Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

Обдав презрением болванов-критиков, он заявляет «Дать внятную картину жизни — вот задача драматург га. Шекспир впал в грубейшую ошибку, призывая держать зеркало перед природой. Он и был простым наблюдателем, а не мыслителем».

«Держать зеркало перед природой» рекомендовал, между прочим, Гамлет, а не духовный его творец. Получается так: против Шекспира можно тянуть в свидетели его героев, а героев Шоу — не троньте!

Представление о том, что Шекспир высказывается устами своих персонажей, и отказ признать это за персонажами своих пьес убеждают, что Шоу не умел понять драматурга, чьи произведения дают объективную картину действительности. Главным недостатком Шоу-драматурга была его неспособность живописать характер, не симпатичный ему самому, так что на всех его персонажах лежит четкий знак общего родства. А главным недостатком Шоу в личной жизни было его неумение понять людей, с которыми он был не согласен.

Он обвинял Шекспира, что тот не писал, как Беньяи, изображал жизнь в истинном свете, а не какой ему хотелось бы ее видеть.

Для Беньяна, считал Шоу, мир был пострашнее, чем для Шекспира, «но он видел в нем некий путь, в конце которого человек не только увидит Небесный Город, но и сможет оглянуться на пройденную жизнь и сказать: «Великого труда стоило мне сюда добраться, но сейчас я не жалею о тяготах пути. Свой меч я передаю заступившему после меня пилигриму, а смелость и искусство — кому они будут по плечу». На такие слова сердце отзывается колокольным звоном. А теперь сравните: «Дотлевай, огарок!», «Дальнейшее — молчанье»[82].

«Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны. И сном окружена
Вся наша маленькая жизнь»[83].

Вам не велят жить, не велят быть сильным, твердым духом. Утренняя свежесть, вечная юность — забудьте про все это и внемлите ужасам белой горячки».

Здесь все поставлено с ног на голову. Автору «Короля Лира» мир представлялся не менее страшным, чем автору «Пути паломника». И сердце не вторит колокольным звоном в тон беиьяновскому Отважному — разве только барабанит, чтобы заглушить высокопарные восторги хвастливого святоши. Макбет ослеплен яростью, Гамлет умирает, Просперо решает оставить мир и повести созерцательную жизнь — во всех этих случаях Шекспир вовсе не высказывается о жизни, силе, твердости духа, об утренней свежести и вечной юности. В последних словах трех шекспировских персонажей пока что один Шоу усмотрел бред белой горячки. Нет ни малейшего основания узнавать позицию Шекспира ни в этих словах, ни в последней реплике, скажем, Фальстафа или какого-нибудь еще героя. Со своей стороны, я поберегусь сказать такую глупость, что, мол, Беньян — хвастливый святоша потому только, что его мистер Отважный очень высокого мнения о себе (чего другого ждать от человека с таким именем?). Между прочим, когда Шекспиру нужна была героическая интонация, он прибегал не к морализаторскому пустословию и благочестивой болтовне в духе Беньяна. В уста «среднего человека» он вкладывает простые слова, которые учат простых смертных, что им нужно делать — и ради чего.

«Человек
Не властен в часе своего ухода
И сроке своего прихода в мир.
Но надо лишь всегда быть наготове»[84].

За исключением одного Ибсена, чей гений он превозносил по любому поводу, Шоу не очень высоко ставил современных драматургов. Он похваливал Гекрк Артура Джонса: во-первых, они были приятели, а во-вторых — Джонс усердно поругивал мораль. С Артуром Пинеро Шоу обращался круто — в пьесах Пинеро он не видел тех достоинств, за которые их так любили другие критики. Правда, Шоу не отказать в осторожности: он предупреждал, что яростно бьется со школой Пинеро и что его «критика, надеюсь, грешит лишь вполне понятной крайней придирчивостью».

И вот результат: директор Придворного театра не почтил «Субботнее обозрение» приглашением на премьеру «Трелони из Уэльса» Пинеро. Шоу поведал читателям, как было дело: «Когда с журналом сыграют вот такую штуку, остается только бежать к телефону и выклянчивать билетик в театральной кассе… На эту смиренную просьбу телефон пренебрежительно отвечал, что «премьера вполне обойдется без враждебной критики». Ясно, мое любопытство разгорелось до невозможности: выходит, телефон Придворного театра, зная о комедии мистера Пинеро решительно все, был о ней столь низкого мнения, что даже не сомневался, какой уничижительный разнос я ей устрою. Не мешкая, беру билет на четвертое представление… и теперь я могу заверить телефон, что совсем напрасно он так боялся. Прошу извинения, ничего-то он не понял: ведь комедия хорошая».

Драматурги — народ обидчивый, и высказывания Шоу доставляли им мало радости, даже если он открыто признавался: «Я стараюсь не быть равнодушным». Обидчивостью отличались также актеры и актрисы. Их коробило замечание Шоу, что их-де поведение на сцене позволяет «завсегдатаям лож смотреть сквозь пальцы на их профессию и открыть этим людям двери своих особняков». Не вызывало удовольствия у артистов и то, как расписывал Шоу их внешность в пьесах на современные сюжеты: «живая реклама портняжного искусства подает сентиментальные реплики произведению модистки. Попутно рекламируются достижения обойщика и маляра».

Артисты равно боялись как порицания, так и поощрения Шоу. Одной американской актрисе он предложил интервью, дабы поддержать ее дерзания в ролях Ибсена. Актриса пообещала застрелить его, если он напишет о ней хоть слово.

Актеры находили себе только одно утешение — отказывать Шоу в праве называться джентльменом, каковое осуждение он целиком и полностью одобрял: «Я никогда не мог представить, как согласовать с манерами джентльмена обязанности критика, который при всем народе награждает обидными словами самых чувствительных наших собратьев».

В рецензии на пантомиму, показанную в «Друри-лейн», он (в который раз) обрушился на популярный христианский праздник: «Прискорбно, но под этой рубрикой придется вспомнить Рождество. Тема непристойная: дикость, обжорство, пьянство, распутство. Во всем разврат, вымогательство, ложь, грязь, богохульство и повреждение моральных основ. Строптивому и возмущенному народу Рождество навязывают лавочники и пресса: предоставленное самому себе, оно бы завяло и перекоробилось в жарком пламени всеобщей ненависти, и столбом из жирных колбас стал бы всякий, обернувшийся посмотреть на него. И хотя на этот год с Рождеством покончено и я могу передвигаться, не разгребая завалы дохлого мяса, пантомима потянула меня вспять, и душа моя полна ненависти».

Свою заметку он объявил бесплатной рекламой, «рождественским подарком, который газета подносит директору театра за то, что тот целый год дает работу ее отделу рекламы». Директор «Друри-лейна» прекрасно обошелся бы без этого подарка. Наверно, он немало радовался, когда взгляды Джи-Би-Эс получили соответствующее общественное признание: «С сожалением констатирую, что завсегдатаи галерки в «Принцессе», пользуясь дешевизной мест (половина обычной в Вест-Энде расценки), употребляют разницу (на закупку сосисок, дабы швырять ими в критиков. Попавшего в меня джентльмена (или леди?) убедительно прошу впредь метать в меня капустой. Я же вегетарианец — какой мне прок в сосисках?!»

Но куда серьезнее должны были тревожить респектабельных читателей «Субботнего обозрения» его частые ссылки на мистера Оскара Уайльда, который в ту пору томился в Редингской тюрьме, а имя его было изгнано со страниц газет и не произносилось в обществе. Что ни говорите, это было смело, и уважения заслуживает не только критик, но и редактор, если, разумеется, последний читал материалы своей газеты и сознавал неосторожность Шоу.

Если не считать пьес Шоу, единственная пьеса, написанная в XIX веке и продержавшаяся до наших дней, принадлежит Уайльду. Поэтому небезынтересны все высказывания Шоу об Уайльде, тем более что оба они ирландцы и друг друга недолюбливали. Уайльд отзывался о Шоу так: «Прекрасный человек. У него нет врагов. Нет и друзей». А Шоу сказал об Уайльде: «Он мне земляк, притом самый яркий образец ненавистного мне земляка — то есть, дублинский сноб. Англичане сходят с ума от его ирландского обаяния, а для меня оно — пустой звук. В общем надо признаться, незаслуженного уважения я ему не оказывал. Впервые он пробудил во мне дружеские чувства в связи с чикагскими анархистами и сделал это довольно неожиданно… Была составлена петиция о смягчении участи этих несчастных, и я собирал подписи некоторых лондонских литераторов, прослывших ярыми бунтарями и скептиками. Заполучил же я только подпись Оскара. С его стороны это был совершенно бескорыстный поступок, и я до конца сохранил к Уайльду огромное уважение».

Во второй же статье, написанной Шоу для «Субботнего обозрения», целый раздел отводился «Идеальному мужу» Уайльда, появившемуся на сцене в первую неделю 1895 года. «Новая пьеса мистера Оскара Уайльда, поставленная в «Хэймаркете», — опасная штучка, — объявлял Шоу. — Драматург умеет оставить в дураках своих критиков. Его эпиграммы они встречают сердитым смехом: так шуткой развлекают ребенка, когда он готов сорваться в злой и обиженный рев. Критики возмущаются: трюк слишком заигранный, эти эпиграммы можно сыпать дюжинами, если всерьез позволить себе такое легкомыслие. В пределах моей осведомленности, я единственный в Лондоне человек, который не может сесть и одним махом накатать пьесу «под Уайльда». Казалось бы, чисто коммерческая пьеса, но она уникальна в своем роде, а это значит, что остальные наши писаки сами зажимают себе рот. В каком-то смысле мистер Уайльд, на мой взгляд, наш единственный настоящий драматург. Он обыгрывает все: ум, философию, драму, актеров и публику, весь театр».