Николай Чиндяйкин - Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

• Название: Не уймусь, не свихнусь, не оглохну
• Автор: Николай Чиндяйкин
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-94663-164-8

Дневник — это особый способ разговаривать: говоришь — и тебя не перебивают, не переспрашивают. Необходимость такого разговора возникает при появлении редкостного счастливого сочетания внешних обстоятельств и внутренних возможностей человека. Когда жизнь дарит окружение талантливых личностей и человек, чувствуя удачу судьбы, воспринимает это не как возможность интересной жизни, а ищет свою роль в данной композиции, осмысливает свое положение. У Николая Чиндяйкина хватило внутреннего такта и благородства вовремя понять значение мощных личностей, с которыми довелось ему жить и работать.

Дневник Николая Чиндяйкина — иногда просто хроника, с повседневными наблюдениями, мемуарными вкраплениями, разного рода созерцаниями и зарисовками, но чаще всего «течение ежедневного воображения».

Обрывистые, короткие записи — это состояния, запечатленные на бумаге, важные и случайные, подчас не совсем отчетливые. Но сквозь эти состояния ощущаешь жизнь времени, его ритм.

---

Спектакли «Фьоренца» — 12-го, 13-го и 14 августа. Прошли очень хорошо. В результате долгих и мучительных репетиций сложилась довольно ясная и красивая композиция из четырех работ плюс японский актер с текстами на своем языке. Тонко по стилистике, красивая картинка (женские костюмы), плотная, грамотная игра.

10 августа 1993 г.

Вторник. Выходной. Весь день дома, копаюсь в бумагах, пишу письма. Отпуск пролетел. Литва, Паланга, Тильшай.

Начало сезона сумбурное, непонятное. Обиды, разборки. История с Толмачевой и т. д. и т. д. Кажется, этому не будет конца, 5-й курс переименовали в студию… В общем, непонятно ничего.

Сам работал с французами, привезенными из Парижа зачем-то, сейчас улетел с ними в Париж на несколько дней, потом заедет в Будапешт, где собирается ставить с февраля. Что будет у нас? Не знаю. У народа состояние тяжелое.

Пережили гражданскую войну… но об этом напишет история, я не буду. Грустно все, безотрадно.

Только вот снег радует. Чистый снег.

26 октября 1993 г.

Вчера в СТД было нечто под названием «День Гротовского». Милейшая Елена Ивановна Ходунова за несколько месяцев звонила мне по этому поводу, с просьбой принять участие и что-то рассказать.

Накануне позвонила корреспондент радиостанции «Свобода» с аналогичной просьбой, поговорить о Гротовском… беда… Киксанул и почему-то согласился… говорили более 1,5 часов.

Ну, и Елене Михайловне не нашел сил отказать.

Очень толково выступал Андрей Дрознин. Толково и интересно. Потом что-то такое Фокин. Потом я грешил «воспоминаниями». Ужасно глупая ситуация… Говорить о Гротовском, само имя которого презирает болтовню и теоретизирование о том, чего не знаешь исступленно…

Жизнь состоит из суеты, право, сплошная суета. Простите, пан Ежи.

28 октября 1993 г., Москва

Завтра улетаю в Омск на три дня, в Доме актера приготовили большую выставку, посвященную Танюше, и просили приехать на открытие…

Странное, сложное чувство. Конечно, хочется увидеть всех, повстречать родных и близких друзей… И тревога в душе, печаль. Мне тяжело ехать в Омск, это так… Надо признаться. Тяжело.

Холодно в Москве… Сегодня снег пушистый на деревьях за окном, синички суетятся… вороны прохаживаются, разгребая пушистый снег.

Мы завтракаем на кухне у окна, завтракаем на холодильнике, потому что на кухне нет стола до сих пор, да, наверное, уже и не будет. Я уже привык… От окна несет немного холодом.

Завтрак короткий, к сожалению. Такое хорошее время и поэтому совсем короткое, пролетающее. Чашка кофе, сигарета, и все, пора.

Мне трудно уходить из дома по утрам, зная, что уходишь на весь день и вернешься только поздно вечером, к ужину, к позднему, позднему ужину.

Моя теперешняя жизнь, как она устроена, чему посвящена, мне не нравится, резко не нравится. Мне бы хотелось поменять все, прежде всего то, чем ежедневно и бесцельно занимаюсь… Инерция. Самая мощная сила на свете.

«Увидеть, как сделана вещь в ее основе, — это первое».

«Мы познаем, потому что в нас прорастает другая вещь. Значит, мы должны знать эти законы, и это должно быть общим знанием и для актеров и для режиссеров».

«Основное событие отражается не только своим светом, но и своим „устройством“ (не везде, не во всех местах, но где-то ведь обязательно отражается. Такова драма)».

«Открытость, наивность и детская душа — вот что нужно для Платона. В конце концов смысл откроется, придет».

19 ноября 1993 г.

Вылетел 20-го утром из Внукова 229-м рейсом в 12.00. Столько раз им летал в прежние годы. Рейс хорош тем, что почти никогда не откладывается и прибывает в Омск около 18.00 местного времени.

