Карл Гершельман - «Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

• Название: «Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное
• Автор: Карл Гершельман
• Издательство: INGRI
• Жанр: Философия
• Год: 2006
• ISBN: ISBN-10: 9985-9636-1-X ISBN-13: 978-9985-9636-1-6

Высоко ценимый современниками Карл Карлович Гершельман (1899–1951), русский эмигрант, проживавший в Эстонии и Германии, почти неизвестен читателю дней. Между тем это был разносторонне талантливый человек — литератор и художник, с успехом выступавший как поэт, прозаик, драматург, критик, автор философских эссе, график и акварелист. В книге, которую Вы держите в руках, впервые собраны под одним переплетом стихи, миниатюры, рассказы, пьесы, эссе, литературно-критические и историко-литературные статьи К. К. Гершельмана, как ранее публиковавшиеся на страницах давно ставших раритетами газет и журналов, так и до сих неопубликованные (печатаются по автографам, хранящимся в архиве писателя).

---

«Казалось бы — зачем? Зачем я начал это?..»[117]

Казалось бы — зачем? Зачем я начал это?
Весь этот шум и крик без толка и конца.
Я взволновал моря, я закружил планеты,
Я звёзды засветил, я засветил — сердца.

Признаться, этот свет совсем не так уж светел:
С утра бежишь в бюро, глотнувши наспех чай,
Трамвай, бюро, трамвай… глядишь, и не заметил,
Как разменялся день, и новый начинай.

Не проще ли назад? Спустить поглубже шторы,
Повесить на крючок ненужное пальто,
И, погасив миры и упразднив конторы,
Как в ванне опочить в торжественном ничто.

Спокойно и тепло. Но вот, однако, странно:
— Я не хочу назад, покоя не хочу,
И, позабыв навек о сладости Нирваны,
Всё новой суеты, как юноша, ищу.

И странные вдали мерещатся мне страны,
И странный впереди мерещится мне рай…
Сквозь чад к нему летят созвездий караваны.
И мы бежим в бюро. И мечется трамвай.

Бригитте Гельм1 (фильм «Владычица Атлантиды»)[118]

I. «От Озириса и Киприды…»

От Озириса и Киприды,
Плечи Сфинкса, чело Орфея!
О, владычица Атлантиды,
Венценосная Антинея!
Полу-девственница, полу-отрок,
То весталка, то Мессалина,
Современнейшая кокотка
В древнем облике андрогина.
В грозном облике андрогина…
И поёт, заикаясь, кино,
Металлическими голосами.

II. «Хороших вещей есть много…»

Хороших вещей есть много:
Стихи, шоколад, вино.
Есть много вещей у Бога,
Но важно только одно.
Одно лишь важно на свете,
Что эти шаги легки,
Что круглые эти плечи
Так юношески широки.
Одно лишь важно отныне,
Что, вот, над огромным лбом,
Как лавры, кудри богини
Лежат золотым венцом.

«Между слишком редких звёзд…»[119]

Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.

Между слишком редких звёзд
Слишком рано рождены мы.
Зол предутренний мороз
Над полями мировыми.
Беззащитна и юна
Мироздания весна.
В пустоте необозримой
Вьется утлая земля.
Ураганами кружима
Абсолютного нуля.
Над полями ледяными
Только мы и горячи.
Одинокие, горим мы
Бледным пламенем в ночи.
Нетерпением гонимы,
Слишком рано мы пришли,
Пионеры-пилигримы
Недосозданной земли.
Слишком рано рождены мы,
Бесприютна наша сеть.
Оттого осуждены мы
Умереть.

«Мир — это только росток…»[120]

Мир — это только росток,
Намёк на возможный цветок.
Льются апрельские струи,
Женские ноги легки.
Миру даны поцелуи,
Миру даны — стихи.
Всё это только начало,
Только первый росток.
В мире ещё так мало
В холод бросающих строк.
В мире ещё так мало
Дух занимающих губ.
Нежность была и завяла,
Тянется копоть с вокзала…
Мир — это только начало —
Молод, изменчив, груб.
Мир — это весть благая:
В чёрном, исходном, пустом
Есть этих тучек стая,
Есть этот сад за окном.
Клёнов листва глухая
Тянется вверх и вширь.
Чудом растёт, набухая,
Чудом рождённый мир.
Вырастет мир — и забудет
Копоть вокзальных труб.
Вместо вселенной будет
Только две пары губ.
Вместо вселенной настанет
Только один поцелуй.
Больше уже не обманет
Лепет весенних струй.
Мир — это только росток,
Намёк на возможный цветок.
Мир — это весть благая
О возможности рая.

