Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

15_____

Утром приехал зять; после завтрака хотели немного пройтись с Сережей, как на лестнице вдруг встретили Павлика. Я вернулся, он оба письма получил и, кажется, не знает à quoi s’en tenir, бедный, fane[188] и нелюбимый; упрашивал ехать с ним обедать; я его уговаривал ехать одному или остаться у нас, но он не соглашался и упрашивал меня не бросать его. Я пошел с ним сначала пешком, потом поехали в «Вену»; я не хотел пить Nuits, т. к. мне было слегка тошно, не знаю отчего. Обеды с Павликом, не знаю, от привычки ли, от исчезновения ли любви, потеряли большую часть прелести для меня. Дома был Сенилов, предлагавший оркестровать 2 моих романса, чтобы попробовать в придворном оркестре. Играли мои старые вещи и Мясковского; потом пришел Тамамшев к Сереже, чтобы ехать с ним в «Вену», я их напоил чаем, т. к. сам адски хотел пить, и пошел к Званцевой. Там был уже Сомов и какая-то чета, потом пришла чета Сомовых и Волошины, ненадолго спускались Ивановы; было довольно уютно, к тому же я видел милого Сомова. Волошин говорил много про мое лицо, будто лицо мумии или Сен Жермена, что страшно меня спросить лета, вдруг я скажу 2000 лет, и вместе с тем нельзя меня представить стариком{395}; по руке сильная линия таланта, со звездой, означающей большой расцвет, отсутствие идеальной любви, эгоизм, никаких плотин страстям, многое общее с Сомовым. Последний мне показался несколько усталым, скучным, сухим, я страшно боюсь ему надоесть своим стремлением к близости и стародевической влюбленностью. Подумать, что недавно был год, как мы познакомились с Константином Ан-др<еевичем>. Сколько перемен, как блестяща, полна и занятна эта жизнь для всех нас!

16_____

Сегодня днем сидел дома и написал рассказ на конкурс о черте{396}. Очень был рад, что Павлик не вздумал приехать, как говорил, я прямо тягощусь его визитами, как бы он ни был нежен. Вечером поехал к Верховским, Ал<ександра> Ник<олаевна> была не совсем здорова, Юрий Ник<андрович> в Нарве; была Каратыгина и одна из тетушек. Было уютно, мне было приятно ехать, думая, что Павлик куда-то ушел. Мы долго беседовали о Сереже, они говорили сердечно и душевно. В Москве думают, что Ауслендер это миф, и спрашивали об этом у Каратыгина. Как бы я ни относился к этическим вопросам, возможность подозрения меня в таком мелком подленьком обмане: писать под разными фамилиями и не сознаваться в этом мне очень неприятна{397}. Как чужие, Верховские смотрели совсем неожиданно иначе: вот явление — индивидуальное, отдельное само по себе и почти одновременно совершенно такое же, и не знаешь, где предмет, где тень. Потом, вы пишете большую вещь, не торопясь, не печатая моментально. Ауслендер, насыщаясь вами, пишет один, два, три маленьких рассказа той же эпохи, вашей концепсией, вашим слогом и выскакивает раньше; большая часть интереса к вашей вещи подорвана. Тем более жалко, что у Сережи это кажется внешне усвоенным, а не внутренним. Для него пагубна невозможность искать самого себя, уйти от вас, ваших эпох, ваших сюжетов, вашего слога. Мне было очень тяжело и обидно это слышать, тем более что знающие многое могут так рассуждать, не знающие же не знают, что подумать, и думают что придется, вплоть до самого мелкого неприятного жульничества. Хорошо, что я не проболтался, что Сережа хочет послать тоже «письмо», а то они прямо бы сказали, что он хочет и рассчитывает, что его рассказ примут за мой. Как это все неприятно, и я об этом совсем не думал, но, кажется, тут ничего не поделаешь.

17_____

Ездил к Чичериным; Софья Вас<ильевна> уже в городе, завтракала у них и француженка, было уютно; потом поехал к Сомову, у него был старик Мясковский, К<онстантин> А<ндреевич> был видимо рад мне, я играл Rameau, читал свой рассказ; К<онстантин> А<ндреевич> передавал свои новости: salon d’automne{398} его пригласил быть сосьетером[189], из Германии предлагают делать порнографические иллюстрации{399}, свои планы и темы будущих вещей, свои визиты. Дома без меня приходил 2 раза Павлик. После обеда телефонировал, что через час придет; мы с Сережей пошли узнать, придет ли к нам Ек<атерина> Ап<оллоновна>; она с нами в темноте говорила, что нездорова и что придет не раньше будущей недели. Очень странная. У нас уже сидел Павлик, Мясковский без меня занес ноты. Посидевши, мы проехались все-таки в «Вену», где поужинали; там были какие-то актеры от Коммиссаржевской, которые со мною кланялись; на обратном пути мы все гнались за какими-то гуревичем{400} и реалистом, очень грамотными, то перегоняя их, то оставляя себя быть обогнанными. Наконец они проехали на Бассейную, а мы свернули на Суворовский, причем я им откланялся. Потом мы немного еще походили по Суворовскому и по Таврической, я все жалел, что не поехали за гуревичами, и дразнил Павлика, который сердился и бранился. Вдруг кто-то, обогнавший нас, целует меня: Городецкий от Тернавцева. Проводили его до дому; я взял его под руку, на что Павлик опять надулся. Городецкий вчера на митинге читал стихи: «Товарищ рабочий, товарищ солдат»{401}. Не ожидал я от него этого! Павлик сказал, что приедет в 2 часа; где мне взять силы сказать carrement, что я его больше не люблю, тягощусь им, денег доставать не буду и люблю другого? А намеков он не понимает. О, тихие часы у Сомова! Буду писать «Весну» для музыки и стихи: «Куранты любви»{402}.

18_____

Утром ходил за конвертами к Гаевскому и подписался на афиши. Пришедши, узнал, что был Павлик и скоро опять придет. Пришел, посидел, я пил чай, пошли пройтись по Невскому. Погода была полуясная и сухая, гулянье по Невскому напомнило мне 95<-й> год; все-таки приятно, что есть с кем походить. Потом я вернулся обедать. Я очень весел, хотя денег нет и не предвидится, и не знаю, как делаться с Павликом. Он выдумывает всякий вздор, ехать завтра после Сомова куда-то на Крестовский ночевать, жить вместе. Нужно объясниться начистоту, а то это выходит <среднее> между законным браком и шантажом, на что я не согласен. Сережа вчера сказал, что я безжалостен и, м<ожет> б<ыть>, был таким и по отношению к нему: это что еще за окруты? Пришел маленький Гофман с концепсией черта; был мил и почтителен. Потом приехала Эбштейн; я все-таки не дождался Сережи и поехал к Ивановым. Там было уже масса всяческого народа. Сомов говорил с Вилькиной. Сначала говорили об Эросе профессора, потом Аничков, Луначарский, Карташев. Все это было довольно скучно. Потом была музыка, потом стихи, потом остались en petit comité[190]. Беседовал с Сомовым о нем, о Павлике. У Коммиссаржевской в субботу ждет какой-то сюрприз, актрисы были очень милы. Когда всех знаешь, гораздо веселее, приятнее и лучше. Я удивился, насколько изменился лицом Волькенштейн, и по-моему, к лучшему. Когда остались одни, Сомов и Диотима пели. С нами шла Чеботаревская. Теперь опять все дело в деньгах и развязке с Масловым; остальное обстоит, по-моему, отлично. Даст ли тетя завтра и что нам скажут в понедельник. Гржебин пришлет К<онстантину> А<ндреевичу> завтра шрифт и бумагу.

19_____

Утром сестра попросила денег. Павлик меня изводит невероятно, хотя, м<ожет> б<ыть>, это к лучшему, обостряя конфликт. Я не могу и не хочу доставать ему денег; пусть делает, как знает: я не могу и сам-то устроиться, еле-еле душа в теле. Утром заходил в «Шиповник» отдать посл<еднюю> часть «Эме», в кабинет переписки переписать «Черта», к тете; была дома одна и завтракала, денег, конечно, не достала, говорила что-то о двух неделях срока. Вернувшись домой, застал дожидающегося меня Павлика; он страшно трусит, что его вышлют по этапу и т. д., но что же я могу сделать? это скучно. Был нежен, но мне было тягостно его посещение. Пошли гулять по Невскому и Пассажу, была очаровательная погода, видели опять высокого студента, вообще порядочно грамотной молодежи; обедали вместе, он мне надоедал, клянчил. Я люблю прогулки в это время по Невскому, но я отчасти наказан за свои стремления к collage qui ne peut pas se décoller[191]. Дома получил письмо от Ремизова, приглашающее меня с Сомовым в воскресенье, на бумаге XVII в., прекрасным рондо{403}. Была чудная луна по дороге к К<онстантину> А<ндреевичу>; нужно быть безжалостным. Были Волошины и Добужинский; читал «Предосторожность», пели, репетировали балет, болтали. Утром имел прелесть чтения афиш.

20_____

Серые утра разгуливаются часам к 4-м, и ночи феерично ярки, итальянские, волшебные. Пришел Павлик, я только что собирался удрать, оставив ему решительную записку; письмо отдали ему, но он сделал вид, что ничего не понимает, это ужасно. Прямо я скоро скажу Антону, чтобы он всегда говорил меня не дома. Пошел с ним гулять, все лучше, чем сидеть в комнате. Зашел к Ивановым посоветоваться относительно письма Соколова, что ему отвечать, но не застал их дома; я думаю, я откажусь. Павлик, надеясь на разные démarches с моей стороны и не понимая положения вещей, сказал, что после Чичериных будет меня ждать на Захарьевской. Чичерины были очень радушны. Софья Вас<ильевна> бросает квартиру и разбирает вещи, хотя дело их еще не решено. Проводили время по-семейному. Н<иколай> В<асильевич> видел недавно Браза, первым словом которого было: «А Кузмин делается знаменитостью!» Павлик действительно меня ждал, освещенный какой-то балетной луной. Луна, звезды и небо меня всегда пьянят и возбуждают. Павлик, усиленно хромая, был весел, хотя привычная, на всякий случай, нотка нытья и была еще слышна. М<ожет> б<ыть>, он достал или имеет надежду на деньги. Прошелся немного с ним, идущим к знакомому, и вернулся домой раньше наших при волшебной луне. По Кирочной бежал нувелевский Вячеслав, откозырявший мне, вероятно, из знаменитых бань. М<ожет> б<ыть>, Renouveau уже вернулся. Как мне нравится быть с Сомовым более сдержанным, чем Вальтер Фед<орович>, чем Добужинский, более чопорным, более нежным, более влюбленным. И я делаю эту enormité быть в него влюбленным; мне очень не хватает еще бродить и колобродить с ним по улицам или в часы модных прогулок, или ночью, по пустынным. Да и мало ли чего мне еще не хватает, в чем дело не за мной. На пороге расставанья с Павликом я легок и окрылен, даже без денег.