Уже не помню, когда был последний раз здесь. Два… или три года назад? Кажется, очень, очень давно. Во всяком случае, сердце сжималось и разжималось так, что я его слышал. Кажется, несмотря на возраст, на раны и потери, остается во мне что-то сентиментальное, юношеское, чувственное… Сам перед собой я не стыжусь этого, не стыжусь вдруг навернувшихся слез, перехваченного дыхания, излишней аффектации чувств… Внутри меня это не беспокоит, но иногда, оценивая со стороны свое поведение, состояние, раздражаюсь. Мне бы не хотелось, чтобы все это «читалось», было видно другим. А, наверное, так бывает.

В аэропорту встречал Ицик. Сами эти буквы на сером, темном (почти никаких светящихся фонарей) здании аэропорта — «Омск» — сами эти буквы грязного, непонятного цвета… (когда-то раньше тоже светящиеся неоновым светом) вызывают во мне магнитную, жуткую бурю… Снег, мороз… И снег необычный, и мороз необычный, и… серость необычная, не такая, как везде, где-то в других местах. Юрка приехал за мной на «Мерседесе», подаренном театру какой-то богатой (или не очень богатой) немкой.

20 ноября — шесть часов вечера — въезжаем в Омск через Ленинградский мост, еще не совсем темно, но уже почти. Я вспоминаю, что ровно 20 лет назад так же въезжал в Омск впервые, ровно (5 ноября?) 20 лет назад, шофер Федя вез меня на «Волге». Ну, казалось бы, что за факт? Что здесь для эмоций, для Знака, для чувства Знамения?.. А во мне отзывается чуть ли не легким головокружением..

Приезжаем в театр: лица, люди, объятия, улыбки. Поднимаемся в гримерку Елены Ивановны, слезы, объятия. Смотрю спектакль «Гарольд и Мод». Больше наблюдаю за залом… опять трогательно все и сентиментально. Полный зал… доброжелательный, теплый. Как они смотрят! Может быть, так только здесь, в Сибири смотрят? После спектакля вышли все вместе.

Камерная сцена имени Татьяны Ожиговой, такая надпись, аккуратное мраморное крыльцо, массивные двери, мы идем мимо… Сон. Идем к Юре. Выпивать и говорить.

Трудно писать. Васильев говорит сейчас о «Протагоре» Платона. Часа три уже говорит. Он был в истерике несколько часов назад, не знаю, по какому поводу, орал, почти визжал в кабинете, так, что здесь, в студии (…) было звонко… Потом вбегал, тяжело дыша, просил у нас прощения, что не может начать работать… вздыхал, жаловался на жизнь, до такой степени жаловался, что даже переводчица молоденькая, которая переводит нашим французам, расплакалась, в прямом смысле расплакалась… Потом еле-еле что-то начал говорить, разбирать и через пару часов ожил, засветился. Так ему хорошо, не остановить. Сейчас уже половина десятого, и ему главное, чтобы не заканчивалась репетиция. Вот беда.

Открытие выставки о Танюше состоялось 22 ноября в 18.00 в Доме актера. Масса народа, множество знакомых и даже родных лиц, музыка, ансамбль скрипачей, вся верхушка города присутствовала, говорили, губернатор Полежаев, мэр города и т. д.

22–24 ноября 1993 г., Омск-Москва

А. А. — «Что сделал Адам? Он назвал сущность каждого. Бог ему поручил сделать это, Бог сотворил, Адам назвал: льва — львом, зайца — зайцем. Мы называем тайную сущность, когда говорим: врач, архитектор. Когда мы говорим „софист“, имеет ли тайную сущность „софист“? Да! Отсутствие сущности. Когда вы видите льва и говорите „заяц“, вы уже совершили композиционную игру. Вы совершили ловушку».

«Если мы ориентируем свою игру на одну точку, на вторую, третью, четвертую, за нас сыграет природа… сыграет правильно».

I декабря 1993 г.

А это мое.

Раньше в советской нашей жизни было много театрального. Пространство нашей жизни было театральным: парады, демонстрации, спортивные и прочие праздники, похороны великих «деятелей», генсеков и проч. и проч. Тысячи людей принимали в них ясное лицедейское участие. Столько мне приходилось наблюдать и быть участником. Десятками лет вырабатывалось в обществе это состояние «театрального мира», мира, представляющего себя для себя! И это было уже почти естественным, натуральным состоянием массового сознания (ну, только, может, единицы «отщепенцев» или людей более или менее художественного склада могли наблюдать со стороны, оставаясь свидетелями, не соскальзывая в молох карнавала).

Самые большие изменения российские не те, что кажутся большинству. Изменился театр. Социальный театр теперь другой, и это самое главное изменение. Приходится для краткости пользоваться дурным западным термином: сегодня у нас разыгрываются хеппенинги. Август 91-го, октябрь 93-го — самые крупные хеппенинги (или пока самые крупные?) конца века. Массовый театр вырос из детских штанишек. Большевистский любительский изжил себя и лопнул… Массам стало скучно играть. Устали от репетиций и заранее известного финала.

Депутаты, дерущиеся у трибуны, внезапно врывающиеся в Москву танки, горящий Белый дом… — театр спонтанности, непредсказуемости… театр, творящий себя в процессе действия.

Толпа зрителей на мосту во время танкового обстрела Белого дома и миллионы, прикованные к экранам ТV CNN, — вот мой аргумент.

1 декабря 1993 г.