Артур Япин - Сон льва

• Название: Сон льва
• Автор: Артур Япин
• Издательство: Лимбусс Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0566-4

Захватывающая история любви в декорациях Вечного Города — беспроигрышная фактура для романа. Но «Сон льва» — не просто роман. Это воспроизведение художественными средствами документальной истории о том, как юная голландская актриса приехала покорять кинематографическую столицу Европы, а вместо этого покорила сердце величайшего режиссера всех времен и народов — несравненного Федерико Феллини.

Артур Япин — крупнейший современный голландский писатель и несравненный мастер сюжета, но здесь ему не было нужды ничего выдумывать — ведь история, которую он описывает, разворачивалась на его глазах.

---

— Сутенер! — рычит Максим.

— Вот как! Тогда я могу пожать ему руку, — смеется Марчелло, — ведь и у меня поручение доставить синьорину в гарем самого великого современного паши Италии!

И увидев вопросительные взгляды, добавляет:

— Мой друг, Снапораз, единственный человек, зарабатывающий деньги на своих снах. И эта работа сегодня наконец-то начнется.

Он смотрит на часы и предлагает Гале руку.

— Через сорок пять минут, если быть точным. В Чинечитте. В полдень на Виа Тусколана полно машин, так что если вы готовы?

— Но я еще ничего не знаю, — возражает Гала.

— Снапораз тоже. Каждый фильм он начинает с чистой страницы. День за днем мы блуждаем в тумане. Это страшно, но именно тогда, когда мы в отчаянье, где-то в этой пустоте расцветает его гений.

— Но вы уверены, что он меня ждет? — спрашивает Гала, когда они идут по садовой тропинке.

— Мы сделаем ему сюрприз.

Марчелло открывает перед ней дверцу своей машины.

— Ни за что! «Что здесь делает эта девушка?» — воскликнет он. Может быть, я ему вовсе не нужна.

— Поверьте мне, вы ему нужны.

— Он мне ни разу не позвонил.

— А вы ему?

— Это разные вещи.

— Он не решился.

Марчелло пожимает плечами и делает мучительную гримасу, как итальянцы обычно объясняют то, что им кажется само собой разумеющимся.

— Он побоялся испортить собственный сюрприз.

Как только машина пропадает из виду, Максим с тоскливым вздохом берет рюкзаки и идет в комнату распаковывать.

— О Dio,[226] — восклицает Джеппи, продолжая махать, — если бы у меня сейчас была моя прежняя фигурка, не на что было б жаловаться!

Я стою, обняв Джельсомину, когда они входят в Студию № 5.

— Ай! — восклицает она, потому что мои пальцы от испуга впились в нее, как когти. Не зная, как себя вести, я целую жену в темечко.

Просто так. Словно ребенка. Или собачку. Глупый жест, но Джельсомина знает, что это значит, и поднимает взгляд, чтобы увидеть, кто ее соперница.

— Ты только посмотри! — говорит она.

Я машу Гале и Марчелло, что-то невнятно бормочу, словно ожидал увидеть их обоих, и снова быстро нагибаюсь над столом, на котором я разложил свои последние рисунки для нового фильма. Я делаю вид, будто посвящаю Джельсомину в свои мысли. На самом деле у меня осталась лишь одна.

Я мог предполагать, что Марчелло вытворит что-нибудь подобное. С самыми лучшими намерениями. Он мой самый давний друг. Если он попадает в передряги, я помогаю ему. Я рассказываю ему, что мне мешает, и он, смеясь, отмахивается от моих проблем. Я бы и не хотел иначе. Мучиться я могу и сам. Наша дружба безусловна, и ее корни в нашем взаимном непонимании. Марчелло воспринимает жизнь как одну большую проделку и считает, что другие тоже могли бы наслаждаться ею, как он, если бы только захотели. Порой он надеется, что может им в этом немножко помочь. Не самая сильная его сторона. Так что я говорю спасибо, что он не устроил так, чтобы Гала в годовщину моей свадьбы выпрыгнула в конце банкета из гигантского тирамису. Несомненно, он считает, что делает мне приятное, хотя я мечтаю только о том, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. К тому же я безошибочно чувствую и Галину неловкость, и в какой-то миг мне кажется, что я умру под этой двойной тяжестью.

— И я должна красоваться в бесформенной пижаме? — спрашивает Джельсомина.

Она берет со стола рисунок, на котором довольно непрезентабельно изображена.

— Ты лежишь в реабилитационной клинике, — говорю я. — Что бы ты хотела носить, костюмчик от Версаче?

Она машет наброском перед моим носом туда-сюда, словно это клейкая бумага для мух, прилипшая к ее пальцам.

— У этой женщины амнезия и потеря речи. Она лишилась прошлого и будущего. Последнее, от чего она откажется, — это от своего стиля.

Если я не достаточно быстро уступлю, она разорвет мой эскиз. Она, Джельсомина, женщина, которая — если я не замечу — просит бакалейщика вернуть ей мой список покупок, чтобы сохранить его для вечности в альбоме из телячьей кожи!

— Подумай хорошенько…

Она хватает меня за кисть, притягивает к себе и продолжает шепотом:

— …эта женщина родилась на сцене. У нее такие эмоции и такая чувствительность, которой нет у других пациентов. Она всю жизнь выражала свои чувства. Когда она радовалась, она пела, а при неудаче она боролась, чтобы вернуть свое счастье. И вот эта женщина снова стоит лицом к лицу со своим бывшим возлюбленным.

Наши лица соприкасаются. Я чувствую ее дыхание, словно мы занимаемся любовью. Это пугает меня.

— Ты же знаешь это, — говорит она. — Ты сам ее придумал. Если она не в состоянии сказать мужчине всей ее жизни, что с ней происходит, то она использует все способы, чтобы дать ему понять, как много он для нее значит.

И в этот момент она меня отпускает. Мимоходом поправляет на мне пиджак, как делает обычно на приемах. Кладет рисунок обратно на стол и потом говорит деловым тоном:

— Ее внешность — единственное, что у нее осталось. Это последний язык, на котором она еще говорит. Я не утверждаю, что она должна быть красивой, но она точно захочет красиво одеться, с мужеством, рожденным отчаяньем.

Она смотрит мне в глаза, недолго, но этого достаточно, чтобы меня охватила дрожь.

— Хорошо, — говорю я, — договорись с костюмерами на свое усмотрение.

Ее ладонь быстро скользит по шее, проверяя, не сдвинулся ли парик, затем Джельсомина подходит к Марчелло, обнимает его и представляется Гале.

В Париоли Максим разгружает рюкзаки. Разводит в ведре стиральный порошок и замачивает свое и Галино белье. Рубашку и платье вешает обратно в шкаф. Из бокового кармана достает ее дневник, мимолетно гладит пальцами китайский шелк и кладет дневник в ее тумбочку у кровати. Свои бритвенные принадлежности возвращает в ванную комнату, а Галину косметичку ставит на ее подушку. Сам ложится рядом, может быть, потому что устал с дороги, может быть, от скуки.

Один за другим в студии появляются мои постоянные сотрудники: Руджеро, Никола, Фиамелла с Тонино, Джанфранко, Альберто.[227] Некоторые из них не виделись с моего прошлого фильма, три с половиной года. Прошло то время, когда наша «фабрика грез» работала день и ночь. Только молодость прекрасной женщины, которую привел Марчелло, создает у всех иллюзию, что со времен процветания ничего не изменилось. Они перекусывают, делятся воспоминаниями, и мы вместе выпиваем рюмку за Винцо, моего верного помощника оператора, оставившего нас, и желаем ему хорошего местечка там, наверху, в необъятном кадре. Все это время я тщетно пытаюсь поймать взгляд Галы. Она, кажется, чувствует себя совершенно свободно и оживленно разговаривает со всеми, но решив не приближаться ко мне без приглашения. Сам я тоже не могу к ней сразу подойти, потому что меня постоянно кто — то отвлекает. Один за одним подходят ко мне мои люди. Они в курсе, что первое обсуждение работы я провожу обычно в неформальной обстановке, как сейчас, — если бы я любил председательствовать на собраниях, то ушел бы в политику. Кроме того, пока еще не о чем говорить. Фильм существует у меня в мозгу и скоро появится на целлулоиде. Два фильма могут сильно отличаться друг от друга, и путь от одного к другому — непредсказуем и неподражаем, как сама жизнь. Лучше я расскажу свою историю восемь или десять раз подряд каждому по отдельности. Я открываю для них свой блокнот и папку, чтобы показать все то, что я уже успел набросать. Этот замечает в моих набросках одно, тот — другое, и спрашивают, что это значит. Я, как всегда, понятия не имею, и чтобы спасти свое лицо, что-то придумываю.

Так к небрежному наброску, который мог быть всем, чем угодно, пристегивается некое значение. Ему дается определенное место. Внезапно оказывается, что одна идея связана с другой, возможно, даже как в какой-то сцене. И не успеешь оглянуться, как в моем хаосе рождается линия. Чем больше мне приходится рассказывать все снова, тем тщательней я вынужден подбирать слова.

В конце концов, остается лишь частица от явившегося мне в видении целого, но благодаря тому, что уже очерченная область составляет его часть, в ней можно найти и все остальное, пусть каждый это сделает по-своему. Во всем никто бы не узнал себя, а в малом — каждый узнает что-то свое. Так же, как я в детстве иногда любил рассматривать в «Фульгоре» на витрине с улицы постеры и фотографии кинозвезд, и придумывал свою собственную историю, а не ту, что показывалась в кино внутри кинотеатра. Я не говорю, что моя идея с каждым таким выбором становится лучше, но она и не становится хуже. Во всяком случае, она живет. Радость и печаль, которые я испытываю, видя свою работу, сродни радости и печали Господа Бога, когда Он из своей красной плюшевой ложи созерцает спецпредставление своего Творения. Удовлетворение от малого, что возникло по воле случая, столь же велико, как и переживания по поводу многого, что входило в намерения, но так и не вызрело.