Михаил Пробатов - Я – Беглый

• Название: Я – Беглый
• Автор: Михаил Пробатов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Я — беглый. Родился беглым, среди беглых. И умру в побеге. И беда моя в том, что мне, никогда не узнать, где же свобода, что она представляет собою и что может дать мне, или что у меня отнимет.

Не то, чтоб я в этих отрывочных заметках надеялся подвести какие-то итоги длинной, путаной, бестолковой и вконец неудавшейся жизни, но клочья воспоминаний, словно рваные облака лютым ноябрём, всё чаще стали проноситься над моей головой. Бывшее перепутано с несбывшимся. Многое дорогое позабыто, но в памяти, которая постепенно выходит из строя, будто в компьютере, исчерпавшем свой ресурс, неожиданно оживает воображаемое.

---

Михаил Пробатов Я — Беглый

Пробатов Михаил Александрович. Родился в Москве, в 1946 году в семье учёных-ихтиологов. После окончания средней школы (в Калининграде) около десяти лет работал матросом на промысловых судах в Атлантике и Тихом Океане. Дважды поступал в вуз — в МГПИ и Литинститут, оба раза бросал после первого курса. Сменил множество работ, профессий, мест жительства. Некоторое время принимал участие в работе диссидентских организаций (конец 70-х — начало 80-х). Помимо прочего, работал на кладбище и в бане, и таким образом неплохо знает криминальный мир Москвы накануне перестройки. Сейчас имеет одновременно израильское и российское гражданство.

Links:

www.livejournal.com/users/beglyi

polutona.ru/?show=probatov

Мат

Ребята, вы украли весьма ценный и очень сложный в эксплуатации инструмент и вот уже много лет, ещё задолго до эпохи Всемирной Паутины, стали пользоваться им не по назначению, даже не поинтересовавшись, для каких целей он был нужен тому, у кого вы украли его.

Совершенно невозможно представить себе русской речи без матерной брани, как невозможно говорить по-итальянски, не жестикулируя — будет звучать итальянский язык, но это не будет живая итальянская речь, не так ли? В этой связи у меня в течение минувших тридцати лет копилось горькое раздражение, и, как мне показалось, вполне уместно будет выразить его в виде реплики в этом Журнале, о существовании которого я узнал несколько дней тому назад, когда к моему компьютеру подключили Интернет.

Кажется, в начале пятидесятых (я ещё в начальную школу ходил) Юз Алешковский написал и спел «Окурочек». Песня была, как сейчас говорят, знаковая для всей страны. В «Окурочке» дважды прозвучали матерные ругательства — очень правильно, к месту, в самый больной, мучительный, пульсирующий неутолённой страстью момент. Ни разу в жизни мне в голову не пришло возразить великолепному поэту: Что это ты, мил человек, прилюдно материшься? А много лет спустя, уже стариком, я прочёл «Николая Николаевича» и был тяжко оскорблён. Не знаю для чего Алешковский, устроил это безобразие, а он сделал это сознательно, потому что русским владеет прекрасно, и знает, какое место в русской речи занимает мат, и знает, насколько он разрушает живую ткань речи, возникая не вовремя и не к месту.

В течение нескольких дней я бегло просмотрел многочисленные страницы в Интернете, где люди мучительно пытаются достучаться друг до друга — вполне естественно, и парадоксально лишь на первый взгляд — по мере технического усовершенствования средств общения, реальные возможности для общения становятся острейшим дефицитом. Из множества возникших у меня вопросов: Почему так много матерной брани, которую употребляют люди, явно к ней не привычные и не ощущающие этот специфический языковой приём как нечто органичное? И ещё: Вообще, почему такой вымученный, ёрнический, временами злой, временами отчаянный тон? Что случилось? Неужто вы испугались грядущего конца света?

Может быть, кто-то захочет мне ответить, поскольку я теперь тоже нахожусь в Интернете, но человек новый, возраста преклонного и, конечно, многое меряю устаревшим аршином. А действительно ли точнее этот новый аршин? — но последнее, уже из вечных стариковских вопросов, на которые, наверное, не следует отвечать.

Тускозырный

В самом начале шестидесятых я работал на Магаданском телевидении. Это мода была такая. В то же время там, в «Магаданском Комсомольце», если я ничего не путаю, работал Кохановский. «Мой друг уехал в Магадан». Я часто по делам своей Редакции Детских передач бывал в Облдрамтеатре. И всегда заходил к администратору, которого звали Эммануил Абрамович. Мне тогда исполнилось восемнадцать, и я, попавши на Север, конечно, с энтузиазмом взялся за спирт. У Эммануила Абрамовича, в его каморке, всегда была фляжка со спиртом, и он научил меня пить его не разведённым, не запивая водой:

— Миша, послушайте, пожалуйста, сюда. Научитесь брать от спирта всё, что он может вам дать. И тогда вы получите то, что можно от этого яда получить. Если же вы не хотите этого — не пейте спирт совсем. Это продлит вашу жизнь. Ну, я вам скажу: она будет немножко не так ярко светить, зато дольше. Как вам нравится?

Мне, дураку, хотелось поярче, мне так нравилось. И в своё время я получил, чего и следовало ожидать. Но это к слову. Эммануил Абрамович провёл в лагерях двадцать лет — с 36-го по 56-й. Этот человек никогда не бывал пьян. Знать бы мне, что он-то от спирта получал. Но я этого до сих пор не знаю.

А надо сказать, что в то время я переживал первую в своей жизни драму. Ведь я в Магадане-то очутился, потому что меня бросила женщина. Она была на два года старше меня, но, как это часто случается, уже настоящей женщиной была, а я ещё был пацан. Ей стало скучно со мной. Эта давняя боль сейчас слышится, как далёкая песня, мелодия которой мне очень дорога. Когда мы с Эммануилом Абрамовичем пили спирт, я рассказывал ему об этой женщине, и горевал, и мучился: что она там делает в Москве, главное — с кем! И я даже плакал.

Как-то я зашёл к нему в очередной раз, выпили, и я завёл эту тягомотину, которая ему, видно, здорово надоела.

— Миша, — сказал он. — Послушайте сюда, пожалуйста. Посмотрите на меня.

Я посмотрел. Передо мной сидел лысый, совершенно седой, маленький, сморщенный старичок. Он мягко улыбался.

— Вы, Миша, знаете мою фамилию? — я не знал, не поинтересовался как-то. — Моя фамилия Тускозырный. Понимаете?

Я не понимал.

— Дорогой мой. Я уже старый человек. Я был хорошим портным. Шил для Ермоловой, вы не верите? Не верьте. Мне самому теперь не верится. Это было очень давно. Я, вообще, был театральным портным. В Москве. При этом… следите за моей мыслью, пожалуйста. При этом я еврей. Зовут меня, вы знаете как, а фамилия Тускозырный. И что вы думаете? Это легко? Нет! Миша, это очень, очень трудно. Уверяю вас.

Вероятно, такое несчастливое сочетание данных действительно было ему нелегко.

Позднее я узнал, что в 36 году жена Эммануила Абрамовича Тускозырного, который был арестован как немецкий шпион, публично отказалась от него, а к тому времени они уже прожили вместе пятнадцать лет, и у них было четверо детей. Он получил десять лет без права переписки и, не смотря на то, что это означало расстрел, почему-то остался жив, только отбыл в лагерях вдвое больше. Когда же он был реабилитирован, жена прилетела к нему в Магадан. На самолёте ТУ-104. А Эммануил Абрамович отказался встретиться с ней. Причины мне неизвестны. Вернее всего их было много. Одна из них, несомненно, та, что, оказавшись на воле и работая в Магадане, он стал желанным мужем — может ему так подозревалось? — из-за колымского коэффициента. Многие колымчане боялись тогда, что женщины относятся к ним корыстно. Эммануил Абрамович Тускозырный, однако, и детей своих видеть не пожелал. До сих пор мне кажется, что он жестоко поступил. Хотя, кто меня поставил над ним судьёй? Людей такой судьбы и небесный-то суд, наверное, судит особым совещанием.

* * *

Я беглый, конечно, не от рождения, но всё же это проявилось у меня в самой ранней молодости. Какой-то был момент, когда я вдруг оглянулся вокруг себя и думаю: Эх, чёрт, как погано всё… Когти надо рвать отсюда! Именно, откуда? Этого я не понимал, а просто чувствовал, что здесь не могу. Я тогда ещё не очнулся от Экзюпери, который сегодня мне представляется слишком уж инфантильным, а в те годы, умел бы летать, улетел бы на другую планету. Сейчас мне кажется, что это случилось со мной в Гаване. Мне тогда будто иголкой сердце прокололо. Внезапно.

Году, наверное, в 66-м в Гаване был такой парень, Антонио, мулат. Советские моряки его звали Антоном. Все мы его знали, потому что он держал заведение, которое наши называли почему-то «Флорида». Дураки мы все там были, и никто из нас тогда понятия не имел, что это, собственно, такое на Кубе происходит. Мы были молоды, нам весело было. Кубинцы так говорят: «Мучо «Баккарди», мучо сеньорита. Трабаха? — Но! Много рома, много девушек. Работать? — Нет!». В этой «Флориде» у Антона можно было за несколько флаконов одеколона хорошо выпить, без особого риска наткнуться на милисьянос, а девушки у него были головокружительные, особенно после полугодового поста в море. Вот мы и таскались туда.

Это был высокий, красивый и сильный человек цвета светлого шоколада. Ему было не больше тридцати. Он, в отличие от несчастных своих земляков, которые все, с целым огромным островом, провалились в социалистическую преисподнюю и подыхали там с голоду, всегда носил отличный, в крупную клетку костюм, свежую сорочку с галстуком. Кремовые туфли сияли. Курил только сигары «Ля Корона». Такая сигара обязательно торчала у него в углу рта, когда он, отсвечивая на солнце безукоризненным, напомаженным пробором, стоял с белозубой рассеянной улыбкой у входа в свой, сказать по правде, довольно грязный и неуютный приют греха, полировал ногти специальной щёточкой и лениво оглядывал узкий, кривой, захламленный переулок. Американская шляпа «Стетсон», а для кубинцев это важно, потому что «Стетсон» — не сомбреро, всегда была закинута на ремешке за спину. Антон по причине, которая до сих пор доподлинно мне не ясна, совершенно не боялся увешанных оружием революционных бойцов. Когда такой патруль проходил, или на бешеной скорости пролетала мимо их машина, он провожал их пристальным взглядом немного сонных, с поволокой, чёрных, как угли, глаз. Он почти совсем чисто говорил по-русски, конечно, как все гаванцы, по-английски, а однажды я слышал, как Антон говорил с евреем, жившим неподалёку, по-немецки. Таинственный был человек.