Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

• Название: Резиновое солнышко, пластмассовые тучки
• Автор: Андрей Войницкий
• Жанр: Короткие истории

Идея повести «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» возникла после массового расстрела учеников американской школы «Колумбина» в 1999 г. История трех подростков, которые объединяются, чтобы устроить кровавую баню в своей школе стала первой в Украине книгой о школьном насилии. По словам автора, «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» — не высокая литература с витиеватыми пассажами, а жесть как она есть, история о том, как город есть людей, хроника ада за углом свежевыкрашенного фасада. «Это четкая инструкция на тот черный день, когда вам придется придумать себе войну, погибнуть в ней и сгнить в братской могиле вместе со своим батальоном неудачников», — говорит Войницкий.

---

Теперь в Генкином классе училось тридцать два человека, почти треть из которых Генка не знал. Появились Мамай, Кича, Друг, появились Ева и Кристина и много кто еще… Эти люди прочно вошли в ежедневную Генкину жизнь.

Вскоре появились прыщи. Они расцветали один за другим, бугрились и гноились, их появление нельзя было остановить. Стало ухудшаться зрение. Длинный, худой, угловатый, прыщавый очкарик с писклявым голосом — конечно, он стал всеобщим посмешищем. Фамилия Кашин снова плавно трансформировалась в кличку Какашка и его уже редко кто называл иначе.

Он часто думал, почему именно он стал всеобщим посмешищем. И в старом классе, и в новом. Гена чувствовал, что дело не только во внешности и агрессивном окружении, но в чем именно он не знал. Либо боялся себе признаться. Гена ходил в школу как бычок на скотобойню, а по ночам тихонько рыдал в подушку. Со временем он, правда, привык к издевательствам настолько, что был рад если его просто оскорбляли и не били. Ежедневный ад легко превращается в серые будни. И наоборот.

Сомова тоже ломали, но он отчаянно сопротивлялся. В течении первой четверти шестого класса Сом трижды дрался с Мамаем, один раз с Кичей и один раз с Несмешным, другом Мамая из другого класса. Однажды Кузя так избил Димку, что того забрали в медпункт. Через два дня Димка принес в портфеле кастет и сломал Кузе нос. Сомов неделями ходил с опухшей от синяков мордой — почему-то неформалов все они не любили особенно. Тем не менее он не сдавался и его оставили в покое, переключившись на тех, кто не сопротивлялся. В том числе на Гену.

Конечно, дружба между Генкой и Сомом вскоре умерла. Сом отстоял свое право считаться человеком, а Гену смешали с грязью, он стал Какашкой — мишенью для плевков и ударов. Было ощущение, словно под Генкой проседает почва — Димка некоторое время кричит ему сверху, протягивает руку, но все безнадежно, Гена уже глубоко внизу и Димка отворачивается. Прошло немного времени, и Сом тоже стал его презирать. Гена понимал Димку. Он сам себя презирал, но ничего не мог сделать, — его сломали. Сом никогда не называл Генку Какашкой, но он произносил «Кашин» таким голосом, что все становилось ясно. Вряд ли он помнил, что когда-то они с Генкой дружили.

Гена чувствовал, что все повторяется. Его снова презирали и унижали. Родители, конечно, видели, что он ходит в синяках, Гена неумело врал что-то, мать вздыхала, а папа говорил, что в таком возрасте синяки — обычное дело.

В декабре того года он снова ходил.

Случилось так. Ночью ему приснилась улыбка Артема. Больше ничего, только улыбка, словно вырезанная из фотографии. Гена не мог вспомнить лица Артема, но вот улыбка застряла в голове как осколок снаряда. Гена рассматривал ее, когда мочился и умывался, и когда завтракал, и когда мама помогала ему собраться. Гена улыбался этой улыбке и по дороге в школу, а перед последним углом он неожиданно для себя свернул в другую сторону и, удаляясь от школьного забора, пошел в сторону Центрального рынка. Он не планировал прогуливать уроки, это был экспромт. Ему надо было побыть одному.

Был декабрь. За ночь лужи покрывались зеленоватой коркой льда. К заиндевевшим проводам прилипали надутые серые голуби, — каждый в отдельности напоминал раковую опухоль. Пробегали ободранные серые дворняги, просительно заглядывая прохожим в пояс. Гена брел сквозь толчею Центрального рынка, вспоминал Артема, но как ни старался отчетливо видел лишь улыбку, остальное — размыто. Иногда он даже сомневался, — а был ли Артем на самом деле…

Гена шел, не глядя. Иногда спохватывался на секунду, понимал, что места вокруг плохо узнаваемы, но не останавливался. Идти было уютно, времени оставалось много… И снова проплывали дома и дворы, мелькали лица и автомобили, оставались за спиной улицы и дороги. В просветах между многоэтажками виднелись трубы притаившихся заводов.

Брагом — небольшой город, но заблудиться в нем легко. Многоэтажки на вид одинаковы, между дворами отличий мало, кругом заводы, которые нетрудно спутать. Гена очнулся возле какой-то воинской части. Времени прошло немало, но он помнил, что находится где-то недалеко от Петровского вокзала.

В воинскую часть въезжали тоскливые пустые грузовики с белыми надписями «Люди». Возле настежь распахнутых ворот с красными звездами курил дистрофичного вида солдатик в тусклом камуфляже. Он смотрел на Генку слегка по-звериному, и тот пошел себе в поисках знакомых мест. Гена рассчитывал найти троллейбусную остановку, но натыкался то на вросший в землю полуразобранный ржавый экскаватор, то на бесхозную группу сосновых бревен, то на недостроенные сараи. Где-то противно визжала пилорама. На редких деревьях набухали тромбоподобные голуби.

Гена решил поискать людей, чтобы спросить, как выбраться к Петровскому вокзалу. Дорожка, по которой он шел петляла среди земляных насыпей, непонятных ржавых труб и полувертикальных огрызков бетона, и выводила к россыпи обшарпанных кирпичных домиков, словно придавленных к земле гигантской невидимой ладонью. Не верилось, что в этих домах кто-то живет.

Вскоре появились и люди, но Гену они не обрадовали. Возле одной из бетонных плит Гена увидел трех парней уголовной внешности и одну девчонку. Парни были явно старше Генки года на три, а возраст девчонки он не определил. Еще издалека он заметил, как все четверо на него уставились. Гена остановился.

Больше всего он испугался девчонки. Он не разглядел ее лица (видел только накинутую на плечи большую голубую куртку из которой торчали паучьи ножки в черных колготках), но в расслабленности ее позы, в небрежности жестов, в том как она приказала что-то одному из парней (Гена уловил это шестым чувством — не сказала, а приказала) — во всем этом было что-то пугающее. Она была королева, и Гена понял, что те трое выполнят любой ее каприз.

Гена огляделся: вокруг — ни души, только он и четверо на бетонных плитах. Переглянувшись с девчонкой, один из парней поднялся, струсил пыль с задницы и крикнул Генке:

— Иди сюда!

В его тоне Гена уловил насмешку и приказ. Над Генкой хотели как-то поиздеваться, вероятно, он забрел в их район.

— Сюда иди!

В этих двух словах было все. Так хан Батый написал когда-то князю Даниле Галицкому: «Дай Галич!»

Гена попятился. Парень сделал несколько ускоряющихся шагов к нему, и тут же поднялся другой парень. Гена развернулся и побежал. Они побежали за ним. Гена понял, что если его поймают, то приволокут к той девчонке, а в ее жестокости он почему-то не сомневался.

Он бежал так как не бежал никогда. Никогда он не думал, что можно бежать так быстро. В спину что-то кричали, и он понял, что за ним началась охота.

Дорожка под ногами как-то внезапно оборвалась; Гена безумными скачками несся по полужидкой грязи, перепрыгивая через предательски торчащие листы ржавого железа. Споткнувшись об один, он все же удержался на ногах, но потерял очки. Он не стал останавливаться. Очень мешал рюкзак — подпрыгивал, ударяя углом пенала в одну и ту же точку поясницы. Без рюкзака он бежал бы быстрее, но выбросить его не решался.

Он слышал каждый удар сердца и чувствовал, как горят щеки. Рывками вскочив на гору щебня, он на секунду обернулся — преследователи не отставали. Один уже карабкался на щебень, другой, громко матерясь, подбегал к горе. Их бешеные лица не сулили ничего доброго. Гена снова понял, что надо бы выбросить рюкзак и снова этого не сделал.

Вдали виднелся сосновый лес. Перед лесом тянулась железная дорога. Он сбежал с кучи щебня, чудом не свернув себе шею и, кое-как оббегая бетонные плиты, понесся к железной дороге. Ботинки утопали в грязи. Он не оборачивался, но слышал, — они не отстают. Он боялся, что если обернется и увидит их, то тут же остановится. Добежать бы до леса, думал Гена. Но лес был слишком далеко. Нечеловечески далеко. Они меня поймают, они меня поймают… Он понял, что плачет, и на встречном ветру слезы разлетаются брызгами…

Потом он заметил поезд. Поезд ехал перпендикулярно Генке, и он понял, что вот-вот окажется в точке пересечения их траекторий. Крики преследователей, сигнал машиниста, пляска неба, кусков бетона и сосен на горизонте — все это разжигало один инстинкт: бежать. Бежать со всех ног, испепеляя подошвы, бежать, сбивая ноги в кровь. Инстинкт мелкого травоядного, застигнутого хищником. Остановиться он не мог, как и не мог уже бежать быстрее.

Когда поезд был в двух шагах, Гена подумал: «Это конец!», и, закрыв глаза, прыгнул так высоко и далеко, как не прыгают олимпийские чемпионы.

Когда стало ясно, что он уже мертв, он открыл глаза и увидел, что еще жив. Он застыл над глубочайшим каменистым откосом, на дне которого, далеко внизу, начинался сосновый лес. Он висел неподвижно, а все вокруг неслось мимо со свистом — серое цвета асфальта небо, поезд, куски бетона — и даже голые деревья на лету махали ему острыми ветками. А потом и Гена стремительно полетел к лесу. Скорость была дикая. Он врезался в твердое, и хаотичными кувырками покатился через рюкзак. Тот был то над головой, то под ногами… Все вертелось как в центрифуге. Остановившись, наконец, Гена приподнялся, оглянулся и увидел вверху несущийся поезд. Преследователи остались по ту сторону. Не дожидаясь пока поезд освободит им дорогу, Гена, ковыляя, побежал вглубь леса. Он бежал долго, не чувствуя боли. Боль придет потом.