Артур Япин - Сон льва

• Название: Сон льва
• Автор: Артур Япин
• Издательство: Лимбусс Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0566-4

Захватывающая история любви в декорациях Вечного Города — беспроигрышная фактура для романа. Но «Сон льва» — не просто роман. Это воспроизведение художественными средствами документальной истории о том, как юная голландская актриса приехала покорять кинематографическую столицу Европы, а вместо этого покорила сердце величайшего режиссера всех времен и народов — несравненного Федерико Феллини.

Артур Япин — крупнейший современный голландский писатель и несравненный мастер сюжета, но здесь ему не было нужды ничего выдумывать — ведь история, которую он описывает, разворачивалась на его глазах.

---

Наоборот не случалось никогда, но об этом он как-то не задумывался до последнего времени. Однажды они только что поели. Максим нежился в ванной, как вдруг вошла Гала и сказала, что ей нужен туалет. Он кивнул, но продолжал плескаться, так что ей пришлось попросить его уйти. Он отказался, потому что считал это глупостью, и не хотел вылезать из ванны. Она рассердилась, обошла всю Виллу Боргезе, и в конце концов смогла удовлетворить свою потребность в одном из мраморных туалетов в гостинице у Тринита-деи-Монти.[233] Вечером она вернулась, никак не объясняя свой поступок. Он решил, что ее отсутствие было одной из ее своенравных прихотей, ему они даже нравились. Откуда ему было знать, что она уже тогда привыкла избавляться от лишнего после обильной еды? Ее сумасбродный поступок, который он принял за обычный каприз, был просто вынужденным. Но как мало она ему доверяла! Он ощутил укол обиды. И чем дольше он размышлял об ее обмане, тем больше его разбирала злость. Она его не просто исключила, а сознательно обманула! И если в самом интимном вопросе она была не такой, какой казалась, в чем же еще он тогда ошибся?

Максим отправился с пузырьками в аптеку на Виа Сципиони, где Гала, судя по этикеткам, их купила, швырнул все на прилавок, словно обвиняя владельца, и с высокомерным видом потребовал анализа. Аптекарь покачал головой, объяснив, что эти средства ни в коем случае нельзя совмещать или чередовать. Два из них вообще выдаются только по рецепту. Аптекарь нашел, где были выписаны рецепты, — в сицилийской клинике. Фамилию врача он не мог разобрать, но когда Максим назвал имя Понторакса, тот подтвердил. Значит ему Гала смогла довериться, чужаку; Максим чуть не потерял сознание от гнева, когда на какой-то безумный миг ему привиделось, как Гала и Понторакс без тени смущения сидят рядышком на старинном унитазе.

Максим сказал, что купит все слабительные препараты, которые есть в наличии.

Аптекарь сначала отказывался, объясняя, что человек, для которого это все предназначено, должен быть серьезно болен: вымершая флора кишечника, внутренние кровотечения, паралич сфинкторов, спайки толстой кишки — но когда Максим стал настаивать и объяснил, что это для него и его семи детей, которые едят одну булку, аптекарь сдался, по большей части потому, что Максим заплатил ему наличными.

На это он потратил все их последние деньги. Не успел он выйти из аптеки, как раскаялся в своем поступке. И вот они лежат вдвоем с Галой в комнате, заваленной слабительным.

Гала покраснела. Он не знал, что она на это способна. Лучше бы ему не знать. Кажется, она вот-вот заплачет. Он не хочет ее видеть такой. Ему хочется, чтобы она снова стала прежней. Он берет ее за руку.

— Ты на них подсела?

Она кивает.

— Когда?

Она пожимает плечами.

— Камера добавляет четыре фунта, — сказала она тихо, — и я хотела убрать их.

— Ты прекрасна.

— Речь не о том, красива я или нет, речь о том, чувствую ли себя красивой.

— Если ты не чувствуешь себя красивой, то кто? Разве ты не видишь, как все на тебя смотрят?

— Фульвани считал меня пухлой.

— Фульвани?

— Сто процентов. И Снапораз тоже. Ты же знаешь, какие киношники придирчивые в этом отношении.

— Значит, ты каждый раз после еды искусственно вызываешь рвоту?

— Нет, что ты!

Максим показывает ей найденный им препарат.

— Ну, иногда, — признается она и смотрит на него, как перед приступом — пристально, огромными глазами.

Как я мог не заметить?

**- Потому что я гораздо умнее тебя, — Гала осторожно смеется.

— Мы можем завязать?

Как ему объяснить, что чем она стройнее, тем уверенней себя чувствует?

— Давай больше не будем об этом. Я уменьшу дозу.

— Почему ты мне сразу не сказала?

— Тебе? Ну уж нет, тебе в последнюю очередь, — говорит она удивленно, словно это само собой разумеется. — Ты так меня любишь!

