Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

• Название: Эскадрон комиссаров
• Автор: Василий Ганибесов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Впервые почувствовать себя на писательском поприще Василий Ганибесов смог во время службы в Советской Армии. Именно армия сделала его принципиальным коммунистом, в армии он стал и профессиональным писателем. Годы работы в Ленинградско-Балтийском отделении литературного объединения писателей Красной Армии и Флота, сотрудничество с журналом «Залп», сама воинская служба, а также определённое дыхание эпохи предвоенного десятилетия наложили отпечаток на творчество писателя, в частности, на его повесть «Эскадрон комиссаров», которая была издана в 1931 году и вошла в советскую литературу как живая страница истории Советской Армии начала 30-х годов.

Как и другие военные писатели, Василий Петрович Ганибесов старался рассказать в своих ранних повестях и очерках о службе бойцов и командиров в мирное время, об их боевой учёбе, идейном росте, политической закалке и активном, деятельном участии в жизни страны.

Как секретарь партячейки Василий Ганибесов постоянно заботился о идейно-политическом и творческом росте своих товарищей по перу: считал необходимым поднять теоретическую подготовку всех писателей Красной Армии и Флота, организовать их профессиональную учёбу, систематически проводить дискуссии, литературные диспуты, создавать даже специальные курсы военных литераторов и широко практиковать творческие отпуска для авторов военной тематики.

---

— Здесь вот, — подал делопроизводитель еще бумагу, — начхоздив запрашивает, сколько и когда получено сена, есть ли перерасход и на сколько еще хватит остатков.

— Ответьте, — сердясь на ненужные запросы, приказал Гарпенко. Его злила изобретательность штабников, перегружающих ненужной перепиской строевых командиров. Штаб дивизии находится в трехстах шагах от эскадрона, и все-таки штабники ухитряются заводить иногда месячные, переписки. Комэска помнит одну директиву — дать свои соображения о вновь выходящем уставе, который части не читали и не видывали. Комэска отказался дать эти соображения, но штаб не удовлетворился устным рапортом командира и настоял на письменном ответе, продиктовав, как надо составить его.

— Еще что? — сдерживая себя, спросил Гарпенко.

— Директива о рационализации.

— Читал я уже.

— Вы не ту читали, товарищ командир. Вы читали окружную с препроводительной в штаб, а эта — из дивизии, в развитие и дополнение.

— Ну, что там?

— Тут о рационализации, — мнется делопроизводитель.

— Ну, что там о рационализации, что они дополняют?

— Тут пишут, что надо углублять и расширять.

— Еще что?

— Больше ничего нет, — обиделся делопроизводитель. — Вы сами прочтите ее, — предложил он командиру убедиться, что больше в ней ничего нет, но, увидев сдвигающиеся брови, поспешил убрать ее.

— Куда ее, товарищ командир?

— Заприходуйте ее, — вмешался Смоляк, — и дополните и углубите в дело. Пошли, товарищ командир, а то скоро отбой. Пошли, пошли, — поднимаясь, еще раз повторил Смоляк.

Командир, виновато взглянув на делопроизводителя, решительно встал, поправляя снаряжение.

— Тут еще есть, товарищ командир. Срочные запросы... — добавил делопроизводитель.

— Готовьте на все запросы ответы, вечером подпишу, — из дверей уже бросил Гарпенко.

Полдень охватил их густотой и пряностью воздуха. Вырвавшись из-под угрюмо висевших каменных сводов над головой, Гарпенко, на минуту остановившись, упоенно потянул носом, полузакрыв глаза. Его широкая, развернувшаяся грудь вздымалась, ремни кавалерийского снаряжения скрипели, ноздри раздувались, вздрагивали.

— Ну пошли, — подхватив пальцами левой руки шашку, спохватился командир.

— Куда пошли? Сегодня ж работа дозоров!

— Ах да, правильно. — Гарпенко вспомнил, что эскадрон в поле и до него пешком не скоро доберешься. — Дневальный, лошадей! — крикнул он...

Из дверей конюшни вынырнула малиновая фуражка.

— Догоните нас по костовской дороге! — сказал Гарпенко.

Они повернулись и напрямик через эскадронное поле пошли к Костове. Вытоптанная трава плаца не путала ноги, подошвы ложились мягко, как на огромный ковер, густые кургузые тени бесшумно плыли за ними, изредка меняя контуры в изломах и неровностях почвы.

— Надо, товарищ командир, что-то придумать, — еле слышно вызванивая шпорами, заговорил Смоляк. — За этими циркулярами и директивами мы прохлопали пол-лета. Ведь мы почти не бываем с эскадроном, вместо командования читаем творчество старых, извини за выражение, бюрократов, отвечаем на их дурацкие запросы «о больных и здоровых лошадях по месяцам и в процентном отношении» и понемногу отрываемся от жизни, от людей, от боевой подготовки.

Командир, как только заговорил Смоляк, начал неприятно морщиться. Он и сам об этом думал. Эти циркуляры осточертели, опротивели, извели. Девять десятых он с удовольствием сжег бы, и от этого боевая подготовка только выиграла бы. Эскадрон имеет около шестидесяти дел, в каждом деле в среднем по полста занумерованных бумаг. Если все это нужно, то он не знает тогда, что называется самым обыкновенным бюрократизмом.

Гарпенко давил землю своей пятипудовой тушей с остервенением, будто под ноги ему попадали чернильные бюрократы.

