Николай Чиндяйкин - Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

• Название: Не уймусь, не свихнусь, не оглохну
• Автор: Николай Чиндяйкин
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-94663-164-8

Дневник — это особый способ разговаривать: говоришь — и тебя не перебивают, не переспрашивают. Необходимость такого разговора возникает при появлении редкостного счастливого сочетания внешних обстоятельств и внутренних возможностей человека. Когда жизнь дарит окружение талантливых личностей и человек, чувствуя удачу судьбы, воспринимает это не как возможность интересной жизни, а ищет свою роль в данной композиции, осмысливает свое положение. У Николая Чиндяйкина хватило внутреннего такта и благородства вовремя понять значение мощных личностей, с которыми довелось ему жить и работать.

Дневник Николая Чиндяйкина — иногда просто хроника, с повседневными наблюдениями, мемуарными вкраплениями, разного рода созерцаниями и зарисовками, но чаще всего «течение ежедневного воображения».

Обрывистые, короткие записи — это состояния, запечатленные на бумаге, важные и случайные, подчас не совсем отчетливые. Но сквозь эти состояния ощущаешь жизнь времени, его ритм.

---

«Мне трудно, — слышу в ответ. — Ну что я могу с собой сделать, я же человек, в конце концов. Ну не верю я, не верю… невозможно в этой стране» (и далее — пошло со всеми терминами).

Короче, ни хрена мы не придумали, т. е. что-то фантазировали, вернее, я пытался нарисовать, предложить, он слушал, вздыхал и долго рассуждал о другом.

Вчера отличный Мольер, «Школа жен». 1 час 5 минут прекрасного, стилевого, Васильевского театра! Господи, как неуловимо и зыбко все!

Все эти дни такие тяжелые были… Хотя показы проходили довольно толково. Для зрителей, наверное, достаточно скучно… просто в силу «безразмерности» и неотобранности работ. В конце концов, практически никакого отбора… по 4 часа неравноценного материала…

И вот вчера — бриллиант. Анатолий Александрович, говорю ему, ну, что же вы мне каждый день твердите: «Ничего не сделано, ничего не сделано, все в прорву уходит, жизнь, работа»… Ну вот же, говорю! Вот! Это же очевидно. Этого никто не может даже украсть…

Я действительно был сильно возбужден показом…

Сколько видел я в своей жизни Мольера и всегда только на слово верил, что он автор высокий, т. е. предмет у него юродивый, низкий и излагается всегда при помощи юродства, фиглярства. И вот впервые увидел подлинную высоту, миф частной жизни. И впервые увидел Мольера, данного исключительно через слово, но в то же время гораздо выпуклее и живописнее любых визуальных примочек.

Долго, долго говорили. Ему хотелось все слышать, и, кажется, ожил, просветлел…

И только в конце самом вдруг говорит: «Я боюсь, боюсь, что никогда не смогу опять это сделать… Я мечтал поменять театральный стиль… Чувствую, что могу сделать это, знаю, как, но иногда мне кажется, что никогда не смогу передать свои знания».

На радостях, кажется, сочинили следующий сезон. Хотя с ужасным запевом об общем крахе и т. п.

И все же, и все же…

Пусть в планах, в разговорах пока, пусть. Главное начать.

Надо выпускать сначала Платона, как и положено по школе, потом Мольера (два названия), потом «Иосифа», еще «Бесы», еще «Чайка», 4-й акт, и Пушкин.

2 июля 1994 г.

Весь июнь в Москве был холодный и дождливый, и это хорошо, иначе было бы невозможно выдержать окончание сезона, последние спектакли, последние разговоры.

Я знал, что сразу уеду на съемки в Питер — месяца полтора назад меня пригласил Иван Дыховичный в свою картину «Музыка для декабря». Это знание тоже поддерживало… Т. е. не сам факт участия в фильме, а именно неизбежный отъезд, перемена.

Толя вел себя скверно… постоянно в депрессиях, с просветами равновесия. Иногда его от всей души жалко, особенно в моменты покоя и осознания, когда наедине со мной он начинает каяться, мучиться сам от себя.

— Это болезнь, Николай, я знаю… болезнь. Ведь не было никакой причины сегодня для истерики, утром проснулся и хорошо себя чувствовал, потом, знаешь, накатывает злоба — просто темно в глазах, и ничего, ничего не могу с собой сделать… Понимаешь, Николай, какой ужас — не могу с собой справиться… Что мне делать, дорогой, скажи?

Такие вот монологи…

Или:

— Ни в чем они не виноваты — артисты, что я на них сорвался… зачем? Я сам во всем виноват, кругом виноват… Я бросил вас, два месяца не показывался… Я благодарен тебе, что ты с ними все это время был, вы хорошо трудились, много сделали… Господи, какой ужас… Что же я ору-то… Это — конец. Я серьезно говорю, Коля… я знаю, скоро умру. Не может человек жить в таком состоянии…

Говорю ему:

— Они любят вас… понимают, прощают. Вы же сами видите. Хотя, конечно, в таких стрессах находиться… — говорю. — Надо пытаться сдерживать себя… если хочешь видеть только черное — так и будешь видеть. Нельзя. У нас много позитивного, действительно много сделали, накопили, они чувствуют единый стиль, знают школу, это видно, это любой скажет. Они преданы, работоспособны, готовы… Надо в храм сходить причаститься.

