Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

• Название: Волшебство и трудолюбие
• Автор: Наталья Кончаловская
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02743-4

В книгу известной писательницы и переводчика Натальи Петровны Кончаловской вошли мемуарные повести и рассказы. В своих произведениях она сумела сберечь и сохранить не только образ эпохи, но и благородство, культуру и духовную красоту своих современников, людей, с которыми ей довелось встречаться и дружить: Эдит Пиаф, Марина Цветаева, хирург Вишневский, скульптор Коненков… За простыми и обыденными событиями повседневной жизни в ее рассказах много мудрости, глубокого понимания жизни, истинных ценностей человеческого бытия… Внучка Василия Сурикова и дочь Петра Кончаловского, она смогла найти свой неповторимый путь в жизни, литературе, поэзии и искусстве.

---

— Нет, — говорил он, — видимо, только Ван Гогу удавалось ладить с мистралем. Теперь я понимаю, почему он врывал ножки своего мольберта в землю да еще привязывал тяжеленный камень.

Побывали мы и в Сент-Мари-де-ля-Мер — главном месте действия в поэме «Мирей», с его удивительным, ни на какой не похожим собором, с колокольней в три ниши. Меня поразило, что Вильгельм еще в Москве постарался разузнать об этом городке все, что можно, и, пока мы ехали в машине, он рассказал мне:

— Меня больше всего интересует статуя египтянки Сары — служанки двух святых Марий, принесших в Прованс христианство в тридцатых годах новой эры. Этих двух Марий, из которых одна была матерью апостола Иакова, а другая — тетка Иисуса Христа, язычники бросили в лодку без парусов и весел, и бурей их прибило к берегу, с ними была служанка Сара, ставшая впоследствии покровительницей всех цыган Европы. В сводчатой подземной крипте храма стоит статуя Сары, обряженная в кружева и ленты, увешанная амулетами и разными приношениями. Вокруг нее всегда горят свечи, и лицо ее сплошь зацеловано паломниками-цыганами настолько, что оно производит впечатление изрытого оспинами.

Когда мы спустились в крипту и разглядели все это, Вильгельм сказал:

— Я читал, что в праздник Сары, двадцать второго мая, все цыгане Европы приезжают сюда, чтобы чествовать свою покровительницу. И тогда статую поднимают на колокольню и оттуда спускают вниз, и первая девушка, сумевшая коснуться ее одежды, непременно выйдет в этом году замуж…

Следующим путешествием нашим было посещение дома Мистраля, называемого «Домом судьи». Он стоит недалеко от Авиньона, в местечке Майян. Здесь Мистраль родился и рос. Теперь в этом доме живут уже больше ста лет другие семьи. Нас встретила очень милая семья Ромэн. Хозяева показали нам низкую столовую с огромным очагом, у которого грелся Мистраль. На стене мемориальная доска со стихами Мистраля. Показали нам и двор перед домом, где стоит громадный каменный стол, за которым всегда трапезничала семья Мистралей. Поэт описывал этот стол в своей поэме так:

Промыт был стол, как лист платана,
И полон блюд обильных, пряных,
И пахнул сыр — «каша», и нёбо жег чеснок,
И баклажан печеный, сладкий.
И перец острый, прямо с грядки…

— А вы знаете, какая история была с этим столом? — говорит хозяин. — Когда Мистраль купил другой дом в Майане и переехал из усадьбы «Дома судьи», то здесь поселилась другая семья, у которой был работник Жан. Этот Жан был влюблен в дочь хозяина, она его отвергла, и в отчаянии он бросился из окна второго этажа и разбился насмерть как раз об этот каменный стол. Вот этот эпизод взял из своего рассказа «Арлезианка» Альфонс Додэ. Мистраль умолял его не писать этого рассказа, ему невыносимо было думать об этой трагедии, которая была связана с этим столом, за которым прошло его счастливое детство. Но Додэ не послушал, и они даже поссорились и не разговаривали несколько лет.

Виля жадно слушал рассказ Ромэна, а потом потрогал каменный стол руками и сказал:

— Какие судьбы здесь столкнулись… А Бизе написал великолепную оперу «Арлезианка» на сюжет этого рассказа.

Домой, в Арль, в этот раз мы возвратились, когда огненный закат окунул город в огненное марево, переходящее в лиловый сумрак предгорий Альп. Это был последний наш вечер в Провансе.

Рано поутру мы выехали из гостиницы на вокзал, который находился всего в двух километрах.

