Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

• Название: Эскадрон комиссаров
• Автор: Василий Ганибесов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Впервые почувствовать себя на писательском поприще Василий Ганибесов смог во время службы в Советской Армии. Именно армия сделала его принципиальным коммунистом, в армии он стал и профессиональным писателем. Годы работы в Ленинградско-Балтийском отделении литературного объединения писателей Красной Армии и Флота, сотрудничество с журналом «Залп», сама воинская служба, а также определённое дыхание эпохи предвоенного десятилетия наложили отпечаток на творчество писателя, в частности, на его повесть «Эскадрон комиссаров», которая была издана в 1931 году и вошла в советскую литературу как живая страница истории Советской Армии начала 30-х годов.

Как и другие военные писатели, Василий Петрович Ганибесов старался рассказать в своих ранних повестях и очерках о службе бойцов и командиров в мирное время, об их боевой учёбе, идейном росте, политической закалке и активном, деятельном участии в жизни страны.

Как секретарь партячейки Василий Ганибесов постоянно заботился о идейно-политическом и творческом росте своих товарищей по перу: считал необходимым поднять теоретическую подготовку всех писателей Красной Армии и Флота, организовать их профессиональную учёбу, систематически проводить дискуссии, литературные диспуты, создавать даже специальные курсы военных литераторов и широко практиковать творческие отпуска для авторов военной тематики.

---

— Ничего не выходит, Куров?

Куров тупо взглянул на него, не разобрав, что ему надо и зачем он тут.

— У нас, слышь, тоже ничего не получается, — продолжал Люшкин, досадливо хмурясь. — Здесь рубим на ять, а вот как сядем на живую лошадь, так либо промахнешься, либо лошадь обнесет. Плохо, а тренироваться негде. Какая это тренировка на деревянной кобыле!

— Сколько процентов даете? — спросил Артем.

— Не подсчитывали, но плохо, мало.

Они помолчали. Куров, остановив взгляд на офицерском кладбище, продолжал раздумывать о рубке и о договоре. Он видел, что соревнование взмыло красноармейцев, начинает стирать грань безразличия к боевой подготовке, увеличивает ответственность, но вот сейчас, в самом начале его, возможен срыв, одна-две неудачи — и красноармейцы могут опустить руки.

Рассеянно разглаживая ссохшуюся на деревянной кобыле конскую шкуру, Люшкин, сбиваясь, заговорил:

— Тута я думал над этим делом... Вот, слышь, кабы эта кобыла могла ходить, как живая... Вот бы... тогда, как на самом деле... и поранишь если, так ничего...

Он в упор смотрел на Курова, и, когда тот еле заметно усмехнулся, Люшкин обиженно вспыхнул. Но, подавив в себе минутную неприязнь, заговорил снова:

— Вот, если бы ее, кобылу-то, на рельсы, поставить и катать как в галоп... Вот бы... тогда и руби, как на самом деле...

— Кто же ее будет возить, кобылу-то? Опять лошадь понадобится.

Куров оглянулся на Люшкина уже заинтересованный.

Поощренный вниманием, хоть и грубоватым, Люшкин схватил Артема за рукав, затормошил.

— Лошадь? Лошадь? Вот в том-то и дело, что не надо... Пойдем, пойдем, я тебе покажу, — разгораясь, потащил он его.

— Куда пойдем? — не понимая, упирался Куров.

— Вот туда... там у меня, — показал он на кладбище.

Куров едва успевал за бежавшим Люшкиным. Они пересекли плац, пролезли через сломанную решетку изгороди и через одичавшую поросль малинника пробрались к часовне. Люшкин открыл железную ставню окна, — рамы не было, — и вскочил вовнутрь.

— Айда сюда, лезь, — звал он оттуда.

Куров выругался про себя на чудачества этого маленького Люшкина, но, решив узнать его затею до конца, прыгнул следом.

Они очутились в маленькой комнатке. На сводчатом потолке было написано ярко солнечное небо, но почему-то на нем сплошь горели огромные звезды. На одной стене был портрет. Это была божья матерь, но Куров еще никогда не видел таких красивых богородиц. Ее глубокие, живые глаза смотрели упорно, властно. Губы страстные и жестокие. Маленький, чуть-чуть вогнутый внутрь, с тонкими, почти просвечивающими ноздрями, нос; из-под головного покрова выглядывала предательская кудряшка, завитая, безусловно, кокетливыми руками. Все это с очевидностью говорило, что эта женщина никогда не была божьей матерью, даже сын ее нисколько не походил ни на одного из виденных Артемом Иисусов. Куров, конечно, не знал, что у графа Аракчеева была любовница, как две капли воды похожая на эту божью матерь, иначе он догадался бы, что. это копия с ее портрета, и, внимательно вглядываясь, увидел бы в складках ее покрова лицо самого графа.

— Куров! — дернул за гимнастерку Люшкин.

Артем оторвался от портрета.

— Как ее до сих пор не украли! — пробормотал он.

— Вот иди сюда, — потащил Люшкин Артема к свету. — Смотри!

На полу, на коромыслом выгнутых деревянных рельсах, стояла на колесах деревянная кобыла с двумя головами. Люшкин толкнул кобылу и вкатил по рельсам на один из поднятых концов.

— Смотри!

Он опустил кобылу, и она стремительно ринулась по коромыслу и почти вкатилась на площадку другого конца, на секунду остановилась и так же побежала обратно.

— Видишь!.. — ликовал Люшкин. — Никаких лошадей не надо, вот только по краям поставить по красноармейцу, чтобы помогали закатываться доверху, — и все.