Последний век («Пройдут столетья. И поздний вечер…»)[121]

Пройдут столетья. И поздний вечер
Порочной, дряхлой земли
Зажжёт над нами зыбкие свечи,
Последние свечи свои.
Будет тревожен розовый воздух
Последней земной весны.
Вкрадчивы будут близкие звёзды,
Вкрадчивы и нежны.
Ночи с тяжёлой серой луною,
Террасы, мрамор, сады.
И тусклое солнце — слишком большое,
И слишком большие цветы.
Будут ползти по карнизам узорным
Болезненно-яркие мхи.
На белых ступенях юноши в чёрном
Будут читать стихи.
Стихи и дворцы, и цветы, как пламя,
И солнце — кровавое колесо,
И девушки с розовыми ногами,
Играющие в серсо.
Стыдливые юноши в неге весенней
У ног невинных подруг
Им будут трепетно ласкать колени
И нежно — ладони рук.
И будет всё нежно, тревожно, пряно
В тот сладко-усталый век.
И красное солнце уйдёт в туманы
Зловеще-зеркальных рек.
Глухих обвалов тупые удары
По ветхой земле проползут.
В цветных гамаках блаженные пары
Устами в уста замрут.
Последних птиц последние стаи,
Кружа над землей, прокричат.
И солнце канет, дымясь и пылая,
В последний, страшный закат.

«Тысячи лет в безнадёжном пути…»[122]

Тысячи лет в безнадёжном пути:
Ищем Его и не можем найти.
В небе ли? В сердце? В груди? На звезде?
— Неуловимый, везде и нигде.

Сяду, вокруг беспристрастно взгляну.
Вижу деревья и вижу луну.
Вижу — полночный качается сад.
Слышу — часы надо мною стучат.

Сяду, взгляну беспристрастно в себя.
Чувствую — руки, затылок, губа.
В лёгкие воздух прохладный течёт.
В ухе часы отбивают свой счёт.

В те же часы — отличить не могу! —
Те же часы на стене и в мозгу.
Звёзды на небе и звёзды во мне
Переплелись, шелестят в глубине.

Звёзды ли, сузясь, вонзились в глаза?
Я ли, большой, окружил небеса?
Звёзды струятся, сияют и льнут,
Сердце качают, по жилам текут.

Звёзды и сердце. Часы и луна.
Нет никого. Тишина, глубина.
Надо ль искать нам кого-то ещё?
Или и так до конца хорошо?

«Два Бога — дневной и ночной…»[123]

Два Бога — дневной и ночной —
Склоняются надо мной.
Дневной деловит и строг,
Бог жизни — прилежный Бог.

Из дома уходит с утра:
«Прощай, на работу пора.
И ты не ленись, мой сын.
Останешься в доме один.

Что делать — увидишь сам.
Ключи тебе передам,
Хозяйство всё и весь дом.
Отдашь мне ключи перед сном,

Когда вернусь под конец».
Бог жизни — щедрый отец.
Бог смерти — кроткая мать.
Постелит сыну кровать:

«Набегался за денёк?
Иди, отдохни, сынок.
Ложись, усни, дорогой.
Не бойся, я над тобой».

«Сижу над стаканом чаю…»[124]

Сижу над стаканом чаю,
Вечерние окна глухи.
Я жизнь, как стихи, читаю,
Читаю жизнь, как стихи.

Поэма страниц на триста.
Читаю в один присест.
Растянуто, водянисто,
Лишь пара удачных мест.

Удачны отдельные строки,
Ну, скажем, первые сны
О том, что женские щеки
И розовы, и нежны.

Строки о первом романе:
Как в комнате у нее
Сидели в углу на диване,
Сидели — и это все.

О том, как лежал кадетом
В саду, в траву животом,
И были: сад разогретый
И я, и Жюль Верна том.

Или еще (не вчера ли?):
В столовой, молча с женой,
И четко часы стучали,
Стучали часы надо мной…

Отдельные полные строки,
Насыщенной жизни клочки,
Беспримесной и глубокой,
Все прочее — пустяки.

Все прочее — нагроможденье
Пустых и случайных фраз.
Плохое стихосложенье,
Ненужно длинный рассказ

Про годы скучной работы,
Про то, как становишься стар,
Про службу, деньги, заботы
И вечной спешки угар,

И даже про климат гадкий,
Про дождь несносный наш…
Читаю все по порядку
И злобно грызу карандаш.

На каждом шагу заминка,
Вычеркиваю и рву.
«Вот эти главы — в корзинку,
Оставить одну строфу».

Задумано — гениально.
Исполнено — ерунда.
С решительностью похвальной
В корзинку — и без следа.

Сижу над стаканом чаю,
Перебираю клочки.
Я жизнь, как стихи, читаю
Сквозь старческие очки.

«Посмотри-ка, что ты видишь над собой?..»[125]