Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

20_____

Серые утра разгуливаются часам к 4-м, и ночи феерично ярки, итальянские, волшебные. Пришел Павлик, я только что собирался удрать, оставив ему решительную записку; письмо отдали ему, но он сделал вид, что ничего не понимает, это ужасно. Прямо я скоро скажу Антону, чтобы он всегда говорил меня не дома. Пошел с ним гулять, все лучше, чем сидеть в комнате. Зашел к Ивановым посоветоваться относительно письма Соколова, что ему отвечать, но не застал их дома; я думаю, я откажусь. Павлик, надеясь на разные démarches с моей стороны и не понимая положения вещей, сказал, что после Чичериных будет меня ждать на Захарьевской. Чичерины были очень радушны. Софья Вас<ильевна> бросает квартиру и разбирает вещи, хотя дело их еще не решено. Проводили время по-семейному. Н<иколай> В<асильевич> видел недавно Браза, первым словом которого было: «А Кузмин делается знаменитостью!» Павлик действительно меня ждал, освещенный какой-то балетной луной. Луна, звезды и небо меня всегда пьянят и возбуждают. Павлик, усиленно хромая, был весел, хотя привычная, на всякий случай, нотка нытья и была еще слышна. М<ожет> б<ыть>, он достал или имеет надежду на деньги. Прошелся немного с ним, идущим к знакомому, и вернулся домой раньше наших при волшебной луне. По Кирочной бежал нувелевский Вячеслав, откозырявший мне, вероятно, из знаменитых бань. М<ожет> б<ыть>, Renouveau уже вернулся. Как мне нравится быть с Сомовым более сдержанным, чем Вальтер Фед<орович>, чем Добужинский, более чопорным, более нежным, более влюбленным. И я делаю эту enormité быть в него влюбленным; мне очень не хватает еще бродить и колобродить с ним по улицам или в часы модных прогулок, или ночью, по пустынным. Да и мало ли чего мне еще не хватает, в чем дело не за мной. На пороге расставанья с Павликом я легок и окрылен, даже без денег.

21_____

Так как наши собирались в Лесной, то в такой чудный день я вздумал съездить к Андриевич. Но, попавши в парикмахерскую, вернулся поздно, когда наши уже удалились. Писал «Весну», желая кончить сегодня, что и сделал. Наши вернулись к обеду, после которого пошли к тете; ко мне пришел Павлик, опять все тот же, с тем же разговором; желая от него избавиться, вздумал зайти перед вечером к Ивановым. Была чудная опять ночь, весь голубой, прозрачный город. Ивановы спали, и я спустился к Волошиным, было очень уютно и хорошо. Мне они нравятся, особенно Сабашникова; поехали вместе, я с женой Волошина, он один{404}. Сюрприз был в чтении «Дифирамба» В<ячеслава> Ив<ановича>{405} с обстановкой залы, освещ<енной> спиртом, а из-за занавеса читали стихи; потом читал Ремизов, Блок, Иванов, Волошин и я. Я пел{406}. Приехал Renouveau, какая радость! Сераф<има> Павл<овна> обещала мне что-то подарить за мои вещи; она видела про меня страшный сон. Все было по-новому, вроде испанского кабачка. Когда больше знаком, вдвое лучше себя чувствуешь. Лидия Дмитр<иевна> говорила, что какой-то актер очень сильно выражал свои восторги по поводу моих вещей, и указала мне на одного молодого, который все бродил около меня, «водя глазами». Сапунов сказал, что Судейкин скоро приедет в Петербург и зиму будет здесь. Нурок говорил, что дамы были импрессионированы мо<е>й музыкой и ерзали на своих сиденьях. Думая, что Сомов уже уехал, я простился с Коммиссаржевской, но увидел К<онстантина> А<ндреевича> с Ивановыми в коридоре, разговаривающими о делах. Обратную дорогу Вяч<еслав> Ив<анович> говорил, что он умер прежний, <он> другой, не смеет сказать прямо, что жжет ему губы, и говорит по-старому, и все обращаются к нему к мертвому, а не к живому. Была ослепительная луна, я очень весел, только бы разделаться с Павликом.