— А зачем две головы-то? — удивляясь затее Люшкина, спросил Куров.

— А это чтобы зад-перед рубить можно было. Туда проехал — срубил, там ножницы сделал — и обратно.

— Д-да-а, — начиная верить в эту игрушку, пробормотал Артем.

— Ее даже можно в казарме сделать, для каждого взвода даже.

Люшкин, совсем разошедшийся, вздрагивая от возбуждения, как мельница крыльями, размахивая руками, рисовал Курову возможности использования своего изобретения в самых ярких красках.

— С этой кобылой можно и рубить и колоть, на ней можно делать ножницы, и все на ходу, в положении, близком к действительности. Она даже может делать прыжки.

— Прыжки?!. — вытаращил глаза Куров. — Как же это? Через препятствия?

— Да, вроде через препятствия. Мы ее закатим на самый верх, а снизу сделаем маленький подъем на площадку. Она раскатится, вбежит на этот подъем и спрыгнет на площадку. Вот вроде препятствия и выйдет.

— От-ты черт! Целая индустриализация.

Люшкин засмеялся довольным, захлебывающимся смехом. Он потирал руки, хлопал по ляжкам и прыгал вокруг модели.

— Только вот... — заикнулся Куров и оборвал. Он хотел сказать, что в нашей армии еще много старого, косности и бюрократизма. Что эскадрону не справиться с постройкой этой модели, даже несмотря на ее простоту и дешевизну, а хлопоты выше — дело не простое.

— Что? — переспросил Люшкин. — Ты думаешь, это дорого стоит? Чепуха, дешевле пареной репы. Купить-то придется только четыре маленькие рельсы или шесть, для лучшего разбега, и две пары колес, как у вагонеток, а кобылу нашу же можно. Вот и все.

— Я не об этом. Нам надо сейчас, а мы ее проделаем до осени.

Люшкин погас и, нахмурившись, осторожно начал свою модель разбирать и по частям прятать в хлам.

Оглянувшись еще раз на портрет, Артем полез обратно в окно и, порядком вывозившись в пыли, плюхнулся наземь.

— Черт его дернул сюда, не мог где-нибудь в казарме! — оглядывая расцарапанные руки, ругался Куров.

— Люшкин, пойдешь домой-то? — крикнул он товарищу.

— Сейчас! — в окне показались ноги, потом зад, и наконец вывалился весь Люшкин. Он закрыл ставни и, отряхиваясь, виновато взглянул на Курова.

— Ты не сказывай там, в эскадроне-то. Смеяться будут.

— Ну, вот еще! С какой стати!

— Да ить мало ли!

Они прошли от часовни ближе к изгороди.

Надвигался вечер. Легкий ветерок шевелил макушки деревьев. Развороченные мраморные плиты могил с непонятными некрологами, чугунные кресты, сваленные как придется, маленькие с вычурными рисунками изгороди могил — все это говорило о существовавшем когда-то другом мире.

Все это безвозвратно ушло, выброшено в мусорный ящик истории. Исчезло позорное для человечества рабство, исчезли цари, владыки, капиталисты, офицеры и аракчеевщина в армии.

Даже могилы аракчеевские начинают разваливаться. Пришли новые люди: Куровы, Люшкины, Карпушевы, десятки, сотни, миллионы; они трут свои лобастые головы и думают свою простую думу.

— Ну его к черту! Пойдем отсюда! — вскочил Артем.

Этот спокойный шум не давал ему сосредоточиться. Ему чудились наглые, скребущие глаза и бесстыдные губы божьей матери.

Они пролезли опять через то же отверстие в изгороди и через плац направились к казармам. На плацу кое-где притаились черные дырки старых учебных окопов. В сумерках вечера окопы казались громадными животными, развалившимися на спячку. От казарм глухо доносился говор, в Костове лениво взлаивали собаки.

Они уже прошли манеж с препятствиями, как вдруг перед рядом станков для рубки, хватаясь рукой за Люшкина, Куров остановился, пораженный внезапно блеснувшей мыслью.

— Дурак! Дурак! Эх, какой же я дурак! — остервенело ругался он. — Тьфу, да что же это я!

— Ты че, потерял, что ль, чего? — испуганно взглядывая на Курова, спросил Люшкин.

— Потерял? Да ты знаешь?

Он взглянул на Люшкина, пугаясь своей мысли и не веря ей — так она была проста и внезапно ошеломляюща. Бросив недоумевающего Люшкина, Куров, широко отшагивая, ушел в казарму.

«Неужели? Не может этого быть. Не может! Тут что-нибудь не так. Сотни лет кавалерия существует, и, наверное, пробовали это».

Далеко за полночь провозился Куров на постели, раздумывая над тем, как они подтянут теперь рубку на занятиях и еще вечерами можно будет на полчасика выезжать. Лошадям не тяжело будет, а за полчаса можно проехать раз по пять.

Утром, едва дождавшись командира, он направился прямо в канцелярию.

— Ну? В чем дело? — грубовато встретил его командир, чем-то недовольный.

— Я пришел просить вашего распоряжения наделать для каждого взвода по десяти рядов станков для рубки, — несколько робея перед командиром, сказал Куров.

— Это зачем для каждого взвода? — разглядывая калмыцкие скулы и оттопыривающиеся уши Курова, переспросил командир.

— Для рубки, — ответил Куров.

Входя сюда, он думал, командир ухватится за его предложение, но командир смотрел безучастно.