Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

«Прочтите ежегодный календарь хоть от корки до корки — все не поумнеете. А вот после «Пути паломника» и «Путешествия Гулливера» будете знать из человеческой истории сколько Вам надо. Даже больше, чем надо».

ГЕНРИ И ЭЛЛЕН

В первую неделю 1895 года Шоу опубликовал в «Субботнем обозрении» свою первую театральную рецензию. Музыкальная профессура вздохнула свободно, но испуганно затаили дыхание драматурги, актеры и режиссеры. Новый лечебный курс Шоу проводил три с половиной года при недельном гонораре в шесть фунтов.

Как и Йетс, новый редактор Шоу Фрэнк Харрис обладал основным качеством первоклассного редактора: он придирчиво отбирал своих сотрудников, но уж зато давал им полную волю.

И Шоу взялся извлечь все, что можно, из этой свободы.

В то время на сцене блистал сэр Генри Ирвинг, чей театр «Лицеум» слыл первым храмом драматического искусства во всем королевстве. Как мы помним, Шоу видел Ирвинга в Дублине и решил, что такой актер станет ведущим представителем современной драмы.

Ирвинг, однако, держался иного мнения о себе: он воссоздавал эксцентричные характеры в старомодных мелодрамах или с выгодой для себя приноравливал к своему причудливому вкусу Шекспира. По мнению Шоу, ничего хорошего из этого не выходило.

Но мало того — Ирвинг отдал главные женские роли в своих спектаклях самой очаровательной актрисе, которая когда-либо украшала сцену, — актрисе, казалось бы, рожденной для главных ролей в «новой драме». Этого Шоу не мог перенести. «Когда дело касается искусства, я свирепею, — писал он. — Отсталое искусство, истраченный впустую или исковерканный талант… вызывают во мне чувство, лишающее меня всякой осторожности, — попросту говоря, ненависть». Он признавался мне однажды, что просто теряет облик человеческий, когда на его глазах убивают произведение искусства — пьесу ли, оперу или симфонию.

Впервые Шоу увидел Эллен Терри вскоре после своего приезда в Лондон в пьесе Робертсона «Наши». Актрисе здесь, в сущности, было нечего играть, и потрясти Шоу она так и не смогла. Потом он видел ее в пьесе «Новые люди и старая земля», которую она сделала в такой же степени событием, как Ирвинг — «Две розы»: «Я был покорен — вот женщина для той драмы, которую вынашивает время, чреватое Ибсеном. Если существовали художники, самой природой назначенные бесповоротно порвать с обветшавшим прошлым и создать новый театр, то их имена — Эллен Терри и Генри Ирвинг».

В 80-е годы Шоу регулярно посещал «Лицеум»: скрежетал зубами на изуродованном Шекспире и допотопной мелодраме, бесился, что два великолепных таланта растрачиваются так недостойно. Не лишне отметить, что, за исключением Шоу, почти все тогда восторгались этими шекспировскими выжимками, изумляли их и «Железная грудь» и «Корсиканские братья», и с великой радостью приветствовали они яркое сияние двух звезд, украсивших лондонский театральный небосвод.

Шоу знал цену Эллен Терри, понимал ее неповторимую индивидуальность, но мог вполне устроить ей разнос, а Ирвинга — похвалить, хотя и находил смешными и жалости достойными его упражнения в стиле набившей оскомину «сверхчеловеческой» игры, кончившейся с Барри Салливеном (и с Шаляпиным — в опере).

Так, в апреле 1869 года он отправился в «Лицеум» на «Макбета»: «Недурно, совсем недурно играл мистер Ирвинг. У меня замечаний нет. Мы с ним, наверно, единственные люди в Англии, кто умеет различить гласную от дифтонга. Но какая леди Макбет — мисс Терри?! Да я бы спокойно доверил ей свою жизнь. Как упоительно звучит в ее устах: «Кричит сова, предвестница несчастья, кому-то вечный сон суля»[69].

Таким же точно тоном она говорила «сон» в сцене на балконе в «Ромео и Джульетте» — приятно вспомнить!»

На ежегодном обеде в Клубе театралов он похвалил Ирвинга в его присутствии. Ирвинг сказал речь, настаивая на учреждении в Англии учебного заведения по образцу французов, где учили бы людей ораторскому искусству. Выступая от имени прессы, Шоу заявил, что в Лондоне уже имеются две замечательные школы красноречия. Надо ли говорить, что одна из них — «Лицеум»? Ирвинг ожидал чего-нибудь неприятного, но тут он выпрямился на стуле, даже не стараясь скрыть своего удовольствия. Другая школа, продолжал Шоу, это era собственная школа в Гайд-парке. Ирвинг сразу увял, теперь уже не в силах скрыть неудовольствия. А через сорок лет после посещения «Макбета» Шоу напишет: «Ирвинг добивался большого резонанса, произнося звуки в нос, и вследствие этого наши дифтонги звучали у нега, как гласные».

По этому поводу остается только заметить, что если здесь Шоу противоречит самому себе, стало быть — противоречит, и точка.

Но Шоу наплевал бы на произношение Ирвинга, если бы тот ставил пьесы Ибсена. Ведь Шоу всеми силами старался открыть Ирвингу глаза, в какое время тот живет, в какой драме он должен, наконец, заявить о себе.

Обратимся к рецензии (май 1895 года), разбирающей исполнение Ирвингом роли капрала Брюстера в пьесе Конан-Дойля «Рассказ о Ватерлоо», и мы поймем до конца отношение Шоу к Ирвингу; поймем и то, какие чувства должен был питать Ирвинг к Шоу.

Пресса единодушно признавала волнующей и тонкой игру Ирвинга в этой роли, не достижимую ни для какого другого актера. А Шоу писал, что игры-то в спектакле не было: «Был грим и немного дешевого и заурядного ломанья, да и оно выходило у мистера Ирвинга скверно, ибо подражать ковыляющей старости он не умеет — и не хочет постараться». Появившись на сцене, Ирвинг «бредет к стулу и садится — очень медленно, похрустывая одеревеневшими конечностями. Сел, но где здесь игра? Это вам сделает и помощник режиссера. А мы… горячо перешептываемся: «Великолепная игра! Как он прекрасно сел!» Внучка капрала подает ему чай. Он пьет шумно и неумело, как дитя. Опять шепот: «Как достоверно он впадает в детство!» Заходится астматическим кашлем, ищет лекарство, внучка поит его с ложечки, а на наших лицах уже дрожат улыбки и слезы: «Ну кто еще из нынешних актеров может так принять лекарство?» Старик ковыляет по сцене… и усаживается на другой стул, причем суставы его еще убедительнее проскрипели о том, что старость — не радость. Мы чувствуем, что так бы вот всю жизнь сидели и смотрели — как он сидит… Входит высокомерный господин. Это полковник Королевской шотландской гвардии, командир полка, в котором служил старик капрал. Старому пенсионеру полковник принес пять фунтов — кто не знает, что полковники имеют такую слабость? Старика точно электричеством пронзает: он неверно приподнимается в отчаянной попытке вытянуться перед офицером и отдать честь. Едва не убитый этим усилием, валится на стул, трогательно бормоча, что он «чуть не окочурился, господин полковник!» Молодец! Нет, великий, великий актер — как он сыграл это смущение! Ветеран плетется обратно к камину, не упуская случая еще раз ярко продемонстрировать печальное состояние старых костей».

Заключительный выпад Шоу предназначался, наконец, критикам, расхвалившим столь пошлое зрелище: «Любопытно все же, что чувствует сам Ирвинг, когда эти жалкие и дешевые трюки принимаются критикой наравне с высокими образцами его сложного и тонкого искусства?»

Никак не следует полагать, что Ирвинг от души посмеялся над рецензией или хотя бы отдал должное комплименту: он-де и Шоу лучше всяких критиков видят, что к чему. Такие разборы стали уже правилом для «Субботнего обозрения». Даже лекция Ирвинга в Королевском институте дала повод к нелицеприятным замечаниям Шоу. Ирвинг выступил с ней в начале 1895 года. Он выдвинул «законное требование официально признать актерскую игру наравне с другими изящными искусствами». Ирвинг говорил: «Когда нечто почитается положительным или, по меньшей мере, полезным явлением, — тогда мы говорим об официальном признании. Это статья — и статья весомая — экономического дохода государства». А если не так, то к чему тогда титулы и знаки отличия, репутации, должности, — словом, вся эта проформа, которая совсем не дешево обходится? Пересказывая Ирвинга, Шоу быстро поставил все на свои места. Дают дворянство поэту, художнику — а почему не актеру? Вот вкратце мысль Ирвинга, говорил Шоу. Молодец, смело! Что же до лекции в целом, это типичное суесловие наемного писаки. «Если Ирвинг написал речь сам, он попусту потерял время; но, может быть, ее написали за него (а Шоу знал, что так оно и было) — тогда сочинителю за глаза хватит полутора шиллингов за час такого труда».

Совсем незадолго до этого Шоу напал на политику «Лицеума» в целом — разнес его седовласое шутовство, шарады во вкусе школьниц, белый стих и перевранного Шекспира.

Об Эллен Терри же сказал: «Актриса рождена для настоящих женских ролей, а выступает манекеном в исторических пьесах». И более энергично выразил свои чувства в вопле: «Эх, не повезло даровитой женщине с театром!..»

Яснее ясного, что Ирвинг отнюдь не с восторженными возгласами получил одноактную пьесу Шоу. Передала ему ее Эллен Терри. Пьеса называлась «Избранник судьбы». В ней были выигрышные роли для Ирвинга (Наполеон) и Терри (Незнакомка), чей точный портрет был дан в сценической ремарке.