22_____

Утром приехал зять; погода продолжает безумствовать, ясная и лучезарная. Пошли к Ивановым, письмо оказалось приглашением к Коммиссаржевской; читал опять «Весну», Вяч<еслав> Ив<анович> критиковал отдельные выражения. Поехали к Renouveau, я был страшно рад его видеть. Сомов ему многое уже рассказал, т<ак> что мои новости были несколько дефлорированы. Он говорил про Париж, не понравившийся ему, про музыкантов, про возможную грамотность Судейкина, большое желание Смирнова être converti[192]. Назад шел пешком по Морской и Невскому, масса народа, был тот студент. Т. к. Диотима и Сомов думали зайти перед Ремизовыми, то я, не пойдя к Эбштейн, остался дома, откровенно объясняясь с зятем, который почему-то всегда мягок, вежлив и даже почтителен со мною, обыкновенно грубый и несдержанный. Пришел Сомов, Лидия Дм<итриевна> прислала записку, что вследствие болезни Вяч<еслава> Ив<ановича> должна ехать к Сологубу{407}. Пошли одни. У Ремизовых был какой-то болезненно-артистичного вида скульптор Кузнецов, собиравшийся с Анисфельдом и Милиоти просить Блока быть редактором нового журнала{408}. Секретом Вяч<еслава> Ив<ановича> оказалось задуманное им, Лид<ией> Дм<итриевной> и Городецким издательство, не вполне ясная мне затея{409}. Ремизов показывал свои редкости: коробочки, тряпочки, вышивки, бисера, пуговки, чучелы, игрушки, Наташины волоски, Наташин пупочек, тюфельки от мощей; везде надписи, письма вклеены в тетрадь, все какая-то кропотливая канцелярщина, какой-то быт русских царей Забелина{410}, с гримасками и шутовством. Рассказывали о своем доме с башнями, тетушке в оборочках, довгелловской Божией Матери{411}, колдовствах, снах. Потом сплетничали, злословили, говорили по душе, разговаривали о платьях, туалете, maquillage, режиме от полноты, курили. У меня первый раз от куренья сделалась голова пустой и легкой и слегка кружилась; это очень приятно. Так просидели до 5-го часа. Ал<ексей> Мих<айлович> вышел проводить и, чтобы позвонить к дворнику, влез на скамейку в плаще, с зонтиком, как черт. Луна тоже безумствовала, будто уже чуть светила, так небо было бледно, звонили к заутрене. Сомов подождал, пока мне отворит Антон; cher camarade d’amour. Я его ужасно люблю, хотя Renouveau и говорит, что иметь одного его c’est bien maigre[193]. Серафима Павловна почему-то все твердила, что у меня не лицо счастливого человека, как и у Сомова; я отбояривался от несчастливости. Вчера она была в таком порыве от моей музыки, что прямо хотела, снявши с шеи, подарить мне золотой медальон с гербом, свою ценность.

23_____

Плохо помню, что было, т. к. пишу уже 25-го. Сказал Антону, чтобы Павлику говорил меня не дома. Ходил за переписанным рассказом. После обеда пришел Павлик, пропущенный швейцаром, просил опять денег и приехать к нему днем, привезти чемодан, показывал мне письмо, написанное мне, где говорилось, что вот я всегда занят, стал к нему суровее и т. п. Сережа, постучавшись, крикнул: «Сейчас к тебе придет Гофман». Гофман прошел сначала к Сереже; я читал «Весну» и выслушивал поклонения маленького Гофмана, у которого болели зубы. Поехали на концерт втроем. Кроме музыкантов, там были Ремизовы, Верховские, Вилькина, Билибины, Курбатов, еще кто-то. Нувель сразу пришился к студенту у билетов, правда, с пикантным, несколько идиотическим лицом; т. к. Вилькина позвала Сомова после концерта на чай, то Нувель звал меня с музыкантами к Лейнеру{412}, но я пошел с Сережей домой, где играли в карты Крапивины и Ступинский. На Невском опять встретил того студента; если бы не безденежье, я был бы очень весел. Дома лег поздно, но раньше, чем ушли гости. Все представлялось лицо не то студента с Невского, не то нувелевского Единьки; фигура у первого безусловно лучше.

24_____

Страшная темень, завтракали с лампой, писали со свечами. Пошел к тете, которая была в суде; решения еще не вынесли, денег не спросил, постеснялся. Зашел к Иову, но не застал его; у Большакова горела лампа, в углу сидел старик, вслух иногда говоривший молитвы, Кудряшев продавал книги и иконы какому-то мужику, все боявшемуся, что ему подсунут неправильные. Дома Павлик телефонировал, беспокоясь о чемодане и деньгах. После обеда приехал сам, швейцар сказал, что меня нет, но он поднялся оставить записку. Умолял опять о деньгах, попросить у зятя. Я скрепя сердце попросил 5 р. и отдал все свои; билет у него был уже куплен. Пришел Волошин, довольно утомительный для tête-à-tête. Я вышел проводить Павлика, уходившего с чемоданом, в потертом пальто с поднятым воротником, никем не провожаемого, заброшенного, без денег, нелюбимого, — и вся нежность вдруг опять всплыла во мне, и стыд, что я Павлика будто выгоняю, и любовь к его телу, где каждый кусочек знал чужую похоть. И когда я вернулся к Волошину, я был рассеян, беспокоен, ailleurs[194]. Он это, кажется, заметил. К Нувелю шел пешком. Сомов был уже там, несколько скучный, потом немного оживившийся. Читал свой дневник, беседовали, сплетничали, составили план развращения молодых людей: Нувель — Сережу, я — Гофмана, Сомов — Волькенштейна, сверх дружеских объятий и больших страстей, из которых, по их мнению, я не выхожу. Я все толковал о студенте с Невского и Судейкине, хотя люблю одного Конст<антина> Андр<еевича> и скоро начну его ревновать. Я несколько развлекся милыми друзьями и, утешенный, не так тягостно тащился по тающему снегу домой, без денег. Как все занятно!