Если б я знала тогда, что в последний раз совершаю эту поездку в Прованс и что больше в Арль не попаду, я непременно, отослав нашу машину на вокзал с чемоданами, уговорила бы Вильгельма пройти до вокзала пешком. И мы бы прошли через квадратную площадь Форума, где стоит памятник поэту Мистралю, поставленный ему еще при жизни. Он стоит в свободной позе, с широкополой шляпой на голове, сплошь засиженной голубями. Мы бы вспомнили, что на открытии этого памятника страстные поклонники его — арлезианцы — заставили поэта прочитать начало поэмы «Мирей»:

Я дочь Прованса воспеваю,
Любовь ее, любовь живая
Близ моря на полях долины Кро цвела…

И арлезианки плакали, аплодировали и кричали своему любимцу «Ура!». Мы бы прошли по еще не проснувшимся переулочкам Арля, когда открываются первые овощные лавочки и хозяева на тележках подвозят роскошную по колориту и сочности запахов южную зелень. Мы бы еще раз прошли мимо домика, где жил Ван Гог, и мимо еще закрытого с ночи любимого его кафе… Ах, этот чудесный, неповторимый, играющий перламутровым отсветом, как ложбинка морской раковины, город Арль! Прощай! В моей памяти ты будешь жить до конца моих дней…

К вечеру мы были в Париже.

По возвращении из Прованса мы с Вильгельмом уже основательно сели за работу над переводом Мистраля. И теперь уже все шло намного легче, оба мы принесли из Прованса ощущение наполненности этого видения, которое отражалось в каждой переведенной строке и давало удовлетворение. Мы стали чаще видеться, и уже не только по поводу работы, нам стало интересней общаться.

Помню, как Виля любил зазвать меня в свою мастерскую, где он занимался живописью.

Мне нравились его натюрморты, портреты его работы. Они всегда отличались одухотворенностью, не говоря уже о портретном сходстве. И писал он всегда с интересом и любовью к человеку, и выбирал всегда людей по какому-то духовному родству с самим собой.

Но спорили мы часто. Мне были иногда чужды и непонятны принципы его композиций в пейзажах. Мне они казались традиционно стандартными. Он любил, видимо, цвета закатные, рыжевато-увядающие по тону. Часто меня удивляла его манера компоновать, выбирать пейзаж, никогда не «неожиданное», никогда не подсмотренное из-за угла, а всегда «законное». Он мог написать пейзаж с видом на дальнюю церквушку, а на переднем плане две сосны, потом эти два ствола стали ему мешать, и он закрасил их, оставив от них два пня. «Я их спилил!» — острил Виля, показывая мне пейзаж. Мне показалось это чудовищно странным.

— Ты бы лучше взял да и перенес мольберт на другое место и скомпоновал бы наново! — шумела я; здесь я чувствовала какой-то дилетантизм в отношении выбора композиции, которого у него никогда не было в литературном творчестве.

Был еще один занятный случай в мастерской у Вильгельма. Он показывал мне картину — обнаженную модель, лежащую на диване спиной к зрителю. Она была отлично написана по цвету, верна в пропорциях, но был в этой работе один, как мне показалось, существенный недостаток: я не чувствовала тяжести тела, лежащего на мягком ложе, на ковре, модель как бы висела в воздухе, не продавливая ложа.

— Виля, а ведь она у тебя просто ничего не весит! Где же тяжесть? Где ее вес? — вскипятилась я.

И вдруг Виля, помолчав в задумчивости, как-то очень отвлеченно сказал:

— Она в невесомости…

Тут мы оба расхохотались. Виля поспешно отвернул портрет к стенке, и на этом спор наш закончился.

Но история все же не закончилась; уже потом Таня, жена Вильгельма, рассказала мне, что он однажды позвал ее в мастерскую и попросил помочь ему снять холст с моделью с подрамника и смыть все написанное скипидаром. Они сняли холст, смыли его, и Виля разрезал его пополам. Таня страшно жалела и уговаривала его не уничтожать «натурщицы», но он ответил:

— Ты понимаешь, Танюша, она у меня не лежит, она повисла в воздухе. Я не сумел отобразить тяжесть тела.

Вот здесь сказалось все чуткое и тонкое отношение Левина к замечаниям друзей, его критическое отношение к самому себе, его требовательность и постоянный самоанализ.

Да! Чудесный был это человек, честный, серьезный и, при всей серьезности, никогда не терявший чувство юмора и большого критического отношения к самому себе.

Я не слышала, чтоб Виля о ком-нибудь говорил зло, презрительно. Он искал причины для недоброжелательной оценки чужих поступков или мнений. Это говорило о его справедливости, гуманности и просто доброте. Откликался он очень живо, решения менял быстро. Придет, бывало, к нам, а у нас стол накрыт для чаепития.

— Виля, чаю хочешь?

— Да нет, я вроде дома напился… — А потом вдруг оглянет стол: — А впрочем, выпью с тобой вместе, уж очень чашки красивые! Это что, старинные, что ли?

И мы пьем чай, беседуем и очень рады друг другу.

И еще было у него драгоценное качество — это кристальная чистота помыслов, намерений, суждений. Редкая чистота и бескорыстие.

Таким он останется навсегда в памяти своих друзей, наш Вильгельм Левик, как останется в своем творчестве, которое он завещал нашему и будущему поколению. Всем, кто нуждается в высокой духовной культуре.

Слово о поэзии Павла Васильева

Как ветер, прям наш непокорный путь.
Узнай же, мать поднявшегося сына,
Ему дано восстать и победить.

П. Васильев

Только через двадцать лет суждено было Павлу Васильеву «восстать и победить». Творческий и жизненный путь его прервался очень рано. Поэту было всего 27 лет.