Когда мне исполнилось четыре года, меня отправили на воспитание к монахиням в Сан Винченцо. Я привык к большим обнаженным рукам и декольте моей матери, а сестры были упакованы с головы до пят. Такого я никогда не видел. Когда они сажали меня на колени, я начинал рыться в складках их одежд, в поисках кожи, но запутывался в рясах, как комик, который не может найти проход в занавесе. Я с удивлением наблюдал за их жизнерадостностью, сконцентрированной исключительно на лице. Из полнокровных щек и пухлых губ, зажатых между платком и воротником, рвалась женственность. Я представлял себе, как жизнь рвалась из них, как воздух из шарика, если его сильно сдавить. Они носили широкие капюшоны, которые на каждом шагу, пружиня, вздымались вверх и вниз, словно аисты, пробующие крылья в гнезде, поджидая благоприятного ветра, чтобы вырваться на свободу.

В ночь накануне дня Святого Винченцо было шествие. Монахини поставили меня посередине длинной процессии, дали в руки свечку и зажгли ее.

— Помни: свеча не должна погаснуть, иначе расплачется Божья Матерь! — наставляли они меня.

Однажды я довел до слез собственную мать тем, что упал в воду. Если она была безутешна из-за того, что я никак не мог контролировать, то сколько же боли я причиню Святой Деве Марии тем, что я полностью держал в своих руках? Перед церковью на площади сильно дуло, а нам еще предстояло идти за город и по мосту перейти Марречью,[234] где всегда бесчинствовал морской ветер. От страха у меня кружилась голова. Ответственность лежала на моих плечах таким тяжелым грузом, что казалось, я не могу пошевелиться. С мольбой я посмотрел на свою мать, стоявшую в сторонке, но она сияла и лишь подняла большой палец в знак того, что костюм мне очень идет. Все это время ветер трепал пламя моей свечи, словно хотел отодрать его от фитиля.

Наконец статую святого подняли в воздух, и шествие началось: мы то, шаркая, двигались чуть-чуть вперед, как огромная гусеница, то снова останавливались, то опять шли. Я был занят только своей свечкой, поэтому постоянно наталкивался на девочку впереди меня. Воск тек по моим пальцам. Пальцы замерзли, и горячий воск резал по ним, как нож, но меня ничего не волновало: ведь мои горячие слезы, несомненно, были менее болезненными, чем слезы Божьей Матери, которой и так столько пришлось страдать. И я ощущал свою боль, как доказательство, что мне удается сохранять для нее пламя.

К тому времени, когда мы подошли к мосту Тиберия, я уже почти не чувствовал рук. Одна из сестер подошла к нам, чтобы приободрить. Если бы она заметила, в каком я состоянии, то непременно бы вмешалась, но я спрятал свою свечку, потому что взмахи крыльев ее головного убора еще больше сбивали пламя. Чем дальше мы отходили от города и чем больше углублялись в ночную тишь долины, тем сильнее я увлекался поставленной мне задачей. От меня потребовали сделать невозможное, но благодаря какому-то чуду мне удалось с этим справиться. Я верил в себя, как никогда раньше. Все остальное, боль в том числе, было второстепенно. Качание святого над нашими головами, повторяющиеся кадансы песен и мерцающий свет ввели меня в какое-то подобие транса.

Я воспарил над собой. И больше не мог ни о чем другом думать, как о своей свече. Чем она становилась короче, тем важнее мне казалось дать ей догореть до самого основания фитиля. Меня не интересовало, сколько я уже пронес свое пламя, только сколько мне еще осталось. Чем меньше становилась свечка, тем больше зависело от меня — подобно тому, как старик старается меньше рисковать своей жизнью и здоровьем, хотя ему гораздо меньше теперь терять, чем раньше. Как ни странно, мне совсем не хотелось, чтобы наше шествие и вместе с ним — мое испытание — кончилось.

Чем дольше было мое испытание, тем оно становилось для меня важнее и важнее.

Еще ни разу в моей жизни мне не давалось такого важного задания, как предотвращение слез Мадонны. Больше всего мне хотелось довести это дело до доброго конца, и мне трудно было представить, какой смысл будет иметь моя жизнь после этого. У большинства детей вокруг меня свечки уже погасли. Но моя еще горела. Вернее: я еще горел, ибо полностью отождествлял себя со свечой. Воск расплылся.

Пламя дрейфовало в моих ладонях. Огонь опалял мне кожу. Я чувствовал запах горящей плоти. На пальцах образовались черные волдыри. Я понимал, что своими действиями я напоминаю безумного Паццотто, и все же верил, что если огонь погаснет, то я перестану существовать. Казалось, весь смысл жизни сконцентрировался в лишениях. В тот момент я мог бы пожертвовать собой ради Мадонны, потому что она помогла мне превзойти самого себя. Нарывы лопнули. Боль и усталость были мне приятны, потому что доказывали, на что я способен. Силы, которую я тогда почувствовал, хватило бы на всю оставшуюся жизнь, даже если бы я никогда больше ее не ощутил.

Другого объяснения Галиной боязни переедания у меня нет. Скорее всего, она случайно набрела на мысль, что может контролировать неконтролируемое. И стала ограничивать организм в еде. Процесс развивался постепенно, мелкими шажками: несколько шагов вперед, остановка, потом опять чуть-чуть вперед в нужном ей направлении. Результат был следствием лишений, что она переносила. Чем легче ей удавалось их переносить, тем сильнее было желание продолжать. Слабость и обмороки укрепляли ее дух, потому что активизировали внутреннюю силу, которую она иначе никогда бы не использовала. Сжигая себя, она обретала ценность в своих собственных глазах.