Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

• Название: Резиновое солнышко, пластмассовые тучки
• Автор: Андрей Войницкий
• Жанр: Короткие истории

Идея повести «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» возникла после массового расстрела учеников американской школы «Колумбина» в 1999 г. История трех подростков, которые объединяются, чтобы устроить кровавую баню в своей школе стала первой в Украине книгой о школьном насилии. По словам автора, «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» — не высокая литература с витиеватыми пассажами, а жесть как она есть, история о том, как город есть людей, хроника ада за углом свежевыкрашенного фасада. «Это четкая инструкция на тот черный день, когда вам придется придумать себе войну, погибнуть в ней и сгнить в братской могиле вместе со своим батальоном неудачников», — говорит Войницкий.

---

Все засмеялись и под воздействием травы смех переходил в истерический. Гребенщиков запел «Десять стрел» и Юля вдруг вошла в полный народу троллейбус, достала из рюкзака гранату Ф-1, выдернула кольцо и стала ждать. Три секунды ползут как три недели. Пассажиры даже не оборачиваются, они еще лелеют какие-то планы, еще куда-то спешат…

Зачем я ношу с собой эту гранату, подумала Юля. Я же не собираюсь никого взрывать… пока что… Тогда зачем? Ведь кто-угодно может заглянуть в рюкзак… А если его неудачно уронить? Это же риск…

Тем не менее, она знала, что не откажется от этого. Не перестанет глупо рисковать. Когда она проходила мимо милицейского наряда, либо заходила в магазин, она ощущала то же, что и на крыше девятиэтажки, у самого края. Некоторые женщины для подобных ощущений гуляют по городу в мини-юбке и без трусиков; Юля гуляла по городу с оружием в рюкзаке.

Кто-то тормошил ее. Юля приоткрыла глаза и увидела Наташкино лицо. У Наташи блестели глаза.

— Ты спать хочешь? — спросила она.

— Угу.

— …человек — это социально выдрессированный зверь… — бубнил где-то кому-то Слава — … человек стал ручным…

— Пошли, — сказала Наташа, — неважно выглядишь, сестричка.

Наташа повела Юлю в другую комнату. Здесь был диван с нагромождением спальных мешков и старой одежды, и два ветхих шкафа на которые и дышать-то надо было осторожно. Мебели у Славы с Наташкой, вообще минимум — все жизненное пространство занимают старые ненужные тряпки, мусор, книги и тараканы. Возле стены стояли наполненные чем-то картонные и пустые трехлитровые банки, а на калорифере, под подоконником сушились Наташкины лифчики.

Наташа уложила Юлю на диван, подмостив под голову груду белья и одежды и укрыв спальным мешком.

— Спи. Я твоей маме позвоню, скажу, что ты у нас…

Зачем я сюда пришла, подумала Юля, засыпая, и тут же вспомнила — взять у Славы травы. Трава сейчас недорогая, сезон.

— Наташ, — позвала Юля.

— Что? — обернулась та.

Я тебя люблю, подумала Юля.

— Спасибо, — сказала она вслух.

— Спи, — отозвалась Наташка и ушла в соседнюю комнату. Оттуда доносился громкий веселый смех.

* * *

В двадцать минут четвертого Юля села за стол, чтобы записать два предложения и уже не выпускала ручку до рассвета:

«Вчера была у Славика. Конченый человек. Растение с остатками разума и обрывками воли. И Наташа… Не хочется даже как-то об этом писать. Ей бы надо на фронт, героической медсестрой, менять гнойно-кровавые бинты и стирать обосранные трусы патриотов. Ее идиотское самопожертвование, я уверена, объясняется врожденным мазохизмом. Есть такие тетки. Им бы хотелось отрезать любимому мужчине руки, чтобы иметь возможность пожизненно подтирать ему задницу. Настолько они влюблены и готовы на все.

Еще там были два организма. Рыцари печального образа. Когда я проснулась, и мы потом пили чай, они долго распространялись о чести.

Честь. С большой буквы „ч“. Что это такое? Эти идиоты долго объясняли и я таки поняла: честь — это повиновение. Мне об этом еще папик рассказывал, генерал советской армии. Честь — это приказ. Сжать скулы, гавкнуть: „Так точно!“ и броситься пузом на амбразуру. И не задуматься: „А на фига, собственно?“. Задумаешься — расстрел. Человек чести — это раб.

Почему все эти ролевики, толкинисты так идеализируют средневековье? Нет, я понимаю, в реальности много говна и им надо выдумать мир, где говна меньше. Но ведь средневековье! Там было столько говна, что им, малохольным, и не снилось. Там не мылись по полгода и какали, не подтираясь. Почему об этом никто не говорит? А то все — походы, герои, принцессы… А принцесса была дура с гонореей и мандавошками. Хотя я их понимаю. Они устали от ежедневного фарса, им нужна трагедия.

Впрочем, шотландец прав. Я — пацанка. Я родилась без члена по ошибке. Это еще терпимо. Хуже когда по ошибке рождаются со членом. Кстати, звонил Гена. Видно, не дают покоя эрекции. Хочет свидания. Поведу беднягу на Калифу.

Мать поимела. С ее слов, я уже почти наркоманка. Денег не даст. А я что — Слава мне сводный брат. Считай, родня. Она хоть комнату не шмонает? Мама, ты чужие дневники не читаешь? Знай: это свинство.

Мама, мама я часто думаю, почему тебе попадаются в жизни такие мужчины? Если ты снова надумаешь выйти замуж — я сбегу из дому, честное слово. В третий раз мне этого не надо. Тогда я хоть была ребенком, много не понимала. Сейчас я знаю, как все будет — ты познакомишься с ним и он, понятно, окажется какая-то крупная шишка, и сильные мира сего вылизывают ему очко до крови и блеска. Поначалу он будет задаривать цветами, и возить на лимузине по ресторанам, и ты будешь боготворить его и упиваться женским счастьем. А через полгода закономерно окажется, что он — скот, садюга, бабник, подонок и извращенец. Тщательно запудривая фингалы, прихватив меня и чемодан с чем-попало ты смоешься в Москву, к бабуле и деду. А в Москве ты, конечно, познакомишься с новой мразью, и та мразь к тому же окажется педофилом (так любит детей, так любит!) и ты, маман, снова прихватив меня и чемодан, смоешься в Брагом. Так ты и бегаешь всю жизнь и я за тобой.

Отец. Я часто думаю, любила ли я его.

Они познакомились в семьдесят девятом, в Крыму, на курорте. Он — генерал на пенсии, нестарый еще, такой мужественно-красивый, денежный, авторитетный. Вдовец, живет с сыном в двухэтажном особняке под Брагомом. Она — молоденькая переводчица, только после МГУ. Молниеносный роман. Накал чувств, помутнения разумов, сердцебиение. Свадьба. У них любовь, а мне потом живи.

И ты терпела, мама, восемь лет терпела то, что я даже не могу себе представить. Я видела лишь вершину айсберга, Славик чуть больше, поэтому и сбежал, не хотелось ему в военное училище, а ты же видела все, ты же спала с ним в одной постели. Ты же знала все, и, тем не менее, одно он тебе не рассказал. Рассказал зачем-то мне. Мне с этим жить.

Я помню многое, и многое никогда не забуду.

Я вижу как сейчас: кухня в особняке, утро и за окнами настолько густой туман, что приходиться включить свет. Мама угощает чаем девочку Славика и его друга. На столе варенье, сгущенка, вазочка с печеньем — почему-то все подробности врезались мне в память. Славик пьет чай, говорит о чем-то с другом, подмигивает девушке, щекочет меня и щелкает по носу. Мама смотрит на него так, что никому и в голову не приходит, что он ей не сын.

Хорошо помню удары отцовских сапог по половицам — бух, бух, бух… Он, кажется ловил рыбу, сапоги в тине, глаза скрыты капюшоном мокрого плаща. И что-то было в руках, то ли удочка, то ли что-то другое. Я запрокидываю голову: папа огромный, лицо красное, квадратное, мраморное как на советских агитационных плакатах. Люди с такими лицами бросаются под танки с гранатой. Лицо в складках и морщинах — и все они глубокие, тонкие, твердые, правильные. Мне вспоминается рисунок „Сталинградская битва“, там все солдаты и матросы были похожи на папу. Широкая грудь, огромные руки и беспощадность на железобетонном лице. Ни одна складка не дрогнет. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

Герои. Герой взорвет твой дом и пристрелит тебя пулей в затылок, — так ты узнаешь, что ты враг.

Мама как раз кладет на стол фрукты и шоколад. Она пытается ему улыбнуться, а он смотрит на всех по очереди и все, на кого он смотрит, не выдерживают взгляда. Мама что-то спрашивает у него, вроде: „Как там погода?“, а он молчит, словно не слышит. Он часто так делает — молчит и тяжело смотрит в упор, целится взглядом. Потом смотрит на Славу (Слава ерзает на стуле) и говорит персонально ему:

— В тридцать третьем году одна печенина, которую ты только что съел, спасла бы двух человек (Славик уже слопал грамм двести печенья). Вы не цените то, что у вас есть. Враги уничтожили весь урожай и люди дохли семьями как тараканы.

Мама хочет что-то сказать, но он перебивает ее твердым скучающим голосом, но он перебивает ее твердым скучающим голосом:

— У моего отца было три брата и сестра. Один брат и сестра умерли от голода зимой тридцать третьего, а второй брат, Ваня уже начал опухать. Ему было девять лет. И знаете, что сделала его мать, моя бабушка? Она зарезала Ваню и сварила в котелке, чтобы накормить двух оставшихся детей. Мой папа и его брат выжили только благодаря бабушке. Если бы она не сделала этого, отец бы умер, и я бы сейчас с вами не разговаривал. И тебя, Слава не было бы и тебя, Юля. Вы должны всегда помнить о мужестве вашей бабушки. Она любила всех детей одинаково. Но нужно всегда быть готовым пожертвовать даже самым дорогим — он молчит и смотрит на друзей Славы, у которых куски намертво застряли в горле. — Вы не знаете, что это было за время. Ничего не знаете. Приятного аппетита.

Он поворачивается и уходит наверх со своими сапогами — бух, бух, бух — тяжело уходит, мощно. И долгая, звенящая в ушах тишина, лишь скрип двери наверху, как взрыв гранаты.