Артур Япин - Сон льва

• Название: Сон льва
• Автор: Артур Япин
• Издательство: Лимбусс Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0566-4

Захватывающая история любви в декорациях Вечного Города — беспроигрышная фактура для романа. Но «Сон льва» — не просто роман. Это воспроизведение художественными средствами документальной истории о том, как юная голландская актриса приехала покорять кинематографическую столицу Европы, а вместо этого покорила сердце величайшего режиссера всех времен и народов — несравненного Федерико Феллини.

Артур Япин — крупнейший современный голландский писатель и несравненный мастер сюжета, но здесь ему не было нужды ничего выдумывать — ведь история, которую он описывает, разворачивалась на его глазах.

---

Часа через два собрание прерывается. Джельсомина уезжает к сестре в Кастельгандольфо. Она целует меня и желает мне вдохновения. Остальные уходят за ней, и Марчелло, подмигнув, оставляет меня наедине с Галой.

— Галина, — говорю я, — Галина, почему ты хочешь стать актрисой?

Я показываю ей свои планы и сожалею, что у нее не будет более значительной роли. Она рассматривает один лист за другим, очень внимательно.

Я вижу, как она берет рисунки, и держит их не прямо перед глазами, и понимаю, что у нее что-то со зрением. Она не высказывает суждений о том, что видит, но один раз заливается смехом из-за моих карикатур. Мое сердце подпрыгивает, как пес, которому бросили кость.

— Эти рисунки мне нужны только для того, чтобы что — то сделать видимым для самого себя, т? оправдываюсь я.

Впервые мне стыдно, что моя техника оставляет желать лучшего, что я не проработал все тщательней.

— Этот фильм всегда был у меня в голове, хотя я не знал о его существовании. Там изо дня в день показываются тысячи фильмов, но проектор не включен. Единственное, что мне нужно, — это поставить свет.

— Подобно тому, как в каррарском мраморе скрывается бесконечное число образов, которые никогда не будут высвобождены из горы, — говорит Гала. — За тем единственным куском, на который показывает скульптор в мраморном карьере, потому что видит в нем возможности, прячутся тысячи, навсегда скрытые от нас.

Она вздрагивает.

— Столько всего остается неувиденным.

— Всегда будет кто-то, — говорю я и, чтобы успокоить, обнимаю ее, — кто увидев этот единственный образ, думает о всех тех других…

Это одна версия прелюдии к нашему первому поцелую. Но также может быть и другая: что нагибаясь над очередным рисунком, она каждый раз задевала меня своими упругими грудями с торчащими сосками, пока я не обезумел и не набросился на нее. Наверное, и в той и другой версии есть что-то от правды, или, продолжая выражаться на философском жаргоне, которым я часто завоевывал женские сердца: оба образа существуют, и в одном можно узнать другой.

Во всяком случае, вот что было на самом деле: как только наши губы встретились, ее дыхание учащается. Она откидывает голову назад, подставляя мне шею, и обеими руками расстегивает блузку, так что мои губы могут спуститься еще ниже. Одновременно с этим она кладет мою руку между своих ног, нетерпеливо, вжимает ее в себя и начинает двигаться коротко и бурно. Две минуты — и все закончено. Она лежит на столе, голыми ягодицами на моих рисунках и не стыдится, когда я раздвигаю ее ноги, чтобы получше увидеть падающие из нее сверкающие капли. Они скатываются с ее бедер. Под ней одна из фигурок, нарисованная мною по следам моих снов, пропитывается ими и расплывается от удовольствия. Я же, напротив, все это время остаюсь безупречно одетым. Можно ли найти лучшее доказательство того, что это не фантазия? Мне кажется, мир перевернулся вверх ногами! Она не предпринимает ничего, чтобы в свою очередь доставить мне удовольствие. Если бы мои глаза не наслаждались открывшейся им картиной, я бы решил, что меня использовали. Она садится, смотрит мне в глаза большими влажными глазами и благодарит поцелуем. Она берет мою руку, прижимает к своей щеке и некоторое время так и сидит. Наконец, она встает и аккуратно поправляет платье в знак того, что время игр прошло. Пока я раздумываю, доводилось ли мне когда-нибудь остаться в такой ситуации неудовлетворенным, я делаю свое самое обиженное лицо, но на нее это не производит никакого впечатления.

Она наливает нам вина, чокается и сияет, словно мы оба получили одинаковое удовлетворение.

— За любовь! — произносит она, я не понимаю, серьезно ли она.

Вскоре после этого она собирается уходить. Я провожаю ее до самых ворот, где мы прощаемся.

— Возможно, я потому актриса, — говорит она, — что уже столько возможностей нам пришлось оставить в камне.

— Но в этом как раз и отличие скульптуры от скульптора, — кричу я ей вслед, — один должен ждать, пока кто-нибудь в нем что-то увидит, а другой волен создавать сам.

