый путь в жизни, литературе, поэзии и искусстве.

---

Все остальные стихи, как и почти вся лирика Васильева, носят характер гражданственный, отражающий дух и интересы его времени. В «Горожанке» первая строфа начинается так:

Горожанка, маков цвет Наталья,
Я в тебя, прекрасная, влюблен.
Ты не бойся; чтоб не увидали,
Ты отвесь знакомым на вокзале
Пригородном вежливый поклон…

А дальше тема переходит на город, по которому мы бродим, и вся поэзия чувств переключается на жизнь города:

Из стекла и камня вижу стены,
Парками теснясь, идет народ,
Вслед смеюсь и славлю вдохновенно
Ход подземный метрополитена
И высоких бомбовозов ход.

Он славит город, современность, новый быт:

Ощущаю плоть его большую,
Ощущаю эти этажи,
Как же я, Наталья, расскажи,
Как же, расскажи, мой друг, прошу я,
Раньше мог не верить в чертежи?

И становится ясным, что посвящение было необходимо поэту как непринужденная любовно-лирическая запевка перед переходом на большую гражданскую тему.

«Клятва на чаше» была написана у меня дома во время грозы. Эти стихи рождены чистым вымыслом поэта, поскольку никогда брат его, о котором он пишет в стихах, у меня в Москве не был и я даже не была с ним знакома.

Однажды на вечере у Герасимовых, как обычно, собралась большая компания. Пришел Павел со своим другом Ярославом Смеляковым, был Кириллов, был прозаик Михаил Никитин, пришел и мой брат Миша, художник, и еще множество друзей.

Я хорошо помню, что в этот вечер я надела новое платье, сшитое мной самой. Оно было длинное, бархатное и украшалось пышными, как два облака, рукавами из оборок розового шифона. Я была в ударе, танцевала, шутила, пила шампанское, и вдруг Павел, от которого можно было ждать любой неожиданной выходки, иногда почти хулиганской, почему-то пришел в бешеную ярость. То ли выпил лишнего, то ли взяла его досада на мою «неприступность», но он вдруг с размаху ударил меня и с перекошенным побелевшим лицом выбежал из квартиры и скрылся. Поднялся переполох. Все мужчины во главе с хозяином Михаилом Прокофьевичем бросились вдогонку. Но найти Павла не удалось.

Но на следующий день в двенадцать часов кто-то позвонил у парадной двери общей квартиры, где я жила в маленькой комнате. Я открыла дверь — передо мной стоял Павел Васильев.

— Прости меня, — сказал он. — Если не простишь, я встану на колени перед твоей дверью и буду стоять, пока не простишь…

Я в бешенстве захлопнула дверь. И он простоял на коленях до трех часов дня. Черным ходом я выбралась во двор, напротив была мастерская отца, там жила вся моя семья. Когда снова черным ходом я вернулась к себе, Павел все еще стоял. Мне звонили по телефону соседи и сообщали, что какой-то ненормальный не хочет уходить с площадки. В конце концов, позвонили из милиции.

Я решила прекратить эту демонстрацию и открыла ему дверь. Он плакал, просил прощения. Я простила его, но он ушел расстроенный. И дружбе нашей пришел конец…

Еще два года жил Павел своей бурной, беспорядочной и насыщенной творчеством жизнью. Друзья его, поэты Смеляков, Клычков, Уткин, любившие его, преклонялись перед его талантом, но удержать от скандалов не могли. Сам Алексей Максимович Горький, очень любивший Васильева, был вынужден вызвать его на суровый разговор. Все было напрасно…

Павел часто выступал и имел огромный успех. Был случай, когда на вечере поэзии в Доме литераторов Борис Пастернак должен был выступать после Васильева. Павел как раз читал «Стихи в честь Натальи» и был встречен такими овациями, что Пастернак, выйдя на эстраду, вдруг объявил:

— Ну, после Павла Васильева мне здесь делать нечего! — повернулся и ушел.

Слава росла, росло и количество недругов. Единственный, неизменный и преданный друг его — жена, Елена Александровна. Елена, с которой он никогда не появлялся в литературных кругах. Вместе они бывали только у своих родных и самых близких друзей.

Елена понимала Павла, прощала ему его трудный характер. Любила его бескорыстно, поклоняясь таланту, сохраняя его рукописи и собирая архив. У меня, никогда не встречавшейся с Еленой в те времена, было такое впечатление, что Павел бережет Елену для себя. Во всяком случае, из всех его посвящений женщинам самые искренние, подлинные стихи посвящены Елене:

… И пускай попробует
Покуситься
На тебя мой недруг,
Друг или сосед, —
Легче ему выкрасть
Волчат у волчицы,
Чем тебя у меня,
Мой свет, мой свет!