— Что ты хочешь предложить? — спросил он Смоляка, криво усмехнувшись.

— Я?.. Предложить?.. — растерялся Смоляк. — Гм... да-а, предложить что-нибудь действительно не легко... Единственно, что можно предложить, это чтоб они, кроме учебных и боевых приказов, ничего не писали.

Смоляк усмехнулся.

Плац кончился. Вправо осталось офицерское кладбище, одинокое, запущенное, с вывороченными мраморными плитами. Мелкий крыжовник, малинник, крапива, репей и лапастый папоротник схоронили и складки могил, и кресты, и сваленные памятники. Вся эта заросль покоила могильную тишину, сторожила прах навсегда угомонившихся аракчеевских генералов, полковников, капитанов и поручиков. Только изредка случайно забредшим сюда одиноким мечтателям, то с тихой грустью, то с бурной страстью, то флегматично, то с безумной яростью, рассказывают деревья недавние былины и необыкновенные аракчеевские легенды.

На костовской дороге пылили босоногие мальчишки. Верхом на хворостинках, с деревянными шашками, с предлинными пиками, они играли в красных и белых. Красные лихо налетали и потому что их было большинство, подмяв под себя и бросив оружие, лупили белых кулаками. Из домов выбегали матери, разгоняли вояк и уводили ревущих героев-сыновей со вспухшими носами.

Из одной подворотни, прямо под ноги командиру, выбросилась ошалелая кошка с привязанным к хвосту валдайским колокольчиком. Колокольчик, ударяясь о землю, подпрыгивал, бил кошку по заду и по лапкам, оглушительно бренчал и этим приводил ее в безумный ужас. Она метнулась на дорогу, но из противоположного двора выскочила мохнатая косолапая собачонка и бросилась наперерез. Ослепленная ужасом кошка неслась на собаку, и последняя, забороздив по пыли, повернула наутек.

Сзади подскакал дневальный и, соскочив, развел лошадей для посадки.

Гарпенко и Смоляк молча закинули поводья и, вскочив, сразу взяли рысь. Они проехали гнилую речушку, в которую завалился Хитрович, свернули вправо и, отстегнув подбородные ремни, углубились в лес, то и дело отводя ветки деревьев от головы.

Вскоре лес начал редеть и оборвался одинокими елями. Перед всадниками — большое выгонное поле, изрытое складками и испятнанное редкими кустами ольховника.

Впереди по слабой проселочной дороге ехал красноармеец. Он часто останавливался, прижимался к кустам и, привстав на стременах, осматривался.

— Вот они, — увидя красноармейца, сказал Смоляк.

Командир дал шпоры, и они поехали к красноармейцу крупной рысью. Красноармеец увидел их и, колыхнувшись, скрылся в куст. Смоляк, обладавший хорошим зрением, видел, как он, осторожно разводя ветви, вглядывался в них и, видимо, признав, снова выехал на дорогу и тихо захлюпал. Впереди красноармейца, поднимаясь на взъем, показался взвод. Над полем, повиснув в бездонной вышине, свиристели свою веселую песню жаворонки.

— Э-эх, ты-ы! — подхватив поводья, вскрикнул Гарпенко. Его Чертолом взял на мах, равняясь с крупом красноармейской лошади. Красноармеец, неистово стукнув шенкелями, сразу оторвался от командира и взял влево. Нахмурившийся командир прибавил еще, но опять перед самым носом красноармеец взял влево и загородил дорогу.

— Что вы крутитесь под самым носом? — крикнул командир.

Красноармеец обернулся.

— Это вы, Куров? Не дергайте коня.

— Я не дергаю. Вы проезжайте справа.

— Да ведь правило-то обгонять слева.

— Это в городе, товарищ командир, и для обгоняющих, а в поле я не пущу, то есть лошадь не пускает.

Командир внимательно взглянул на Курова, улыбнулся.

— Кто вам сказал об этом?

— Сам дошел, товарищ командир, и у вас заметил.

— Это ты, Куров, правильно, так на войне и делай, иначе полетит твоя головушка. Меня-то пустишь?

— Не могу, товарищ командир, объезжайте справа, а то если сейчас привыкну пускать слева — и на войне беляка могу пропустить, тогда не поправить... закон.

Вспомнив про куровский «железно-экономический закон», Гарпенко улыбнулся. Изменяя себе, он свернул вправо и, догнав Смоляка на гребне горы, остановился рядом.

— Крестник-то твой, — кивнул командир в сторону Курова, — оригинальничает.

— У него это серьезно, — ответил, не оборачиваясь, Смоляк. — Ты посмотри, командир, — указывая на тихо пыливший взвод, продолжал военком. — Что же они, как на прогулке, по открытому-то полю? Ни маскировки, ни скачков.

— Э-э, черт! — выругался командир. Он дал шпоры и пустил Чертолома галопом.

На леоновскую команду «смирно» командир рассеянно козырнул и, кивнув Леонову следовать за собой, проскакал вперед.

— Что это такое? Это называется работа дозоров? — напустился он на комвзвода. — Что вы тащите взвод по буграм чуть не ползком? Где у вас маскировка?

— Товарищ командир, дозорные маскируются и работают скачками от рубежа к рубежу. Сегодня работы разъездов нет, только дозоры.

— А когда будет работа разъездов, тогда не будет дозоров? Так хотите сказать? Сейчас же исправьте, пустите боковые дозоры и с ядром работайте по рубежам.