Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

Во второй же статье, написанной Шоу для «Субботнего обозрения», целый раздел отводился «Идеальному мужу» Уайльда, появившемуся на сцене в первую неделю 1895 года. «Новая пьеса мистера Оскара Уайльда, поставленная в «Хэймаркете», — опасная штучка, — объявлял Шоу. — Драматург умеет оставить в дураках своих критиков. Его эпиграммы они встречают сердитым смехом: так шуткой развлекают ребенка, когда он готов сорваться в злой и обиженный рев. Критики возмущаются: трюк слишком заигранный, эти эпиграммы можно сыпать дюжинами, если всерьез позволить себе такое легкомыслие. В пределах моей осведомленности, я единственный в Лондоне человек, который не может сесть и одним махом накатать пьесу «под Уайльда». Казалось бы, чисто коммерческая пьеса, но она уникальна в своем роде, а это значит, что остальные наши писаки сами зажимают себе рот. В каком-то смысле мистер Уайльд, на мой взгляд, наш единственный настоящий драматург. Он обыгрывает все: ум, философию, драму, актеров и публику, весь театр».

Примерно полтора месяца спустя в театре «Сен-Джеймс» прошла комедия «Как важно быть серьезным». На отношение к пьесе Шоу, возможно, повлияло то обстоятельство, что «она сработала вхолостую на втором представлении», которое и почтил своим присутствием Шоу. Он нашел пьесу незрелой, негуманной, механической, старомодной, если и забавной, то еще в большей степени раздражающей. «Она меня развлекла, но я считаю вечер потерянным, если комедия только развлекает и не волнует меня по-серьезному. Я хожу в театр, чтобы посмеяться от полноты душевной — не надо меня щекотать, и совать меня носом в смешное тоже не надо. Я смеюсь не меньше других на комедии-фарсе, но уже к концу второго акта мрачнею и совсем выхожу из себя под конец третьего. Очередной приступ моего жалкого и безотчетного блеянья с каждым разом распаляет мое раздражение… Словом, эта пьеса опоздала родиться лет на десять, не меньше».

Теперь уже полстолетия как идет эта пьеса, и годы, по-видимому, не властны над ней. Но Шоу ни словом не изменил бы своего суждения. Для него она была «заводным кроликом» — как же простить такое?! А пусть и так; но ведь только у Уайльда был ключ к этой игрушке…

Спустя некоторое время после выхода этой рецензии Шоу встретил Уайльда на обеде, устроенном Фрэнком Харрисом в «Cafe Ryal». Как ни в чем не бывало Шоу спросил драматурга, не написал ли тот пьесу еще лет десять назад в подражание Гилберту, а теперь только подновил ее для Джорджа Александера, чтобы немного подработать. В то время Уайльд был уже серьезно озабочен процессом, который он возбудил против маркиза Куинсберри, и все же вопрос Шоу вывел его из себя. Он высокомерно заявил, что разочаровался в Шоу. Потом был суд, вынесли приговор, в газетах над Уайльдом стали глумиться, и Шоу испытал острое желание помочь Оскару. Он отправился поездом на север, чтобы составить петицию об освобождении Уайльда. Кроме Стюарта Хедлэма никто не решился поставить под ней свою подпись, а единственный человек, некогда так же заступившийся за чикагских анархистов, был сам в тюрьме. И тогда Шоу пошел на крайнее средство: стал в своих рецензиях поминать о художественных достижениях Уайльда.

В октябре 1895 года, когда шел четвертый месяц тюремного заключения Уайльда, Шоу сравнивает великолепную сцену из «Идеального мужа» мистера Оскара Уайльда с грубой трактовкой примерно такой же темы в новой пьесе Джерома К. Джерома. Годом позже Шоу взялся за комедию Чарлза Хотри, в которой главную роль сыграл Чарлз Брукфилд. Своими ложными показаниями Хотри и Брукфилд весьма постарались погубить Уайльда, и впечатление Шоу от их пьесы вряд ли могло их сильно порадовать: «Ее и рядом нельзя поставить с комедиями мистера Оскара Уайльда. Мистер Оскар Уайльд обладает творческим воображением, философическим юмором, оригинальным складом ума, и, кроме всего прочего, он великолепный стилист. Между тем мистер Хотри…»

В марте 1898 года Шоу четыре раза упомянул Уайльда в обзоре «Театральный мир в 1897 году» (Уайльд в это время был на свободе, но имя его еще оставалось под запретом). В апреле того же года Шоу писал об Уильяме Хэйнеманне, незадолго до того издавшем свою драму: «Сможет ли он когда-нибудь так же владеть пером и так же искусно обыгрывать идею, как Макс Бирбом и Оскар Уайльд? Очевидно, не сможет. Было бы даже напрасно заворачивать его в промокательную бумагу и с неделю кипятить в чернилах, надеясь, что его литературные способности приобретут гибкость и отзывчивость».

После выхода из тюрьмы Уайльд получил от Шоу книги с автографами и, в свою очередь, ответил тем же.

Как правило, и пьесы и актеры, с которыми Шоу был вынужден иметь дело, серьезного отношения не заслуживали, но бывали исключения, вполне достойные его внимания.

Когда в течение одной недели 1895 года в «Даме с камелиями» Дюма и в «Отчем доме» Зудермана (в Англии его пьеса известна под названием «Магда») выступили Сара Бернар и Элеонора Дузе, Шоу написал одно из величайших критических эссе в английской литературе[85]. Прочитав его, уже не удивляешься, что за таким критиком непременно потянутся и другие. Статьи в «Субботнем обозрении», подписанные Джи-Би-Эс, рассказывал Джеймс Эйгет, «внушили мне однажды мысль, что в свое время и я стану театральным критиком»[86]. «Как никого в мире» любил Шоу за его театральные обзоры и Макс Бирбом: «Мне никогда не надоедает его двухтомник. Он создал его в расцвете своего гения»[87].

Важнее же всего то, что высокая оценка Дузе снискала Шоу признательность самой актрисы. По ее словам, она совсем уже отчаялась найти признаки ума в этом скопище мошкары, забившей театр и выносящей суд тому, чего им не дано понимать. Ее особенно порадовало, что за внешней непринужденностью ее игры Шоу увидел многие годы тяжелого труда.

Пожалуй, будет только справедливо напомнить здесь признание Шоу, что не следует принимать всерьез его критику в адрес божественной Сары: «Не мог я быть справедлив к ней, и в ее перевоплощения не мог поверить — уж очень она походила на мою тетку Джорджину».

К концу 1897 года Шоу почувствовал, что объелся драмами и с головой неладно, и затосковал — хотелось чего-то прямо противоположного театру. «В этом положении мне захотелось чего-нибудь настоящего, и прежде всего — глотнуть чистого воздуха (чем не надышишься в партере!). Подумал я и решил: поеду-ка за город: выберу там горку пострашнее, да и скачусь с нее вихрем на велосипеде в глухую ночь — уж, наверно, выйдет что-нибудь новое и убедительное в своей реальности. Так оно и случилось».

«Вышло» сильно изуродованное камнем лицо, которое взялся залатать врач из Эджвера: «Зашивая чудовищную прореху на моей физиономии, доктор все из-виня лея, что игла причиняет мне боль, — поистине, он не знал, с кем имеет дело! После того как три года актеры рвали мне нервы, штопальная игла в руках хирурга приносила лишь великое облегчение. Я было хотел попросить, чтобы он положил еще несколько стежков просто ради моего удовольствия, да застеснялся: и так уж в угоду своей прихоти я испортил ему воскресный отдых, прямо стыд брал от его доброты. Как я теперь высижу в театре, на пьесе? Мне наверняка захочется опять попасть в спокойную и уютную деревенскую операционную — за окнами тишина, только где-то далеко различается пение и удары в барабан — орудует Армия Спасенпя. А этот артист в своем деле знай себе чиркает иглой — чик-чирик, — деликатно и тонко пощипывая мои чувства».

Доктор отказался получить гонорар: он был ирландец, и дублинский акцент Шоу расположил его в пользу пострадавшего. «Тут я слышу укоризненный шепот антрепренера из Вест-Энда: «А разве я когда-нибудь требовал с вас денег за кресло в театре?..» На что я отвечу так: «Уж не пробуждает ли по субботам мой акцент и у вас симпатию?..» Сверх всего доктор сказал — какое счастье, что я не погиб. А антрепренер — счел бы он это за счастье?.. В общем мой опыт блестяще удался — рекомендую испытать. Нервы подтянулись, характер смягчился. На удивление своим приятелям я стал покладистым и уравновешенным, далее отзывчивым. Правда, с лицом пока не все улажено. Ну, да вот выглянет однажды мой глаз на свет божий и кротостью выражения искупит всю наличную разруху».

Однако, продолжает он, «человек все-таки не омлет». Натурально, пришлось вернуться к обязанностям критика.

В апреле 1898 года стряслось нечто посерьезнее. Он переработал, а со здоровьем шутки плохи: стоило туго затянуть шнурки на ботинке, как на ноге появлялось раздражение, потом развился некроз кости — и потребовались две операции. Вскоре мы услышали об этой истории с газетной полосы.

«Сорок лет ходил и не жаловался — и вдруг одна нога отказывает. Зрелище театрального критика, на одной ножке скачущего по столице, смягчило бы и каменное сердце. Но антрепренеры, замечу с сожалением, только обрадовались возможности оставить меня инвалидом — одна за другой повалили премьеры. После «Знахаря» в «Лицеуме» с ногой стало твориться такое, что пришлось в буквальном смысле слова покопаться в ней. Сам я отнюдь не сгорал от любопытства, но о моих чувствах, после того как мне дали наркоз, уже очень трудно было догадаться… Проникнув в суть дела, доктор обнаружил, что на протяжении многих лет силы, которые мне давала моя пища (нужно ли говорить, что он отозвался о ней пренебрежительно?), укрепляли единственно мой дух…».