Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

• Название: Резиновое солнышко, пластмассовые тучки
• Автор: Андрей Войницкий
• Жанр: Короткие истории

Идея повести «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» возникла после массового расстрела учеников американской школы «Колумбина» в 1999 г. История трех подростков, которые объединяются, чтобы устроить кровавую баню в своей школе стала первой в Украине книгой о школьном насилии. По словам автора, «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» — не высокая литература с витиеватыми пассажами, а жесть как она есть, история о том, как город есть людей, хроника ада за углом свежевыкрашенного фасада. «Это четкая инструкция на тот черный день, когда вам придется придумать себе войну, погибнуть в ней и сгнить в братской могиле вместе со своим батальоном неудачников», — говорит Войницкий.

---

И представьте, прочувствуйте ситуацию: папа впервые рассказал нам, что его дядю в детстве зарезали как петушка, сварили из него супчик и отобедали в кругу семьи. Семейный ужин. А на второе — холодец. Только куда это Ванюшка запропастился, подумали дети, обгладывая косточки.

Хорошо помню, какие у всех были лица, а потом я разревелась — свирепо, на весь дом, как я умела и все, вздохнув облегченно, бросились меня успокаивать — слава Богу, пауза закончилась.

Это был первый папин взбрык, который я запомнила и последний раз, когда Слава приводил друзей домой. Сейчас я думаю, что всю эту историю папа просто сочинил в тот момент, когда увидел нас с печеньем и тут же сам в нее поверил. Позже, когда болезнь прогрессировала, он отмачивал подобное неоднократно.

Потом было много чего… Это только, кажется, что забываешь — на самом деле просто не вспоминаешь… В тринадцать лет рано писать мемуары, хотя событий уже хватает на трилогию… Я не чувствую себя ребенком. Один парень в Москве сказал мне: „У тебя старые больные глаза“. Может быть, я девочка с душой старухи. А может быть, живая в братской могиле. И дело не только в Брагоме. Брагом — везде, куда не поедешь. Наверное, Брагом внутри каждого из нас и мы просто строим мир в соответствии со своими представлениями о нем.»

Юля заметила, что светает, и выключила настольную лампу. Писать больше не хотелось. Казалось, написала немного, а времени ушла уйма. Хотелось есть и спать.

Юля накинула халат и пошла на кухню. Проходя мимо комнаты, Юля увидела, что мать тоже не спит, — она сидела за компьютером, набирала свой перевод.

— Эй! — позвала мама.

— Что? — остановилась Юля.

— Ты спала?

— Да.

— Врешь, — сказала мама без эмоций, просто констатируя факт.

Юля молча направилась дальше.

— Тебе же в школу! — крикнула мама.

В кухне было уже почти светло. На стекле появлялись мелкие капли дождя.

Юля извлекла из холодильника рулет с ореховым кремом и пакет молока, села за стол и мощно откусила от рулета. Появилась мама и с нежностью взглянула на жующее чадо. Мама выглядела уставшей, но довольной. От нее пахло дорогими сигаретами и духами.

Юля запила кусок молоком и заявила:

— Я сегодня в школу не пойду.

— Пойдешь, — уверенно отозвалась мама. — Поверь старой циничной женщине, ты сегодня в школу пойдешь.

— А то что? — поинтересовалась Юля.

Мама включила чайник, насыпала в большую чашку полусмертельную дозу кофе и размешала его ложечкой сахара.

— А то станешь пролетарием, — она подняла на Юлю черные с кругами глазищи. — Выйдешь замуж за сантехника. Родишь тройню. Начнешь пить запоями. Будешь сносить побои, варить пельмени в коммунальной кухне, стирать подштанники и смотреть «Санту-Барбару»… Ну и все прелести пролетарской жизни: работа, целлюлит, тараканы, фригидность…

Юля хихикнула.

— А если тебя интересуют ближайшие перспективы, — сказала мама устало, — то лишу денег на месяц. И сможешь забыть о новой косухе. И гулять исключительно до восьми.

— Слушаюсь, мисс Гнуссен, — отозвалась Юля. — А как же демократия?

— Демократия — это аристократия негодяев. Я всегда была за диктатуру. За военную, — мама налила в чашку немного кипятку и размешала. — И имей в виду, Юльчик, ваша физичка — мой штатный осведомитель. Сексот. Еще один стук и ты у меня в черном списке. И не хами ей, сколько можно уже…

— Она дура, — процедила Юля сквозь зубы.

— Это бывает, — согласилась мать равнодушно, — особенно среди учителей… — мама отхлебнула кофе и заговорила другим голосом. — Юля, я понимаю школа не ахти. Говенная школа, прямо скажем. Я тебя туда впопыхах впихнула… Ну хочешь на следующий год переведешься в лицей? В модный этот?

— Не хочу… Кругом одно и то же… И потом, я тут уже привыкла…

— Друзья появились, — подхватила мама. — Димка Сом и эта… как ее…

— Саша.

— Александра. И еще этот… вчера звонил…

— Гена, — напомнила Юля механически.

— Ну вот, — обрадовалась мама. — И другие… Юля, я понимаю Брагом, глубинка… Ну не могу я продать этот сраный, прости господи, особняк пока тебе не исполнится восемнадцать лет. Не могу. Начудил твой папа в завещании. Своеобычно начудил. «В здравом уме и трезвой памяти…». Ха-ха! Пойми, уехать сейчас очень проблематично… Квартиру надо продавать, на Москву же не поменяешь… И деньги… Мы же не проживем на переводы… Придется снова пачкать бумагу. Господи, лучше бы это быдло не умело читать. Больше всего на свете я ненавижу своих читателей…

— Ты уже говорила, — отозвалась Юля, — я все понимаю.

И она действительно понимала. Мама боялась. Несмотря на то, что Марек — ее второй муж и редкостная гнида — год назад разбился на мотоцикле, мама боялась возвращаться в Москву.

Юля вдруг вспомнила тот зимний вечер и бледное от кокаина лицо матери, и сверкающие глаза. Юля плакала и вырывалась, а мама запихивала ее, плачущую, в шкаф.

«Прячься, дочка, прячься! Они уже идут!»

«Кто идет, мама?»

«Люди! Люди идут! В масках! С ножами! Уже на лестнице!»

«Мама, больно! Мама, отпусти! Тут страшно!»

«Господи, они уже рядом! Они же убьют тебя, дурочка!»

Мама закрыла ее в шкафу, оставив ключ в замке, выключила свет во всех комнатах, открыла все четыре газовые конфорки и спряталась под кроватью.

Спас их тогда Марек, неожиданно объявившийся в полвторого ночи. Юля вспомнила свои дикие крики, на которые мама не отвечала, вспомнила звон ключей в замке, и как матерящийся Марек распахивал окна, и отвешивал маме чудовищные звенящие пощечины, а та лежала без сознания, и припадочно вращала зрачками. Юля вспомнила все и сразу.

Это только, кажется, что забываешь, — на самом деле просто не вспоминаешь.

— Пей кофе, — сказала мама. — Через час в школу.

— Хорошо, — отозвалась Юля.

Она уже знала, что ни в какую школу не пойдет.

Она уже знала, что поедет в особняк.

* * *

Ничто в мире не угнетает душу так, как угнетает ее Петровский вокзал в дождливое ноябрьское утро.

Из всех вокзалов этот — самый вокзалочный.

На единственных здесь мертвых часах застыло отштампованное время — без пятнадцати час. Над вокзалом проносится стая ворон, и черная тень накрывает рельсы. Они летят к мясокомбинату.

На перроне мелькают бомжеватые мужички, кутаясь от дождика в рванину. Круглосуточные бабушки, торгующие пирожками с сомнительным мясом, льнут стадом к подъезжающим поездам дальнего следования. Выходящие перекурить пассажиры — жители далеких цивилизованных мегаполисов — держатся с видом султанов. Бабушки напоминают собачек, танцующих на задних лапках и по первому намеку выворачивают наизнанку баулы со снедью. Курица, жаренная, с картошкой. Недорого. Можно русскими.

Гуляют туда-сюда два милиционера патрульно-постовой службы. Один — немолодой, опытный, знающий о жизни чуть больше чем все. На недобром морщинистом лице — спокойная уверенность в том, что все будет так, как оно всегда бывает, поэтому суетиться не стоит. Второй — совсем юный, сразу после армии. Его лицо говорит наблюдателю о веселой ежесекундной готовности избить кого-то ботинками. Раньше было боязно, так как могли дать за это статью, а теперь можно, и даже дубинку выдали для большего вдохновения своей работой. Вот они подходят к завалявшемуся бомжику. Молодой орет ему, чтобы поднимался, а опытный брезгливо пинает его ногой по ребрам, словно консервную банку. Бомжик не двигается. Он не поднимется, он уже сутки как покойник.

С платформы виднеются заборы, заброшенные заводы, трубы и железный мост. Поезда все не видно.

Юля расстегнула косуху, нащупала плеер, перевернула кассету, нажала «play». Достала сигарету, покурила. Снова обветрились губы и снова вспотели пятки в теплых шерстяных носках поверх чулков, надетых для удобной ходьбы в великоватых ботинках. Юля подняла воротник и спрятала ладони в карманах джинсов.

В наушниках рычал Егор Летов:

Шашка сверкнула — кому-то пиздец!
Штык ковырнул ненависную плоть
Общество «Память», лихой наш отец
Нас поведет раздирать и колоть!

Юле очень нравилось это «шашка сверкнула — кому-то пиздец!». Предельно четко прослеживалась причинно-следственная связь и образы доступны любому идиоту.

На рюкзаке висели обычные значки. Внутри — две кассеты «Гражданки» и одна Мерлина Менсона, книга Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом», граната Ф-1. Юля взглянула на часы — двадцать минут десятого. Поезд должен был приехать пять минут назад.

Юля думала о прекрасной героической смерти революционера и террориста. Она мечтала погибнуть ради светлой хрустально-чистой мечты, умереть так, чтобы одна лишь эта смерть оправдала с головой всю ее недолгую жизнь, среди пошлости скуки и дешевки. Хорошо было бы родиться чеченкой и выдернуть чеку гранаты в московском метро, успев прокричать: «Свободу Ичкерии!». А то ведь если выдернуть чеку в брагомском пригородном поезде, то это даже не посчитают террористическим актом. Напишут: несчастный случай. И трех-четырех ехавших в вагоне пенсионеров просто спишут, как протухшее мясо на складе гастронома.