Михаил Пробатов - Я – Беглый

• Название: Я – Беглый
• Автор: Михаил Пробатов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Я — беглый. Родился беглым, среди беглых. И умру в побеге. И беда моя в том, что мне, никогда не узнать, где же свобода, что она представляет собою и что может дать мне, или что у меня отнимет.

Не то, чтоб я в этих отрывочных заметках надеялся подвести какие-то итоги длинной, путаной, бестолковой и вконец неудавшейся жизни, но клочья воспоминаний, словно рваные облака лютым ноябрём, всё чаще стали проноситься над моей головой. Бывшее перепутано с несбывшимся. Многое дорогое позабыто, но в памяти, которая постепенно выходит из строя, будто в компьютере, исчерпавшем свой ресурс, неожиданно оживает воображаемое.

---

— С ума сошла! Это глупо, очень глупо, — сказал отец. — И на её фамилию тоже нельзя записывать. Что это такое — Гонсалес? Это не годится. Всю жизнь человек будет с клеймом ходить. Придумаем что-нибудь незаметное.

— Мера решительно хочет, чтоб записали Янсоном, — сказала бабушка.

— Глупости.

Отец одним глотком выпил спирт и закурил. Некоторое время молчали. Вдруг он сказал:

— От северных оков освобождая мир… Как там дальше, Нехама Львовна?

— Лишь только на поля струясь, дохнёт Зефир, лишь только первая позеленеет липа… — бабушка грустно улыбнулась и покачала головой. — Неужто, Александр Николаевич?

— Я говорил с рыбаками, знаете? У меня такое впечатление, что люди устали и находятся, так сказать, на грани… Всему своё время. А дальше что? Сталин, ведь это… Оттоль сорвался раз обвал и с тяжким грохотом упал, и всю теснину между скал загородил, и Терека кипящий вал остановил… Следует надеяться, не так ли?

— Будем надеяться.

Рудольф Янсон лежал на полу в соседнем помещении уже накрытый белой простынёй. Его сын, которого невесть почему назвали Иваном, был жив, совершенно здоров и сосал материнскую грудь, совершенно не помышляя о своей будущей репатриации в Израиль, до которой было ещё очень далеко.

Итак, мы сидели с Иваном Янсоном в баре. Этот бар в Иерусалиме считается американским и называется почему-то «Занзибар».

— Ну и как тебе здесь? — спросил он.

— По-разному, очень по-разному. Ты не тоскуешь?

— Слушай, устал я тосковать. Знаешь, сейчас сравнительно легко можно уехать отсюда в Канаду.

— Можно и в Германию уехать. Почему не уехать? Ещё по одной?

Черноокая красавица со множеством серебряных серёжек в ушах, ноздрях, бровях, с голым смуглым животом и затейливой серьгой в пупке принесла нам ещё по стопке «Смирновской»…

Трусость

В высотке у Красных Ворот (тогда — Лермонтовская) жила девушка, и звали её как-то странно, Марта. И она была всегда такая загорелая, что невольно в голову приходило — мулатка. А, думаю, может и правда. Я знал, что родители её живут в Конго. Кто они такие — она не распространялась об этом. Марта, вообще, не много болтала, как большинство её ровесниц, а ей исполнилось тогда 23 года. Самое время для болтовни.

Мои отношения с ней выглядели так. У неё была пропасть денег. Это, нечего притворяться, имело значение, потому что не приходилось на бутылку, которая тогда стоила три рубля шестьдесят две копейки, скрести по всем карманам. Она сначала не казалась мне красивой, а просто очень мне нравилась. Я её звал Негритёнок. И по началу душевных отношений у нас не было. Я время от времени ей звонил. Иногда она отвечала:

— Ой, ты знаешь, я сегодня занята. Прости. Пока. Позванивай.

Или:

— Ну, чего тебе? Если хочешь, приходи. Скучно как-то.

А иногда:

— Ой, Мишка, ну ты просто, как по заказу. Ты где? Хватай тачку и лети. Вот просто сейчас в обморок упаду, как хочу тебя видеть, как ты нужен мне. Умру без тебя, ей-Богу умру.

В последних двух случаях и вечера проходили соответствующим образом. Или это было какое-то унылое взаимное изучение анатомии, при мерцании голубого экрана, или — вдруг наоборот, какой-то с нами ураган случался. А потом, когда уж сил не оставалось у нас, она прикладывала ко лбу мне тонкий гибкий свой палец с фиолетовым острым ногтем и, глядя прямо в глаза чёрными глазами, приговаривала:

— Ну, ты пока ещё не уходи. Почему ты всегда уходишь? Разве у меня здесь плохо? Хочешь кофе? Нет, я чуть попозже сварю. Я хочу вот так, посидеть и… просто так, посмотреть. Плакать хочется. Но ты не бойся, я плакать не буду. Я никогда не плачу. Из-за мужиков — не плачу.

Прошло так около года, и последний вариант как-то стал осиливать. Всё чаще она сама стала мне звонить. Я жил с матерью в коммуналке. Ничего толком ей о Марте рассказать не мог. А Марта всё чаще спрашивала, почему я не хочу познакомить её с матерью.

— Ну, я что ей скажу-то про тебя? Скажи хоть, кто ты, кто твои старики.

Я стал привязываться к ней. Да что говорить зря? Я её любил. И мать моя обрадовалась.

— Нет, просто настоящая мулатка?

— Ну… Почти.

— Когда ж ты её приведёшь? Кто её родители-то?

А Марта объяснила мне это так:

— Отец инженер. А мать… В общем, инженерша. Просто конголезская инженерша в смысле — жена конголезского инженера. Она блондинка, русская, а папа у меня чёрный. От этого я и на свет родилась. Потому что зачем отцу такая стерва? Но — блондинка! Он, действительно, чёрный. Совершенно, — почему-то со смехом сказала она. — Как рояль, даже ещё так, слегка в синеву. Очень красивый мужчина. Во всяком случае, интересный. Да это ерунда. Он просто очень хороший мужик и связался с этой… ну что о матери скажешь?

— Да уж ты сказала.

— Не выдержала.

Я сейчас забыл уже последовательность всех этих конголезских событий. Кого-то там свергли, кого-то расстреляли, кто-то сбежал. Не знаю, что случилось с отцом Марты, во всяком случае, для своей супруги он стал неактуален, и она внезапно явилась в захламленную огромную квартиру на Лермонтовской. И Марта сразу настояла, чтоб я с ней познакомился. По-моему она это сделала ей назло, потому что роскошная экс-конголезская блондинка сразу определила во мне отсутствие серьёзной перспективы. Моментально. И объяснила, что в ближайшее время они с дочерью будут заняты.

Не прошло, однако, дня, как Марта позвонила ко мне, и мы с ней встретились. Мы стояли с ней в знаменитой пивной на Колхозной. Она молчала, а я ждал.

— Ты можешь избить одного человека?

А в те годы я был такой парень: Я только спросил, каким он видом занимается.

— Видом чего?

— Спорта.

— Какой спорт? Он работает в аппарате Совмина. Что боишься? Сейчас он дома у нас. С коньяком и шоколадом. И розами. Я хочу, чтоб ты его избил.

Я оглянулся. Я давно не был на ринге, но продолжал ещё быть неплохим боксёром. Поэтому я сказал злую глупость:

— Хочешь, я тут любого на пол положу за полминуты?

— Ты глухой? У меня дома сидит чувак, и я хочу, чтоб ты его избил. Я уже видела, как ты умеешь, вот так и сделай.

И я спросил Марту:

— А кем он в этом аппарате работает?

— А тебе надо? Его на «Чайке» привезли, так что не машинисткой, не надейся.

Я сказал, что за такого человека пятнадцать суток будет маловато:

— Он что, к тебе приставал?

— Он хочет быть моим папой. А моего настоящего отца, вернее всего уже убили.

А я всё уныло повторял:

— Но к тебе же он не лез. У твоей матери может быть своя личная жизнь.

И вот мы пошли к Красным Воротам, поднялись на лифте. В квартире всё уже сияло именно так, как и задумано было авторами этого дурацкого дома, по-сталински сияло. И на столе хрусталь, салфетки, вино в каких-то невиданных тогда ещё никем длинных узких бутылках. А за столом прекрасная, слегка только подкрашенная блондинка и очень солидный, серьёзный в смысле перспектив человек. И он мне говорит:

— Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Давайте познакомимся…, — и суёт мне ладонь, на ощупь очень похожую на тёплую черноморскую медузу.

И такой, понимаете, подходящий клиент, жирный, как морская свинка. Ну, и что, вы думаете было? Вы угадали. Ничего не было. Почему? Потому что страшнее трусости нет греха. Это, кажется, у Булгакова? Я быстро засобирался, сказал, что ещё должен с кем-то встретиться. Марта проводила меня до прихожей.

— Что ж ты?

— Ты знаешь, что за такие вещи можно схлопотать до пяти лет.

— А ты не хочешь до пяти? — спросила она.

— Тут подумать надо.

— Не надо думать. Прощай. Давай, в пивную, там найдёшь для себя подходящего… противника. За него, может, и вообще ничего не дадут.

В следующий раз мы с Мартой встретились лет через двадцать, всё в той же квартире, куда я совершенно случайно попал на день рождения её матери. Почти всё было прежним — вот странность. Блондинка почти не изменилась, ну может немного пополнела. Муж её, бывший работник аппарата Совмина, а ныне аппарата московской мэрии, не изменился тоже, только сильно поседел. И он мне сказал:

— Здравствуйте, молодой человек. Давайте познакомимся.

И Марта не изменилась. То есть она не изменилась глазами, глаза прежние были — очень чёрные, большие и горячие. Мулатка. Она меня познакомила с мужем. Её муж был инженер. Не конголезский, но инженер, а они, наверное, в чём-то все одинаковые.

В какой-то удобный момент я сказал негромко:

— Ты, прости, если это тяжёлый вопрос, но…

— Что?

— Как судьба твоего отца?

— А знаешь, так ничего и не удалось узнать. Погиб. А ты не забыл?

— Нет, — сказал я. — Не забыл.

Я весь вечер смотрел на инженера. Инженер, как инженер. Может быть, тогда стоило отсидеть пять лет?

* * *

Сегодня пасмурно, совсем тепло, и ветра нет. Но к форточке на кухне, где привязана картонная коробка с кормом и кусок сала, всё равно прилетела синица. Ещё едва светало. Я чай пил и уж совсем собрался пойти на лестницу покурить, как она окликнула меня через стекло. Она мне что-то сказала. Она что-то долго и быстро щебетала, и я вслушивался. Я стал забывать язык птиц и зверей, потому что домашние собаки и кошки понимают по-человечески, а вольных животных редко встретишь в Москве, и разговорной практики нет.