Я иду в туалет вымыть руки, но у раковины передумываю и решаю остаток дня носить ее с собой. В зеркале я вижу мальчишку, который во время войны вбежал в антикварную лавку на Виа Маргутта.

«Я спасен! — звучит снова и снова у него внутри, пока он ходит туда-сюда между позолоченных завитков рококо* — Я спасен, я спасен!»

После недолгого дневного сна Максим просыпается. Первое, что он видит, когда открывает глаза, — это Галину косметичку. Он берет ее и трясет — выработанный жест, как он привык уже в течение долгах лет, чтобы услышать, достаточно ли у нее осталось таблеток. Он слышит, как они гремят в своих баночках. Их даже слишком много. Более чем достаточно. Успокоившись, он ставит косметичку обратно и переворачивается на другой бок. Пять, шесть секунд лежит спокойно, потом широко раскрывает глаза. Рывком хватает сумку и открывает молнию.

Рабыня на галерах

Не успела Гала выйти за порота Чинечитты, как па нее всей тяжестью обрушивается правда, словно посреди их интимной сцены кто-то поднял заднюю стену и впустил дневной свет с мчащимися по Тусколане автомобилями. До метро остается всего шагов пятьдесят, но Гала внезапно лишается сил. Суматоха вокруг рождает бурю внутри нее.

— Что я наделала? — говорит она.

Она опирается на стену кинокомплекса и стоит на углу у ворот, прижавшись к ней, словно ребенок, играющий в прятки. Каждому слову и ласке, совершенно бездумным, теперь она придает вес и значение. Но осуждает только себя. Вместо каждого своего жеста и фразы она придумывает десяток других, которые были бы гораздо лучше, остроумней, загадочней, умней и смешней.

Ей ни на секунду не приходит в голову, что Снапораз сейчас, возможно, точно так же стоит по другую сторону стены, как ее отражение, упершись руками в штукатурку. Она не подвергает сомнениям ничего из того, что делал или говорил режиссер, и рассматривает его поведение под лупой только затем, чтобы понять, какие он мог скрывать подспудные мысли. Чем рациональнее она старается проанализировать область чувств, тем больше ей кажется, что Снапораз был в совершенном шоке.

Ей кажется, что он с большим трудом оставался любезным, что он, должно быть, в эту минуту рассказывает Марчелло, как ему не понравилась девица из польдеров.[228]

И хотя разум говорит, что во всем мире не найти мужчины, которому бы не понравилась молодая женщина, набросившаяся на него, в споем сердце она чувствует, что снова не оправдала ожидания. Именно тогда, когда она была так близко к огню, она видит, как ее шансы исчезают и языках пламени.

«Что на меня нашло? — спрашивает она себя и плачет от бессилия и ярости. — Господи, как я могла позволить себе зайти так далеко?»

До того момента, как я слишком растолстел, чтобы носить плавки, я всегда был для этого слишком тощ. Много лет меня называли Ганди и Чубук.[229] Когда мне исполнилось шестнадцать, я видел, как другие парни обращали на себя внимание девушек, прогуливаясь голышом по пляжу в Римини. Я не смел. Из духа противоречия я упорно носил костюм-тройку, галстук и летние перчатки. Я изучал изображения Леопарди[230] и д'Аннунцио,[231] мужчин, которые никогда не обнажали у себя даже адамового яблока, тем не менее, женщины влюблялись в них пачками. Так даже в самый жаркий день я прогуливался туда-сюда по набережной с цветком в петлице. Под мышкой я нес альбом для рисования и за тридцать лир рисовал карикатуры купающихся.

В те летние вечера «Гран Отель» был подобен великолепному оазису посреди облупившихся павильонов и поблекших тентов. Люди, проживающие в нем, были богаты и шикарны. Они столь же редко появлялись на пляже, как и я. Наверное, для этого можно быть не только слишком худым, но и слишком шикарным. На чемоданах, которые вносили коридорные, были наклейки с названиями сказочных городов и мест. И когда зажигался свет, гостиница с ее куполами и башнями превращалась в дворец, каким я представлял себе дворцы в Каире, Ливане или Лас-Вегасе. Мы, городские мальчишки, не могли попасть внутрь, но я часами сидел на заборе с противоположной стороны улицы и фантазировал о безумных ночах любви и самоубийствах, о герцогинях, проигравших все свое состояние в «фараон», о вымогательствах и изнасилованиях, происходящих в этих номерах за закрытыми шторами. Когда какой-нибудь постоялец выходил и направлялся к своему лимузину или в казино, я подбегал к нему, но редко кто соглашался мне позировать. Меня не волновало, что я мало зарабатывал, потому что я весь вечер мог бесплатно слушать оркестр, игравший на террасе американские шлягеры, а на балюстраде регулярно появлялись фигуры, словно вышедшие из моих снов: мужчины в смокингах и женщины с декольте, чьи округлости сверкали в сиянии лампионов. Я зарисовывал их. Они держали бокалы с шампанским или друг друга в объятиях, а женщины подставляли мужчинам губы для поцелуя.