Вот это и есть настоящий, негасимый свет его чувств. И как нежно, как убедительно пишет он:

Спи, я рядом,
Собственная, живая,
Даже во сне мне
Не прекословь.
Собственности крылом
Тебя прикрывая,
Я оберегаю нашу любовь.

Елена Александровна Вялова-Васильева была арестована через год после мужа. Вернулась спустя девятнадцать лет и вернула жизнь творчеству погибшего Павла. Добилась посмертной его реабилитации. После этого смогла, тщательно подобрав стихи в сохранившихся семейных архивах, издать первый сборник «Избранное» в Гослитиздате.

На это нужны были великое мужество и великая любовь к человеку и поэту, за что хочется мне выразить ей великую признательность от нас, знавших поэта.

Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать о Павле Васильеве.

В поисках «Дара бесценного»

Четыре окна в комнате закрыты ставнями, задвинуты железными плахами с болтами, просунутыми снаружи сквозь отверстия в стене. В болты изнутри продеты кованые гвозди-чекушки. Окна «зачекушены», как говорят сибиряки, привыкшие спокон веков замыкаться от «лихих людей».

В низкой комнате темно и нестерпимо душно: ни одной форточки, а печь хорошо протоплена со вчерашнего вечера. Лежу на диване в темноте. Который может быть час? Сквозь щели ставен брезжит рассвет, и, как в детстве, проснувшись где-то не дома, лежишь с ощущением таинственности. Она там, за ставнями. Мало-помалу начинаешь различать на слух множество звуков. Что-то низко и протяжно гудит, гуд прерывается низкими отрывистыми свистками. Что-то скрежещет, визжит, скрипит. Где-то что-то грохает, будто великан опрокинул большой сундук с камнями. Потом опять гудок — низкий, долгий, тревожный.

Начинаешь догадываться: пароходы по Енисею отходят от пристани или причаливают. Паровозы или электровозы на станции приветствуют или торопят друг друга, перебраниваются… Лебедка визжит цепями (рядом, через улицу, новостройка)… Грузовик катит, подпрыгивая и разбрызгивая жидкую грязь на перекрестке… Гудок легковой машины: видно, она хочет обогнать пятитонку… Словом, там, за ставнями, идет жизнь, и не идет, а мчится.

Я ночую в одноэтажном флигеле на усадьбе Дома-музея имени Сурикова в Красноярске. В этом флигеле и раньше останавливались гости. Хозяйка еще не встала. Стараясь не шуметь, одеваюсь и через кухоньку с большой русской печью выхожу во двор усадьбы.

Вон он, дом, с крыльцом на столбиках и с верхним балконом-галерейкой. Дом, в котором родился и рос Василий Иванович и куда постоянно возвращался один, потом с дочерьми, а к старости — с нами, внуками… А сейчас я приехала в Красноярск поклониться этому дому, потому что начала писать книгу «Дар бесценный», книгу, посвященную жизни и творчеству Василия Ивановича.

…Дом, в котором жили Суриковы, был построен самим Иваном Васильевичем. Двухэтажный рубленый дом одной стеной выходил на Благовещенскую улицу. Вход был через крылечко на двух столбиках со двора, обнесенного глухим тыном. При доме было хозяйство: баня, конюшня, огород.

В низеньких светлых комнатах по чистым полам бежали пестрые дорожки. Мебели было мало, но вся она была хорошая — красного дерева. На подоконниках и подставках стояли горшки с цветами. В углах висели старые образа, по стенам стояли сундуки-укладки: шкафов тогда не было. В спальне была кровать с высоко взбитыми подушками и перинами. Все было чинно, все дышало спокойствием и сдержанностью. Вот здесь и родился в январе 1848 года мальчик Василий, здесь и провел он первые пять лет жизни. Возле матери, Прасковьи Федоровны, жилось интересно. Она любила и понимала красоту старинных тканей. В ее сундуке лежали пестрые сарафаны, платки, шали, телогрейки, парчовые повойники. А в подвале дома, как реликвии, хранились синие кивера с помпонами — казачья амуниция екатерининского времени. Там же хранились седла, ружья, пистолеты, ятаганы, сабли и шашки. А еще там было множество книг в кожаных переплетах, с пожелтевшими страницами. Вася любил листать эти книги, ища картинок, рыться в этой куче оружия, примерять эту амуницию. Она держала его воображение подле славы предков — казаков Суриковых, пришедших с Дона в войсках Ермака завоевывать Сибирь.