Николай Чиндяйкин - Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

• Название: Не уймусь, не свихнусь, не оглохну
• Автор: Николай Чиндяйкин
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-94663-164-8

Дневник — это особый способ разговаривать: говоришь — и тебя не перебивают, не переспрашивают. Необходимость такого разговора возникает при появлении редкостного счастливого сочетания внешних обстоятельств и внутренних возможностей человека. Когда жизнь дарит окружение талантливых личностей и человек, чувствуя удачу судьбы, воспринимает это не как возможность интересной жизни, а ищет свою роль в данной композиции, осмысливает свое положение. У Николая Чиндяйкина хватило внутреннего такта и благородства вовремя понять значение мощных личностей, с которыми довелось ему жить и работать.

Дневник Николая Чиндяйкина — иногда просто хроника, с повседневными наблюдениями, мемуарными вкраплениями, разного рода созерцаниями и зарисовками, но чаще всего «течение ежедневного воображения».

Обрывистые, короткие записи — это состояния, запечатленные на бумаге, важные и случайные, подчас не совсем отчетливые. Но сквозь эти состояния ощущаешь жизнь времени, его ритм.

---

Происходили же какие-то события театральные в мире… Но их как будто ничего не коснулось.

День премьеры является последним днем свидания актера с режиссером. Это то, что меня просто возмутило…

Режиссер просто вычеркивается из сознания. Конечно, они могут «подарить» репетицию, но из сознания вычеркивается.

Французский актер в любом случае не испытывает рабского комплекса ни перед режиссером, ни перед публикой. Никогда!

Венгерские актеры. При огромном собственном даровании всё абсолютно наоборот.

Художник, который постоянно ищет возбуждения для своего искусства в жизни, нуль в конечном счете.

Народ, мне показалось, неразвитый в религиозном отношении… Живут очень суетно… Бесконечно жалуются на отсутствие денег, работают на трех работах все актеры… Понятно, о глубокой работе речи нет. Проявление персонажа только на уровне интриги, другого они не знают.

Такая вот ситуация. Даже на фоне поломанного русского театра.

17 апреля 1994 г., понедельник

23–29 апреля — Одесса, поездом туда и обратно. Кошмарно тяжело.

Доснялся у Игоря в этом самом «Вине из одуванчиков». Глупо все. Не нравится мне. Показывал мне предыдущий материал. Много хорошего, но веры никакой нет, что это может сложиться во что-то толковое.

Без даты

«Уран». Суббота. В 11.30 собрались смотреть видеозапись васильевского спектакля в Будапеште, «Дядюшкин сон». Вся «труппа» и еще кое-кто… Вначале А. А. решил немного рассказать о работе и проч. Кабинет наш переполнен… Все вместе очень хорошо выглядят наши ребята. Хорошая компания, яркая.

Сейчас 7 вечера. Долго, долго смотрели. Шеф нервничал и психовал по причине того, что не так снято. Без конца меняли кассеты: есть два варианта записи (разных дней), снятых более крупно и более общо.

Тем не менее замечательный спектакль, даже глядя на эти кассеты.

В двух словах не скажешь… Надо смотреть, лучше бы, конечно, сам спектакль. Но уж что есть, то есть… Хорошо, если бы у наших актеров была возможность смотреть эти кассеты побольше.

Если слушать слова, которые говорит наш учитель… слушать сегодня, завтра, через год… можно свихнуться. Он не просто противоречит себе, а как танк расстреливает только что или накануне сказанное самим собой. Это принимает фантастические размеры и формы.

Постепенно я понял, что значение имеет только его сегодняшнее, сиюминутное настроение. Сиюминутное! Мне кажется, он абсолютно не слышит этих противоречий, т. е. совсем не слышит… потому что в конфликте со всем, что приходит ему на ум в эту минуту.

Вот в эту минуту уничтожает русских, превозносит венгров… вот через 5 минут уничтожает венгров, гордится русскими.

7 мая 1994 г.

14-го я уехал поездом в Перевальск, ставить памятник на мамину могилку. Приехали Леночка и Петя. Мы с Петей ладно поработали. За один день перевезли памятник (из гранитной крошки, скромный, но хороший, не аляповатый), все подготовили и хорошо поставили. Убрали, или лучше, наверное, сказать, прибрали могилку, с помощью сестренки моей. Посадили цветы. Барвинок, так называются. Постояли, помолчали, поплакали… Мама смотрела на нас с фотографии. Было очень солнечно и почти жарко. 17-го сел в поезд Луганск — Москва и 18-го в половине пятого вечера вернулся домой. Наскоро перекусил и пошел в театр.

За эти дни моего отсутствия ничего хорошего не произошло… Шеф продолжал оставаться в депрессии, которая началась еще до моего отъезда. В театре он не появлялся, на звонки не отвечал, отключил телефон. В этот вечер как раз пришел, и я его застал. Он сидел в кабинете, не сняв плаща… молчаливый, мрачный… Кажется, обрадовался моему появлению, немного просветлел, сказал: «Как хорошо, что ты приехал, а я уже разыскивал тебя…» и что-то еще в этом роде… На мой вопрос о самочувствии неопределенно махнул рукой… Что, мол, говорить. Артисты ожидали встречи с ним, собравшись в гримерной, кое-кто в костюмах — видимо, собирались показывать работы. Было уже почти семь. Но он не шел, о чем-то незначительном поговорил с Назаровым, потом с Забавниковой и опять тянул время. Что-то говорил мне, жаловался. Вот, говорит, дома сижу — все хорошо, стоит выйти на улицу — сразу накатывает… а захожу в театр — совсем темно в глазах становится… Никто ничего не делает… Театр распущен… службы — просто тепло устроились. Пустота, и т. д. В это время зашел наш бывший студент Саша Ишматов, теперь священник в Перми, отец Александр… В темном длинном плаще, черной шапочке, обнялись. А. А. как ждал, долго говорили с ним. Саша, несмотря на то, что еще носит в руках ту же самую черную сумку, с которой ходил на репетиции, уже заметно окреп по-человечески… Говорил спокойно, но твердо. Наставлял (мягко, почти с улыбкой виноватой, но непреклонно) своего учителя. Советовал исповедаться, причащаться… Не сдаваться настроению и одолевающей депрессии. Долгий был разговор. А. А. говорил с охотой, слушал внимательно. Потом, позднее, подошел Никита Любимов…

Я не решался напомнить, что артисты ждут уже три часа. Да он и сам с сожалением об этом помнил. Но видно было, что ему нужен теперь только этот разговор.

В конце концов около 21-го я все-таки стал намекать, что пора бы… Пару раз вышел из кабинета… вернулся. «Ждут», говорю. Он вздыхал, мучился, потом все же сказал — ладно, Николай, позови их сюда.

До половины одиннадцатого говорил с актерами (так и не снял плаща, кутался). В процессе, кажется, немного отошел… Даже шутил пару раз по какому-то поводу. Нашел какие-то простые добрые слова. «Ну, дайте вы мне поболеть… я старый человек, устал, простите уж меня». И т. д.

Спрашивал их впечатления о просмотренном по видео материале (4 вечера последних) римского прошлогоднего проекта «Каждый по-своему» и жутко нервничал, когда не совпадало с его мнением, опять же по поводу русских и итальянских актеров. Сел на своего любимого конька и дошел до таких оскорблений, что сам, кажется, услышал, что говорит… «Русский язык — собачий язык». Все рассмеялись просто в голос, и сам тоже рассмеялся. «Так имеет право говорить тот, кто знает русский язык и для кого он единственный». «И все-таки, — настаивал, — с итальянской легкостью, подвижностью, прозрачностью… у наших все заторможено, тяжело… Это, Маша (Зайковой возражает), не глубина, не глубина, как ты говоришь, это тяжесть… Это несмазанная машина… Правда. Я сам много очень напортил, ужасное было расписание у наших… и я плохо с ними работал».

Потом подумал, вспоминая… «Конечно, — говорит, — если бы не среда, которую именно русские делали, ничего не получилось бы».

Еще о многом говорили, фундаментальном и не очень… Пообещав прийти, когда выздоровеет, отпустил с Богом артистов. А мы остались еще, как всегда.

И далее опять о нем, то есть о А. А. Последнее время его ужасно мучают или, лучше сказать, раздражают несколько моментов, и в частности плагиат, т. е. попытка некоторых его учеников его «обокрасть», все это в разной степени и с разной степенью раздражения, но тем не менее без конца возвращается к этой теме… Спектакль Мильграма по Мольеру в театре Моссовета… попытка Сторчака ставить Платона. Со Сторчаком разговор состоялся при мне. Он, конечно, хамоватый парень, наглый… Мне неприятно было присутствовать при таком разговоре «ученика» с Учителем. Разговор, правда, был недолгим. Шеф просто попросил его уйти. Выгнал, попросту говоря, так ни до чего и не договорившись…

Плюс к этой теме еще пара событий. Мих. Мих. Буткевич опубликовал кусочек из своей будущей книги в «Театральной жизни», где описывает набор в лабораторию, которую вел одно время в нашем театре.

Написано легко, даже изящно. Портрет Васильева дан… ну, как бы это… Да, смотря как к этому относиться. Для меня, например, при всей язвительности и фиглярстве достаточно ясно просвечивает действительное уважение к мэтру, к руководителю и т. д. Шефа же эта статья раздражила и расстроила, хотя, конечно, через снисходительную улыбку и, так сказать, извинение «больному» человеку.

Также и статья в «Театральной жизни» о работе над ролью М. И. Бабановой по Беккету. Тоже уныние на него нагоняет.

Без даты

«Уран».

А. А. — «Странное наблюдение сегодня. Двое играют диалог — один играет, а другой нет. То есть как бы с воображаемым партнером, а не с тем, который есть».

«Когда Иисус совершает свои деяния… он не философствует в это время, только делает. Он всегда говорит до или после. Деяние отделено от слова и никогда вместе не бывает. Объединить сложно. Чтобы и слово было и деяние осуществлено».

«Таганка никогда не была грамотным театром. Она никогда не могла конкурировать с театром Эфроса, единым сущностным, грамотным организмом. Таганка произвела колоссальный эффект в народе, но она жила другими чувствами. Разве Ю.П. написал такую книжку, как Брехт, Вахтангов… такую маленькую заметку, как М. Чехов?»