(Я всегда об этом говорю, и Никита тоже.)

Он помолчит, покачает головой:

— Я был. Был…

13-го — последний разговор с актерами. У нас отпуск. Он уезжает на Запад, вернется где-то в конце октября, в лучшем случае. Начинать сезон надо без него. Долго обо всем договаривались наедине. С актерами разговаривал недолго… часа три.

Потом еще сидели в кабинете, вспоминали всякие мелочи, подробности, чтобы ничего не забыть. Он просил еще поговорить с Людмилой, успокоить ее, и еще, и еще, и еще что-то… Вышли из «Урана», я проводил его до машины. Обнялись, трижды расцеловались.

Весь день 14-го двигали с Расой мебель, готовя квартиру к ремонту, вернее, к продолжению ремонта. Мне принесли домой билет.

Вечером того же дня сел в «Красную стрелу», вагон «СВ» (стоимость билета 76 тысяч рублей), и проснулся, подъезжая к Питеру.

8 утра. Солнечно! Легко. Вагон идеальной чистоты, интуристовский. Далее — метаморфоза… перемена — композиционный сюрприз. Меня встречают, улыбаются… На красивой машине везут в гостиницу «Советская», селят, за что-то извиняются, кормят, улыбаются, дают деньги, просят отдохнуть… и вообще главное, чтобы мне было хорошо…

Я принимаю душ, обтираюсь мягкими махровыми полотенцами, немного валяюсь на свежих простынях, набираю Москву, звоню Расе. Надеваю новую майку, белую с синими полосками и надписью «Соmраnу». Меня усаживают в джип «Тойота» (именно такой, о каком я всегда втайне мечтаю), и мы летим по Питеру.

Полдень. Солнце. Хорошая музыка в салоне. Прибранные, вычищенные к Играм доброй воли улицы прекраснейшего города, улыбки, молодые, здоровые, удачливые лица моих новых друзей (и ни зуб не болит, нигде ничего не колет, не жмет).

Золотой купол Исаакия проплывает в музыке. Я смотрю на него и молюсь. Долго молюсь про себя и крещусь незаметно. Поминаю Танюшу, маму, Наташу, Аудру,… прошу здоровья папе и опять молюсь Богородице. И благодарю Бога за все!!

Господи… Какие счастливые минуты были, какие счастливые. И обязательно вот так с печалью, с Таней, с промелькнувшей скамейкой, где мы когда-то сидели… Я молюсь, потому что знаю — за все, за все, за все — платишь.

В Комарове снимаем на даче какого-то профессора. Огромная, двухэтажная, в лесу, на берегу Финского залива. По сценарию — это моя дача (!). Попробовал представить так… реально, что моя… Нет… не могу.

Здесь сказочно. Только комары. Впрочем — Комарово. Второй день съемок.

16 июля 1994 г., Комарово

Поварская, 20.

Прекрасная осень в Москве. Сухая, теплая, солнечная… Говорят, лет 30 не было такой теплой. Тяжело каждый день идти на работу и проводить весь день в театре… в холодном помещении…

А. А. (на репетиции):

— Вы знаете… я подвержен нервным всяким заболеваниям, поэтому пропускать надо: как я выгляжу, как говорю… Да и слова мои не всегда нужно слушать. Иначе я только вред вам приносить буду… Я ведь все равно что-то говорить буду.

— Многие последователи, вышедшие отсюда, на самом деле никакие не последователи… просто — вредители… Ни-че-го они не знают.

— Я обеспокоен тем, что кто-нибудь из вас может подумать, что это и есть дело… это только путь, только путь! Понимаете? (О том, как играют сегодня.)

11 октября 1994 г.

Почти весь ноябрь прошел в одном ритме.

С утра провожу тренаж в одной и потом — в другой группе («Сирин»). Днем репетиции Платона («Евтифрон»).

Васильев приезжает в 6–7 вечера. Смотрит (в основном), иногда говорит, т. е. разбирает вещи. Где-то в 10, в половине 11-го актеров отпускаем (никогда не раньше), потом сидим в кабинете, пьем чай и говорим. Обо всем. Пытались составить некий перспективный план жизни театра… Правда, ничего конкретного так и не вышло из этих стараний.

Часто приходит Никита, и тогда беседуем втроем… на темы более общие… я бы сказал, философские… теологические и т. д.

Анатолий в такие минуты «отходит», иногда даже что-то похожее на эйфорию посещает нашу компанию… Болтаем с удовольствием бесполезности и необязательности нашей беседы.

Но часто ничего не помогает, и он продолжает свои монологи, заводясь еще больше, и доходит до крика… уже ни к кому не обращаясь. Некий эмоциональный клубок, сгусток боли и нервов… без начала и без конца, без ясной мысли… как два дерущихся нанайца — на снегу: шапки, шубы, руки, ноги, руки, шубы, шапки, ноги и т. д.

На днях, устав, видно, от такого монолога, он долго молчал, потом говорит с таким изяществом побитого:

— Да не хочу я ни с кем соревноваться в этой стране! Ни с кем! Я все уже сделал! Все!

Потом, помолчав, говорит:

— Вот с Бруком… да. Хотел бы… но… поезд ушел. С Гротовским хотел бы, но это невозможно… Не по силам мне…

Никита мягко так говорит:

— Почему? Толь?