Михаил Пробатов - Я – Беглый

• Название: Я – Беглый
• Автор: Михаил Пробатов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Я — беглый. Родился беглым, среди беглых. И умру в побеге. И беда моя в том, что мне, никогда не узнать, где же свобода, что она представляет собою и что может дать мне, или что у меня отнимет.

Не то, чтоб я в этих отрывочных заметках надеялся подвести какие-то итоги длинной, путаной, бестолковой и вконец неудавшейся жизни, но клочья воспоминаний, словно рваные облака лютым ноябрём, всё чаще стали проноситься над моей головой. Бывшее перепутано с несбывшимся. Многое дорогое позабыто, но в памяти, которая постепенно выходит из строя, будто в компьютере, исчерпавшем свой ресурс, неожиданно оживает воображаемое.

---

Слушайте, ребята, а пока это дело раскручивать будем, может мне одолжите штуки четыре баксов? Я тут затеял предприятие по обслуживанию пожилых богатых женщин. Помещение снял приличное. Ребят набрал путёвых — настоящее стадо козлов, расплачиваться с ними только нечем. И реклама нужна, клиентуры, понимаешь, мало. Ну не четыре, так хотя бы две. Сроком на год и хотя б на четыре выплаты. Я раскручусь и верну.

Плохо, что я кашлять стал. И спина всё время болит. А чего ж вы хотели? Укатали сивку крутые горки. Так ведь у нас в России говорят?

* * *

Кажется, в 76 году меня попросили пожить зиму на даче в Мамонтовке. Я там должен был одновременно выполнить сразу две обязанности. Всю зиму аккуратно топить печь и присматривать за молодой девушкой, Женечкой, которая, будучи лаборанткой, в химлаборатории, незадолго до этого совершила попытку самоубийства по неизвестной мне и по сию пору причине. Думаю, тут была какая-то неудачная любовь. Вряд ли что-нибудь другое.

Ну и был некоторый расчёт на то, что я как человек, в те годы с одной стороны известный своей пусть и относительной порядочностью, а с другой, как и положено тридцатилетнему здоровому парню сильной, склонностью к женскому полу, сумею в меру рассеять её сердечную ледяную тьму, не внося в личные отношения слишком серьёзных мотивов. Печку мы, конечно, топили вместе, и это занятие, заранее спланированное нашими попечителями, и полезное, и одновременно приятное, невинное, но и соблазнительное — близостью ладоней, локтей, коленей, лиц, глаз, нежных, вьющихся прядей волос, — естественно, очень должно было способствовать возникновению и развитию отношений требуемого уровня.

Я целый день стучал на машинке, она же с утра уезжала на работу, где за ней присматривали друзья, и возвращалась часам к семи. И я кормил её ужином, насколько был способен приготовить его для девушки восемнадцати лет. Помню, я почти ежедневно жарил мойву с варёной картошкой, а на десерт пряники покупал, такие твёрдые, как камень, чтоб их размачивать в сладком чае. Получалось очень вкусно. Её устраивал этот своеобразный рацион. Или она обманывала меня ложью во спасение, будучи девушкой воспитанной. Такие девушки бывают скрытны. Её жизнь в этих условиях, честно говоря, вовсе не была спокойной и безоблачной.

Он меня считала великим человеком по причине непрерывного стучания пишущей машинки и еженедельных визитов в Новую Деревню к о. Александру Меню. Я всегда возвращался от него с головой, набитой фантастической мешаниной всевозможных премудрых идей.

Личной жизни с ней у нас никакой не получилось, хотя жили мы в двух комнатах — одна дверь напротив другой и безо всяких замков. Но, как на зло, ко мне на эту уединённую дачу потянулась вереница женщин, ошибочно считавших, что я к уравновешенной семейной жизни человек очень подходящий, только ко мне нужно руки приложить. И, как только одна из этих дам убеждалась в своей ошибке, она исчезала. Тут же появлялась другая. А у Жени и без того была бессонница.

И вот посреди ночи, а ей в шесть вставать, из моей комнаты вдруг такие раздавались звуки и разговоры, которые ко сну никак её не могли расположить. Особенно там была одна молодая женщина, которая требовала, чтоб я её в моменты самых небесных полётов любви называл исключительно как-нибудь неприлично и даже более того. Мне трудно было отказать ей в такой малости. А некоторые просто сопровождали эти занятия громкими и не всегда мелодичными возгласами. И Жене, которая всё это прекрасно слышала всю ночь, насколько я понимаю, было очень горько. Потому что, если уж обязательно прикладывать к этой дурацкой голове чьи-то умелые и чистые руки, так её руки для этого годились не хуже, других, может и лучше — её руки действительно были чисты, хотя, может и недостаточно умелы.

Однажды в Воскресение я, как всегда, рано утром пошёл в Новую деревню. Оказалось, что о. Александр в этот день уехал в Москву, не служит, и никого нет. Я немного потоптался по морозу и пошёл обратно в Мамонтовку.

— Брат, постой! — меня догонял огромного роста, с бородой до пояса, ещё сосем не старый, а лет сорока пяти, человек в крепко подшитых валенках. Забавно было, что его вполне приличное, тёплое пальто с меховым воротником было подпоясано армейским ремнём. — Узнать мне надо. А тут, понимаешь, ни живой души.

Он говорил с сильным нажимом на «о».

— Мне сказали, что тут каждое Воскресение служба.

— Ну, я, приду домой, позвоню в Москву, узнаю, — сказал я.

— Брат, а где бы здесь переночевать? Что я буду делать в Москве целый день? У меня билет до Горького на завтра, на вечер.

Делать было нечего. Я пригласил его к себе. Когда мы вернулись, Женечка только что встала и мыла пол, как она это делала каждое Воскресение.

— Грех, девушка, в Воскресение полы-то мыть, — сказал этот человек, снимая шапку и крестясь на икону, которая, висела в углу. — На этот образ Пресвятой Богородицы и перекреститься-то не грех. Это старая икона. Ты, брат, держишься старой веры?

— Нет, по правде говоря. Да я и не знал, что икона такая старая. Это в смысле ещё до раскола?

— Во-во! До самого ещё Никонского раскола.

Я сходил в магазин, купил, хотя с деньгами у нас было туго, хорошей закуски и водки. Чай вскипел. И Женечка, которую я кое-как познакомил с гостем, которого звали Евдоким, накрыла что-то вроде праздничного стола.

— Господу помолимся! — провозгласил Евдоким. — Он стал читать молитвы и неторопливо, размеренно прочёл их несколько. Так что меня с мороза стало уже в сон кидать.

Звенел телефон. Я стал объяснять, что у меня сегодня гость и выслушивать сердитые выговоры. Потом позвонил знакомому и спросил, почему сегодня не было службы. Оказалось, что о. Александр заболел.

— Ну, что, Евдоким, — сказал я. — Сегодня у нас заночуешь, а завтра к поезду и поедешь. Тебе до Горького?

— В Горьком у меня есть верный соратник, сподобленный благодати. А потом мне в Чебоксары, а потом ещё на автобус, а там попутками, а, может, повезёт на почтовой машине.

И вот мы сидели втроём и выслушивали от Евдокима удивительные вещи. Он приехал в Новую Деревню для того, чтобы предуведомить о. Александра о близости Страшного Суда. Это, впрочем, я в то время слышал уже не раз. Но Евдоким в связи с этим принял некоторые решительные меры. И он протянул мне тетрадочный лист, исписанный аккуратным мелким почерком. Написано было со смешными детскими ошибками, но я это здесь передавать не стану.

Приказ!

Власти все отменяются. Управление всем миром временно передаётся в руки Морозова Евдокима Ивановича, потому что он сподобился богообщения и ему ведомы тайны, которые до срока передавать никому он не волен. Все армии на свете считаются расформированы, как и остальные учреждения человеческие, особенно же милиция. Всё управляется волею Божией, которую Морозов Евдоким Иванович станет возвещать по радио и телевидению. Это приказание по воле Господа Бога действительно с 24 декабря сего года — после того, как Морозов Евдоким Иванович из деревни Курки Молотовского района перевезёт в Москву, где его будет в Кремле резиденция, жену свою Валентину Сергеевну Морозову, а с нею восьмерых детишек своих — святых ангелов господних, из которых старшенькому четырнадцать лет, и которые сейчас имеют жительство в интернате, как изба сгорела, а власти средств на стройку не выдают, не смотря, что зима морозна.

— Тут бы, Евдоким, тебе надо действовать через суд, а вернее, сначала обратиться в райисполком — сказал я. — Женечка, ты пойди к себе, погляди, что там по телевизору.

Девушка, действительно, была очень напугана и ушла.

— Не веришь, Михаил? А ведь имя твоё означает — Кто как Бог. Как же ты можешь этому не верить? Если же ты укрепишься в этой вере — получишь право вершить суд над грешниками.

— Знаешь, давай-ка я тебе постелю, вот тут, на кушетке. Поспать никогда не вредно.

Некоторое время он сидел, опустив широкий выпуклый лоб на сильную ладонь.

— Да, меня усталость валит. За твою доброту тебе стократ воздастся, хотя вижу, человек ты не истинно верующий и в мыслях нетвёрдый. Однако…, — он засыпал. — Не твоя на то вина. Не твоя, а тех, кто тебя соблазнил неверием. Соблазнившие же малых сих… они… их…

Когда он разделся я увидел, что на груди он носит огромный самодельный крест на простом крепком шнуре. Видно, так он устал, что скороговоркой прочёл только «Отче наш». Лёг, я укрыл его одеялом, а он, лёжа, ещё некоторое время смотрел в потолок, не смыкая глаз.

— Моих, моих… детей, Богом мне данных во благословение — заключить в этот безбожный и бесстыдный интернат, где хлеб воруют у детей и самих же детей воровать хлеб учат, чтобы их приобщить ко греху. Эти люди, из богоугодного заведения блудилище сотворили, а директор даже во грех содомский впал, — он вдруг встрепенулся и поднялся на локте: