Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

«Последнюю неделю я слышал только одну музыку — рождественские песнопения. Засидишься с работой до двух-трех часов ночи и только забудешься первым сном, как хлынет «Venite adoremus»[64] в три глотки — корнет, саксгорн и тромбон. Какой после этого сон и какое там хорошее отношение к людям?! В прошлую субботу этот ужасно трудный месяц достиг своего апогея. В голове все смешалось. Умственное напряжение грозило размягчением мозга, если на время не разгрузить голову полностью.

Делать нечего: надо было бежать от магнетической атмосферы Лондона, засесть в каком-нибудь медвежьем углу и всласть поскучать. Кто-то присоветовал мне Брод-стерз. Я почему-то всегда считал, что Бродстерз — это достопримечательное место в Уоппинге, но оказалось, что оно находится на полпути от Маргейта в Рамсгейт, а я ни разу еще не навестил эти знаменитые морские курорты».

Сказано — сделано: едет в Бродстерз. «Я никому впредь не посоветую искать скуки, нельзя так искушать судьбу. И десяти минут я не пробыл в Бродстерзе, как полез на стену от этой самой скуки. Между прочим, адский воздух. Я в нем словно мышь, затравленная кислородом. Здесь это зовется «озоном». Считают, что это прекрасно. На здешних лицах лежит тусклый терракотовый цвет, выдаваемый за признак недюжинного здоровья. Поскольку я, как все, чахну в озоне, мое лицо, понятно, тоже побывало в печи для обжига извести. Меня уже стали поздравлять — «совсем другим человеком» выгляжу. Все думы мои были только о еде. Мозг забастовал и работать не хотел. Везде стоял такой запах, словно кто-то разлил бутыль йоду. А море!.. Такой грязи нет даже на Темзе у моста Блэкфрайерс. Холод собачий. Вот и кладбище я что-то здесь не встретил. Зачем здесь погребение, когда любой дом — готовая морозильная камера, она в прекрасном виде доставит труп далеким потомкам.

Остановился я в «Накелле». Мне твердили, будто мисс Накелл была прототипом Бетси Тротвуд из «Дэвида Копперфилда» — вот с этого зеленого клочка она гоняла ослов[65]. Неподалеку слева стоит дом, названный Холодным домом, и, если он хоть чуть холоднее моей здешней спальни, тогда это уже впрямь ледник.

Впрочем, неспроста здесь бредят Диккенсом: от озона долго ли помешаться? Сегодня одна из местных жительниц спрашивает меня: «Видите этого закаленного ветрами морского волка?» — «Да, — отвечаю, — вижу; простите, что забегаю с ответом, это, конечно, прототип капитана Каттля? Только извините, милая дама, я сам, к слову сказать, Корно ди Басетто». В будущем Бродстерз будет слагать легенды обо мне!

Чертов озон не давал и минуты постоять спокойно, и я хватил влево; пронесся вдоль скал; миновал маяк (похоже, море обратило его в соляной столб); потом залез в какие-то камни; потом увяз в грязи и, наконец, вышел к Маргейту. Это совсем проклятое место. Йод и озон перемешаны здесь с запахами жилья.

Немедля иду на станцию, спрашиваю ближайший поезд. «Куда?» — спрашивают. «Куда угодно, говорю. Только подальше от моря». «В два пятнадцать будет поезд в Рамсгейт, — сообщает чиновник, — а потом до шести пусто».

Чтобы Рамсгейт был ужаснее Маргейта — даже на Рождество, — я не мог себе представить. Сел в поезд. А следующая станция — здравствуйте, приехали: Бродстерз. Прямо перст судьбы, ибо с озона я так оголодал, что выскочил из поезда и бегом, бегом — в «Накелл». К моему невыразимому отвращению и ужасу передо мной ставят индейку и сосиски. Умоляют согрешить — ну, хоть чуть. «Сэр, — убеждают, — уж на Рождество-то можно». «Нет, — воплю я что есть мочи, — мяса я не ем ни-ког-да!» — «Немного подливочки? Вам понравится». С трудом сдерживаясь, вежливо отказываюсь. Они не унимаются и приносят мне бесцветную- размазню: почечное сало, обжаренное в горящем бренди. Со всей доступной мне внятностью разъясняю, что между индейкой и почечным салом, как и между жженым бренди и спиртом, разница так мала, что ее как бы нет вовсе. Моя речь показалась им явно неубедительной. Здешнее население несомненно страдает умственной недостаточностью. Резкий воздух так стремительно пожирает их клетки, что торопить процесс размышлениями они не желают. Они вершат только восстановительную работу, то бишь едят, причем главным образом — коров».

Так прошла неделя, любой день которой мог принести читателям «Стар» извещение о смерти их музыкального критика. Успокоительное заявление появилось на газетной полосе 3 января 1890 года:

«На днях я обезумел от безделья и, встав на краю утеса, бросил последний взгляд на море и небеса, готовый кинуться головой вниз на далекие камни. Я прожил страшную неделю. Ездил в Кентербери посмотреть «топор», как это называет мальчишка в «Эдвине Друде»[66].

Однако моя попытка как следует осмотреть здание из конца в конец была смята новомодным хором, в сравнении с которым извинительны и даже похвальны старания Коста улучшить Моцарта. Эх, что они — не могут оставить в покое несчастный «топор»? Я разгневанно устремился прочь и, прошагав миль восемнадцать, не меньше, попал, конечно, опять в Бродстерз.

Побывал и в Рамсгейте — смотрел мелодраму, но на одиннадцатом убийстве ушел: моя мораль стала сдавать при столь близком знакомстве с преступлением. Вконец отчаявшись, забрел на маяк — может, занятие себе какое подыщу. Осветитель-чародей постоянно жил на маяке. Умный, общительный, уж с ним-то я отвел душу. Он рассказал, что Тринити-хауз[67] принимает в смотрители маяков только молодежь, ибо люди, повидавшие жизнь, едва ли посвятят себя такой нудной работе. «Сидя в доме на скале, — рассказывал мне смотритель, — я уж вообразил себе, будто сам я да моя голова — вот все, что и осталось живого в этом мире…»

«Топор», маяк, мелодрама — после всего этого кроме самоубийства, как я докладывал, мне ничего другого не оставалось. А не захотел я бросаться со скалы! Я только что прочитал в «Инглиш Иллюстрэйтэд Мэгэзин» продолжение статьи м-ра Уолтера Безанта о «Кукольном доме» Ибсена и подумал, что, убей я себя, — все скажут: поделом злодею — зачем уважал Ибсена больше, чем Уолтера Безанта?! И потом, после такой постановки Уолтер должен искать здесь смерти, а не я. Но все же на душе была такая гадость, что вам, пожалуй, уже не читать этих строк, если бы мне не пришла мысль, как обмануть время. Я подумал — дам-ка телеграмму в Лондон: «Прошу какую-нибудь музыку на рецензию». У рецензии есть одно преимущество перед убийством: чем самому умирать, пусть лучше другие отправляются на тот свет по вашей воле. Мое курортное настроение высказалось в пользу последнего решения.

Я немедленно телеграфировал в Лондон, и в положенный срок почтовая служба приехала с музыкой. О как я набросился на эти романсы!.. Разумеется, с будущей недели я вольная птица: меня уволили».

Физическую разминку Шоу давали плаванье и езда на велосипеде. Еще одно физическое занятие, богатое смехом, — танцы. Однажды он побывал на балете в «Альгамбре», где его потряс танец некоего Винценти: «Фицрой-Скуэр была пустынна, когда я подходил к дому после этого разгульного вечера. Стояла ясная, сухая, холодная ночь. Дорожка для экипажей являла собой великолепный ипподром, и, не в силах сдержаться, я решил пройтись, как Винценти. О, это было чертовски нелегко. После четырнадцатого падения меня поднял полисмен. «Что вы здесь делаете? — спросил он, крепко удерживая меня. — Я уже пять минут за вами наблюдаю». Я изложил ему все пылко и красноречиво. Он минуту поколебался и заявил: «Подержите-ка шлем — я попробую. Вроде ничего трудного нет». В следующую же минуту он зарылся носом в щебень, поношенная форма разошлась и правое колено выглянуло наружу. Дядя поднялся весь в синяках и в крови, но полный решимости. «Я никогда еще не сдавался, — сказал он. — И сейчас не сдамся. Это я в пальто запутался». Тогда мы оба повесили свои пальто на ограду и начали снова. Подерись мы на приз — и то покалечили бы друг друга меньше, чем за время наших петляний вокруг площади. Но мы стойко продолжали, и к четырем утра полисмен смог, танцуя, обогнуть площадь дважды, не отдыхая и не падая. За этим занятием его застал инспектор, резко поинтересовавшийся, так ли следует понимать обязанность «быть ка своем месте». «Виноват, я не на своем месте, — отвечал полицейский, распаленный успехом, — но ставлю полсоверена[68], что вы так не спляшете».

Инспектор не устоял против соблазна (к тому же и я вертелся перед ним так обворожительно!). Он обучился быстро — что-то за полчаса. Потом к нам присоединилась ранняя пташка — почтальон, потом молочник, но этот сломал себе ногу, и его отвезли в больницу. К тому времени я был совершенно изможден и еле-еле доплелся до кровати.

Дурацкое происшествие? Может быть. Но ему не удивятся те, кто видел, как танцует Винценти».

Я привожу здесь все это шовианское вранье с единственной целью: показать, как Шоу «рассказывал правду». Зато вы теперь надолго запомните, какое глубокое впечатление производил Винценти своими кружениями по сцене. Когда я припер Шоу к стенке, он объявил без обиняков — протокольный отчет был бы ни правдив, ни ложен, ибо ничего не сказал бы ни уму, ни сердцу: